Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят…
(VI, 135)
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья.
(VI, 200)
Из этих фрагментов, относящихся ко всем главным персонажам – Онегину, Татьяне, Ленскому и автору, – нетрудно эксплицировать смысл даже в дискурсивно-рациональной форме. Он, разумеется, в тексте поэтически осложнен, будучи рассеян в различные стилистические сферы: бытовую, ироническую, высокую и т. п. Но особенно обогащается поэтический смысл реминисценциями, которые подслаивают бытийный фон, выполняя заодно свою функцию скреплений мирового поэтического текста.
Жизнь и смерть в "Евгении Онегине" выходят у Пушкина в конце концов из поэтических образов в область символов бытия. Это как бы две ступени, которые в своем поэтическом и универсальном становлении постепенно выравниваются, и граница между ними скрадывается. Происходит эскалация универсалий в читательское сознание. Мы переживаем жизнь и смерть как тождество незавершенного и завершенного.
В этом же плане может быть рассмотрен инвариант "мода" – "старина", который, подобно предшествующему, проецируется на более отвлеченные оппозиции типа "незавершенность" – "завершенность" или "изменчивость" – "неизменность". "Мода" – "старина" также глубокий смысловой источник "Онегина", что недавно было показано. Остановимся здесь лишь на двух аспектах анализа, важных для освещения проблемы универсальности: на положительной отмеченности "старины" как знаке устойчивости и неизменности, то есть, в конечном счете, моменте вечности, и на сдвиге, не слишком заметном, но достаточном для создания семантической амбивалентности инварианта.
Приверженность "старине" характеризует с положительной стороны главных героев романа:
Автор:
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
(VI, 57; курсив здесь и далее мой. – Ю. Ч.)
Татьяна:
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
(VI, 99)
Онегин:
То были тайные преданья
Сердечной темной старины,
Ни с чем не связанные сны,
Угрозы, толки, предсказанья…
(VI, 183)
"Преданья", "старина", "сны", "предсказанья" (у автора – "пересказ") – из набора этих духовных ценностей образуется национально-культурная, сословная и нравственная парадигма, объединяющая всех трех персонажей. Мы привыкли переживать в этом модусе одну Татьяну, порой прибавляя автора, но, оказывается, таков в своей скрытой субстанции и Онегин. В реальной судьбе, в эмпирически-житейском поведении все они могут сходиться и расходиться, сделаться далекими и несовместимыми, но на абсолютном уровне национальной характерологии они одни и те же. Это видно в художественной структуре романа. С одной стороны, Онегин и Татьяна – результат духовно-творческих интенций автора, с другой – все они взаимозаменяющие друг друга фигуры.
Однако вариативность на эмпирическом уровне достаточно показательна. Автор обладает постоянным равновесием в смысле моды и старины. И он был верен моде, был от балов без ума, любил и любит театр и многое другое, но чаще утверждает, что будет верен старине. Не случайно, что весь набор ценностей провозглашается им вначале. Вариант "перескажу" вместо "предсказаний" слегка отличает его от героев, так как он именно автор и в то же время хранитель ценностей. "Предсказания", всегда значимые для Пушкина, он переадресовывает близким ему героям. Затем духовно-нравственные ценности перейдут к Татьяне, и она не утратит их в петербургском свете, где их лишь прикроет пласт моды, впрочем, достаточно органически. Позднее всех, после длительного следования моде, к старине придет и Онегин. Все эти духовные первоэлементы значимо выдвинуты Пушкиным в начало или конец стиха, причем у Татьяны и Онегина они следуют друг за другом в одном и том же порядке, а у Онегина даже целиком зарифмованы, скрепляясь в единый блок.
Автор спокойно владеет всем набором, Татьяна ожидает от него важных свершений, а в Онегине все это проявляется как-то вдруг, порождая вместе с любовью смятение и отчаяние.
Так или иначе, мода и старина, при перевесе последней, переплетаются в судьбах главных героев, которые испытывают притяжение то одного, то другого полюса. С второстепенными персонажами дело обстоит несколько по-другому. Если Татьяна переселяется из деревни в городской "модный дом", то ее мать, наоборот, меняет моду на старину, переселяясь из города в деревню ("город" – "деревня" также важный вариант). Любопытно, что, как и дочь, мать Татьяны не делается от переезда ни лучше, ни хуже, оставаясь на том же ординарном уровне.
Няня Татьяны не переступает пределов старины, что естественно для крепостной крестьянки и оценивается положительно, хотя в целом почти нейтрально. Зато в случае с Зарецким оценка старины резко колеблется:
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял – не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы в нем должны).
