Поэтическое и универсальное в "Евгении Онегине"
Он вечно тот же, вечно новый…
А. С. Пушкин
Более столетия пушкинский роман прочитывали на фоне исторического времени, сопоставляя с различными планами внехудожественной реальности. Затем, уже на наших глазах, возобладал структурный подход, и предметом исследовательского интереса сделался поэтический мир "Евгения Онегина" в его внутренней завершенности. Теперь, видимо, настало время прочесть роман на фоне универсальности, sub specie aeternitatis. Поэтическое и реальное, собственно поэтическое, поэтическое и универсальное – три основных этапа изучения "Онегина", исторически складывающиеся в трехступенчатый коллективный анализ.
Выход к универсальной проблематике уже обозначился в недавних работах С. Г. Бочарова, Ю. М. Лотмана, В. М. Марковича, В. С. Непомнящего, В. Н. Турбина и некоторых других. "В романе Пушкина, – пишет В. М. Маркович, – характер героя образуется соединением конкретно-исторических и универсальных категорий, – сословное и общенародное, эпохальное и вечное составляют в нем синтетическую целостность, причем общечеловеческое и вечное является здесь основой всего…".
Предлагаемый здесь подход к универсалиям "Онегина" основан на попытке установить и описать несколько инвариантов поэтического мира романа. Под инвариантами будем понимать наиболее общие и устойчивые тематические мотивы, выраженные в парном противопоставлении понятий (например, "город" – "деревня"). Затем наполним инвариант конкретным поэтическим материалом романа "Евгений Онегин", обращая внимание на ценностную отмеченность противопоставлений. Если отмеченность неустойчива и свободно передвигается по компонентам инвариантной пары, создавая целостное равновесие и семантическую неопределенность, то такие поэтические инварианты обретают характер символа, а "подлинная символика есть уже выход за пределы чисто художественной стороны произведения". Так эстетическое переходит в универсальное, которое, не поддаваясь дискурсивно-логическому описанию, все же открывается в виде опознавательного переживания.
В качестве инвариантов поэтического мира "Онегина" выберем три пары противопоставлений: "жизнь" – "смерть", "мода" – "старина", "выговаривание" – "умолчание", представляющих, условно говоря, философскую, социальную и коммуникативную сферы внехудожественной реальности. Инвариантность этих пар, кроме их тематической повторяемости, выражается еще и в том, что они сводятся в некую парадигму, которую можно принять за самую постоянную тему как в поэтическом мире романа, так и во всех произведениях Пушкина, взятых в совокупности. Эта основная инвариантная тема формулируется по-разному, хотя и весьма отвлеченно. А. К. Жолковский употребляет формулу "изменчивость" – "неизменность", М. О. Гершензон предпочитал отношение "неполнота" – "полнота", а нам более удобна оппозиция "незавершенность" – "завершенность".
Отвлеченность формул не дает основания беспокоиться за их смысловую обедненность и однозначность. В таком произведении, как "Онегин", конкретно названные инварианты – не только понятия. Они, как уже отмечалось, одновременно являются символами, в которые погружаются, свертываясь, все неисчерпаемо разнообразные реалии поэтического мира и из которых они снова развертываются в бесконечный ряд. Кроме того, инварианты вместе со всей их конкретной реализацией еще более семантически обогащаются, проецируясь на множество "разнообразных (соседствующих или взаимонаслаивающихся) структур", составляющих комплексную структуру "Онегина". Это особо сложное устройство и помогает роману проявлять экспансию на границах поэтического мира, выходя за пределы себя самого.
Теперь обратимся к первой инвариантной паре. Жизнь и смерть – коренные вопросы бытия, всегда актуальные эмпирически и философски, а потому исследование универсальных начал в "Онегине" уместнее начать именно с них. Проблема, разумеется, не раз привлекала внимание пушкинистов, но, как правило, ставилась в общем виде, применительно к миросозерцанию и творчеству Пушкина в целом. Что касается "Онегина", то чаще всего писали о жизненном круговороте в природе и необратимости человеческого существования. Впрочем, В. Н. Турбин однажды обратил внимание на неотмеченность смертей в "Онегине", то есть на то, что их довольно много, но они совершенно незаметны. Проверим это наблюдение, выписывая все места, где упоминается об умерших (за исключением Ленского), в порядке их следования в тексте:
Овидий Назон -…страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный…
(1, VIII)
Отец Онегина -
Отец его тогда скончался.