(VI, 128)
Под видом иронической похвалы перед нами, несомненно, разоблачительное порицание. "Растянуть… в строгих правилах искусства" означает прежде всего педантическое стремление блюсти правила дуэльного кодекса, который, впрочем, никогда не был канонизирован в России. Но "растянуть… по всем преданьям старины" может означать по прямому смыслу слов вздергивание человека на дыбу. Сквозь "здравый толк" и "отменную точность" Зарецкого на мгновение возникает лицо средневекового палача – и это тоже старина! Зарецкий несет вместе с Онегиным равную долю в дуэльном убийстве. "Дуэльный классик", он дважды уклонился от мирных переговоров, которые был обязан вести: сначала, видимо, из жестокого любопытства поставить на барьер молодых людей, а потом – будучи оскорблен отсутствием достойного секунданта.
Что касается Ленского, то его связь с оппозицией "мода" – "старина" иная, чем у трех главных персонажей. Может быть, отчасти поэтому Ленский и кажется мельче их, хотя по своим возможностям и месту в сюжете это не так. Ленский также склонен к "старине", но у него на старину "мода". Именно поэтому он поначалу видится вне "моды", и ему принадлежит сентенция, которую, однако, нельзя понимать в прямом смысле:
– Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг…
(VI, 51)
Наивное сознание Ленского не первозданно. Он, не сознавая того, воспроизводит усвоенный им в "Германии туманной" сентиментальный идеал с его опоэтизированной патриархальностью. "Старина" Ленского вторична, она плод увлеченного умствования, а не органического единства с фундаментальными основами бытия.
Отсюда возникает возможность частичного сближения Ленского с московскими обывателями (седьмая глава), чем подсвечивается модус его сниженной судьбы. Московское общество таково, что
… в них не видно перемены;
Все в них на старый образец…
(VI, 158)
Именно "старый образец", а не "старина". Полукультурные московские дворяне столь же далеки от настоящей моды, как и от истинной старины.
Стихия моды – неуправляемая изменчивость, сфера старины – устойчивая неизменность. Что лучше? Сам Пушкин остановился перед этой антиномией, записав в год окончания работы над "Онегиным" (1831): "Stabilité – première condition du bonheur publique. Comment s'accommode-t-elle avec la perfectibilité indéfinie". В непротиворечивой теории примирить эти крайности действительно трудно. Но в поэзии они легко могут составить амбивалентную антитезу, в которой отождествляется, не снимаясь, обновление и постоянство. Так и в пушкинском романе.
Несколько замечаний о последнем инварианте: "выговаривание" – "умолчание". Кроме постоянной тематики, он представляет собой важный жанрово-структурный фактор. С точки зрения тематики весьма существенны в тексте многочисленные указания на молчание героев, что тесно связано с универсальным. Молчание, тавтология, невнятица – традиционные способы означения бытия в его сверхэмпирической запредельности. Условность романтических монологов в "Онегине", когда слушатель во время их длительного произнесения не отвечает ни единым словом, безусловна в онтологическом смысле. В двух свиданиях Онегина и Татьяны всегда более прав молчащий: он ближе к абсолютному уровню универсума.
Перед началом монолога герои подолгу молчат, что в обоих случаях оговорено автором:
Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил…
(VI, 77)
Проходит долгое молчанье,
И тихо наконец она…
(VI, 186)
Как известно, в романе персонажи вообще мало говорят. В лучшем случае об их разговорах осведомляет автор. Немногословие Татьяны – едва ли не главная ее черта.
Говорлив только автор, но он – рассказчик. Тем не менее в его распоряжении имеются разнообразные способы поэтического умолчания.
Основные жанровые признаки "Онегина": внефабульность, фрагментарность и многочисленные "пропуски", которые Ю. Н. Тынянов назвал "поэтическими эквивалентами текста". "Пропуски" фабульных ситуаций, строф и глав, "подчеркнутое отсутствие в "Онегине" "начала" и "конца" в литературном смысле этих понятий" придают роману, с одной стороны, черты открытости и незавершенной перспективы во времени, а с другой – что еще важнее – погружают роман и его смысл в глубины метатекста, соединяя с безвременностью и невысказываемостью универсума. Молчание в "Онегине", вплоть до строфических и строчных пауз на переносах, можно интерпретировать как специально организованную Пушкиным структуру, которая на уровне текста косвенно выявляется в пробелах стихов и прозы. В этом смысле "Онегин" написан стихами, прозой и значимой "пустотой". Нам предлагается прочесть его так же, как это делал сам Евгений:
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки. В них-то он
Был совершенно углублен.