(1, LI)
Дядя Онегина – Его нашел уж на столе,
Как дань готовую земле.
(1, LII)
Дмитрий Ларин – И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он принял венец.
Он умер в час перед обедом…
(2, XXXVI)
Отец и мать Ленского -
И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный.
(2, XXXVIII)
Свекровь няни – А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь.
(3, XVIII)
Державин -
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.
(8, II)
Няня Татьяны -
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей…
(8, XLVI)
Друзья автора -
Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал…
Иных уж нет…
(8, LI)
Измайлов – Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно.
(Примечание 21)
Митридат – Там закололся Митридат.
("Отрывки из путешествия Онегина")
Что можно увидеть в приведенном списке? Вдруг оказалось, что авторская современность вписана в данном случае в сферу древней истории фигурами Овидия и Митридата. Упоминания об умерших персонажах сосредоточены в начале и в конце романа и распределены довольно равномерно. В первых главах они имеют преимущественно экспозиционный характер и принадлежат миру героев, в последних – подсвечивают развязку и смещаются в мир автора. Для судьбы главных героев, вероятно, имеет какое-то значение, что они почти полностью осиротели.
Их социальные связи тем самым ослабляются. Автор не подчеркивает этих обстоятельств. Смерти персонажей едва ощутимы, и не только потому, что их роль третьестепенна. До того или после того, как они умерли, о них говорится как о живых, совершающих какие-то жизненные поступки, пусть даже и незначительные (отец Онегина, его дядя, Дмитрий Ларин). По поводу иных сообщение идет рядом с названием жизненного действия (Державин, сходя в гроб, благословлял; покойный Измайлов издавал журнал; покойница свекровь могла согнать со света и т. п.). Жизнь и смерть идут у Пушкина рука об руку; все естественно, почти тривиально; и ни одной стороне не дается перевеса.
На периферии мотива лежат его "обертоны". Это специально не оговоренные, но возможные смерти ряда других эпизодических персонажей и групп: отца и мужа няни, "той", "с которой образован / Татьяны милой Идеал…" (8, LI), упоминание "Троицына дня". Обертоны мотива сосредотачиваются вокруг Онегина: "Он застрелиться, слава богу, / Попробовать не захотел" (I, XXXVIII); "…он заране / Писать ко прадедам готов / О скорой встрече" (8, XXXII); "Я знаю: век уж мой измерен" (8, "Письмо Онегина"); "Идет, на мертвеца похожий" (8, XL); "Зачем я пулей в грудь не ранен? / Зачем не хилый я старик…" ("Отрывки из путешествия Онегина"). Сюда же отнесем ощущение "гибели", сопровождающее Татьяну, несмотря на его преимущественную литературность: "Воображаясь героиней / Своих возлюбленных творцов, / Кларисой, Юлией, Дельфиной…" (3, Х) – все жертвы любви; "Погибнешь, милая…" (3, XV); "И молча гибнуть я должна" (3, "Письмо Татьяны"); ""Погибну", Таня говорит, / "Но гибель от него любезна."" (6, III) и т. п. Присутствие мотива видно и в черновиках, пропущенных строфах, печатных вариантах (среди последних упоминание в примечаниях к гл. 1 о смерти Абрама Ганнибала и одного из его сыновей).
Все смерти персонажей из "массовки" – всего лишь фон романной фабулы или авторских размышлений. Смерть оценивается почти нейтрально, в основном только регистрируется как необходимое сопровождение жизни (исключение – авторский вздох "Иных уж нет, а те далече"). Как происшествие смерть не особенно волнует ни автора, ни героев, так как сообщается о далеких или мало знакомых лицах. Это совершенно нормально как в романе, так и в жизни.
Однако смерть Ленского – совсем другое дело. Она описана иначе, чем все остальные. Это кульминация фабулы, событие, решающее судьбы всех главных героев. Можно снисходительно относиться к Ленскому, подмечать все иронические сентенции о нем, щедро рассыпанные Пушкиным, но нельзя пройти мимо того, что гибель юного поэта и в авторе, и в его героях (даже поначалу в Ольге, олицетворяющей человеческий и литературный стандарт), и в читателях-персонажах (например, в "горожанке молодой"), и просто в читателях постоянно отзывается горечью и состраданием. В. Г. Белинский, несмотря на серьезные основания, напрасно посчитал смерть Ленского самым достойным выходом из неизбежного в будущем опошления. Опошление проблематично, и, более того, нам представляется, что Пушкин оставил возможную судьбу Ленского непредсказуемой и заодно поставил читателям маленькую ловушку, предлагая им решить альтернативу XXXVII и XXXIX строф шестой главы с позиций "превосходства, быть может, воображаемого". Смерть Ленского, разумеется, большое несчастье, происшедшее в первую очередь из-за непоправимой ошибки главного героя. Вспомним в связи с этим первую реакцию виновника кровавой драмы:
В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит на Ленского Евгений.