(VI, 183)
Итак, нам хотелось показать на небольшом количестве примеров, как свободно меняются у Пушкина положительные и отрицательные оценки на полюсах тематических инвариантов, как легко совмещаются они в амбивалентном равновесии. Именно по степени этой свободы и незавершенности оценок можно, как нам представляется, судить о степени художественности "Евгения Онегина" и, следовательно, о его способности моделировать универсум или быть его реминисценцией. Может быть, самое главное, что открывает нам пушкинский роман, – это нетождественное тождество становления и пребывания.
За пределами рассмотрения остаются многие факторы жанровой структуры романа в стихах, которые хорошо просматриваются в аспекте универсальности. Так, например, роман "без начала и конца" видится как некая пространственная сфера: это объясняет в "Онегине" черты романа повторного или даже "бесконечного" чтения романа, который можно читать с любого места и даже вперемежку. Космичность художественного пространства романа дополняется структурой его художественного времени: линейного – у героев, циклического – у автора, где совмещаются, таким образом, черты исторического и мифологического времени.
Сродни сферическому построению романа и концепция о "расщепленной двойной действительности", в которой миры автора и героев как бы слегка выдвинуты друг из друга, демонстрируя неразделенность и неслиянность творца и творения.
Так, эстетическое переливается в онтологическое, поэтическое символизируется и предстает универсальным, и даже сама расплывающаяся граница между областями, на расчленение которых потрачено столько интеллектуальных усилий, оказывается в этом случае весьма кстати.
1978
III
Татьяна, княгиня N, Муза (из прочтений VIII главы "Евгения Онегина")
Когда Пушкин, выбирая между "романом в стихах" и "поэмой", остановился на первом жанровом обозначении, он задал читателям и критикам "Евгения Онегина" определенный угол восприятия. В романе ищут фабулы, и "Евгений Онегин" уже ко времени Белинского прочитывался как история любви и разминовения Онегина и Татьяны. Между тем роман Пушкина по существу внефабулен, так как в нем практически одновременно, подменяя друг друга на первом плане, развертывается не один, а, по меньшей мере, два сюжета: повествовательный и поэтический, – и потому пересказать их в одной фабульной цепочке затруднительно. В повествовательном сюжете рассказывается история героев, а в поэтическом – как автор сочинял этот роман. Оба сюжета пересекаются, сложно взаимодействуя друг с другом и образуя факультативные ветви.
Предпочтение повествовательного сюжета в ущерб единораздельному миру романа имело свои последствия. Оно провоцировало чтение романа в разрозненных сопоставлениях с внехудожественной реальностью, помогало восприятию персонажей как живых людей с биографией и психологией, сужало поле анализа, форсируя в то же время в иных местах социальные, нравственные и провиденциальные идеологемы. Все это было в порядке вещей и способствовало продвижению романа к массовому читателю, но его поэтический антропокосмос в значительной мере оставался вне рассмотрения. Три-четыре десятилетия назад положение стало меняться, и "Онегина" начали постигать в партитурности его внутреннего мира, в лирике, патетике и иронии стихотворного звучания. Новый облик романа то противостоял, то смешивался со старыми стереотипами; к настоящему времени понимание романа вновь осложнилось, и некоторые критики сетуют – и совершенно напрасно, – что в разнообразии интерпретаций окажется потерянным сам эстетический предмет. Полемика, порой напряженная, в связи с различной методологией описания, анализа и интерпретации "Онегина" во многих случаях может быть плодотворной, но не в том смысле, что какое-то "единственно правильное" толкование возьмет верх, а в том, что каждый метод обозначит свою область приложения и действия. Нам представляется, что как раз в настоящее время сторонникам социологического и имманентного направлений не о чем спорить по поводу "Онегина", так как они уже разведены в различные сегменты культуры и говорят на разных метаязыках.
В предлагаемой статье, как это видно из заглавия, внимание еще раз привлечено к одному из ключевых мест "Евгения Онегина": к вопросу о преображении Татьяны в восьмой главе, к структурному равновесию трех важнейших ее ипостасей. Хотелось бы, несмотря на власть читательских шаблонов над любым литературоведческим сознанием, освободить героиню от принудительной связи с различными внеположенными и привнесенными основаниями и прочесть восьмую главу, будучи максимально приближенным к стихотворному тексту. Собственно, это и есть важнейшая задача статьи, потому что "прерывистая структура" построения персонажей в "Онегине" теоретически проработана, и надо при чтении лишь держаться правил пушкинской поэтики. Сам автор, хорошо осознавая собственные правила, уже внутри романного текста иронически хвалил Катенина, считавшего пропуск (точнее инверсию) восьмой главы ("Странствие") композиционной погрешностью, "ибо через то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным" (VI, 197). Однако "необъясненность" и, следовательно, недопроявленность персонажа, конечно же, входила в планы Пушкина, и именно эта черта поэтики обеспечила его Татьяне притягательность и неисчерпаемость.