"Ну, что ж? убит", решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет.
(VI, 132)
Зарецкий произносит свою реплику нарочито регистрирующим тоном, но его ровное "убит" отзывается в душе Онегина "страшным восклицанием".
Смерть Ленского занимает фактически всю вторую половину романа. Она, можно сказать, размножена в тексте, парадоксально неоднократна. Если беглых замечаний о смерти множества персонажей мы почти не запоминаем, то убийство Ленского подчеркнуто происходит дважды: Онегин повергает его "длинным ножом" в сне Татьяны и убивает из пистолета на дуэли. Ведь в поэтическом мире сон и явь одинаково реальны. Описана также смерть поэта в обывательском модусе. Ленский как бы убит один раз предварительно, другой – по-настоящему и еще раз умирает посмертно. Абсолютное событие, с одной стороны, усиливается этими повторами, с другой – становится вероятностным. За текстом в пропущенной XXXVIII строфе шестой главы спрятан героический модус гибели:
Он совершить мог грозный путь,
Дабы последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев.
(VI, 612)
Кстати сказать, высокий модус XXXVII строфы предварен в XXXVI, цитируемой гораздо реже. В ней гибель поэта дана на реминисценциях множества скорбных элегических сетований с характерным восклицанием "где":
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья…
(VI, 132)
Итак, смерть Ленского с ее разнообразными отзвуками по всей второй половине романа (совсем вне мотива остается лишь четвертая глава, хотя "обертоны" есть и в ней) получает гораздо больший вес, чем все остальные смерти, вместе взятые. Наше первоначальное впечатление о смерти как о естественном моменте в круговороте бытия вдруг резко смещается по большой амплитуде смысла. Сначала жизнь и смерть почти приравниваются друг к другу, а затем смерть оказывается драматическим событием. Пушкин спокойно позволяет остаться этой антитезе, и две оценки смерти рождают структурно-смысловое напряжение своим неснимающимся противоречием.
Но и это еще не все. Пушкин не ограничивается построением структурных противоречий, но подключает к фабульной семантике обобщающие рефлексии авторского мира, намеренно создавая полную семантическую неопределенность, призванную отобразить такое же свойство универсума. Посмотрим на несколько известных мест:
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им во след идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
(VI, 48)
То же и в другой модуляции:
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
(VI, 140)
И, наконец, последние строчки восьмой главы:
Блажен, кто праздник Жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел Ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.
(VI, 190)
Даже из процитированных мест видно, сколько поэтического разнообразия вкладывает Пушкин в свое решение важнейшей онтологической проблемы. Из естественного приятия хода жизни, из горестных ламентаций, из почти мажорного описания круговорота поколений, из печального расхождения путей человека и природы, из меланхолических вариаций эпикурейского мотива ранней и внезапной смерти – из всех этих более или менее расхожих вне художественного контекста суждений складывается сложнейшая поэтическая парадигма с мерцающим значением. Пушкин ведет с читателем бесконечный диалог, меняя точки зрения, и читатель, не останавливаясь ни на одной из них, испытывает в результате благотворный катарсис.
По основному эмоциональному тону, свойственному парадигме мотива жизни и смерти в "Онегине", роман может быть сближен с тональностью Книги Екклесиаста. "Онегин", как и многие другие произведения поэта, постоянно напоминает нам об этом, особенно местами, связанными с мотивом ровности, своевременности, меры. Еще в раннем послании к Каверину (1817) читаем:
Всему пора, всему свой миг,
Все чередой идет определенной:
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный.
(I, 237)
Не правда ли, это похоже на прямую парафразу известнейшего изречения:
Всему свое время, и время всякой вещи под небом:
Время рождаться и время умирать…
Время обнимать и время уклоняться от объятий.
(Еккл. 3, 1–2, 5)
Приведем несколько реминисценций Книги Екклесиаста в "Онегине":
И без меня пора придет;
Пускай покаместь он живет
Да верит мира совершенству.
(VI, 38)
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
(VI, 54)
Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный;
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
(VI, 126)