Перевод с португальского (история создания и публикации романа "Мы". Его восприятие критикой 1920-х гг.). Письма Замятина и разыскания А.Ю. Галушкина свидетельствуют, что писатель читал "Мы" в петроградском Институте истории искусств зимой 1921–1922 гг., в августе 1923 г. на заседаниях петроградской Вольной философской ассоциации и в Коктебеле у М.А. Волошина, где Замятин отдыхал вместе с К.И. Чуковским, в Московском отделении Всероссийского союза писателей во второй половине 1923 г., 17 февраля 1924 г. на заседании Комитета по изучению современной литературы при Государственном институте истории искусств, на котором Замятин изложил свою концепцию романа. Произведение было известно В.Б. Шкловскому, Б.А. Пильняку, М.М. Пришвину, Ф.К. Сологубу, К.И. Чуковскому, А.Н. Толстому, "серапионам" и другим литераторам. С ранней редакцией романа познакомился и А.М. Ремизов перед отъездом за границу. Скорее всего, роман попал и в поле зрения автора "Дьяволиады" и "Мастера и Маргариты" Булгакова. Произведение вызвало живой интерес в литературных кругах и было оценено критиками еще до его публикации – редкий случай в истории русской литературы XX в. Роман, сатирически воссоздававший конкретно-исторические реалии жизни послереволюционной России, воспринимался как политический памфлет на социалистическое общество. Наиболее четко эта точка зрения выражена в статье А.К. Воронского о Замятине, утверждавшего, что роман "целиком пропитан неподдельным страхом перед социализмом, из идеала становящимся практической, будничной проблемой". Самое полное толкование антиутопии "Мы" дал Я. Браун, вступивший в полемику с Воронским и отметивший, что в разработке проблемы революции писатель-пророк "взлетает на головокружительную высоту художественного и философского прозрения <…>". Существенным оказалось и то, что Браун заявил о преемственности Замятина по отношению к Достоевскому – автору "Записок из подполья". И все же замятинскую антиутопию нельзя было публиковать в России.
Политически смелое произведение Замятина узнали и за рубежом. Писатель отправил рукопись в Германию и вскоре получил от крупной фирмы в Нью-Йорке предложение перевести роман на английский язык и принял его. В 1924 г. в переводе Г. Зильбурга это произведение было опубликовано в Нью-Йорке и тепло встречено местной прессой. В несовершенном, не передающем всех достоинств оригинала переводе на английский, а затем на чешский (Прага, 1927) и французский (Париж, 1929) языки роман стал все же значительным фактом мировой литературы.
По-русски произведение впервые было издано в сокращенном варианте пражским журналом "Воля России" в № 1/4 за 1927 г. Не лишено основания предположение Г. Струве и Р. Янгирова о том, что у редактора "Воли России" М. Слонима была рукопись данного произведения. Только в 1952 г. в США в издательстве им. А.П. Чехова был опубликован полный русский текст замятинской антиутопии, основанный, вероятно, на рукописи, присланной в Нью-Йорк для перевода, хотя она до сих пор не обнаружена, а в России роман вышел в 1988 г. (Знамя, № 4–5).
Типы мифотворчества в романе "Мы" (жанровое своеобразие, проблематика, образы героев, стиль)."Мы" – "синтетическое" в жанровом отношении произведение: оно соединило в себе особенности антиутопии, а также философского, социально-политического, любовно-психологического, авантюрного и фантастического романа.
Как и в произведениях символизма, в "Мы" присутствует иной мир, только он не трансцендентный, а иррациональный. По точной оценке А. Кашина, революционерка 1-330 (далее! – Г.Д.) в Едином Государстве и сам Замятин, писатель со смещенной религиозностью, в СССР доказали, как крепко стоит на земле человек, согреваемый верой – пусть даже не в личного Бога, а в иррациональное – корень квадратный из минус единицы. Жанровая сложность романа-антиутопии "Мы" обусловила и богатство его идей.
Обратившись к актуальной для своей эпохи проблеме революции, Замятин трактует ее, "синтезируя" свои представления об энергийном и энтропийном началах с творчески переработанной ницшевской интерпретацией дионисийского общебытийного начала и его антипода – начала энтропийного, аполлонического. Эти представления, воплотившиеся и в ряде других произведений Замятина, выразились в его антиутопии с большой глубиной и художественной силой. Как и у Белого в романе "Петербург", у Замятина в "Мы" общебытийные начала символизированы в образах героев.
При этом Замятин полемизировал со Шпенглером, абсолютизировавшим в своей книге "Закат Европы" начало энтропии. (Писатель познакомился с работой Шпенглера не позже 1922 г., т. е. до появления ее перевода на русский язык в 1923 г.) Автор "Заката Европы" распространил явление энтропии на позднюю стадию в западноевропейско-американской культуре, окостеневающей и переживающей "умственную старость", т. е. переходящей в цивилизацию, которую Шпенглер понимает как завершение и исход культуры.
В отличие от Шпенглера, Замятин видел в современности не одну энтропию, а также и явление энергии и постоянно прославлял его. В статье "О литературе, революции, энтропии и о прочем" (1923) он писал о двух космических универсальных законах – сохранения энергии и ее "вырождения" (энтропии), считая, что "догматизация в науке, религии, социальной жизни, в искусстве – это энтропия мысли <…>".
Поскольку Шпенглер в духе термодинамики развивал гётевские идеи, то адресатом замятинской полемики являлся в конечном счете и И.-В. Гёте, сторонник эволюции в природе и обществе. Русские модернисты считали Гёте гениальным мыслителем и поэтом, стоящим в одном ряду с Платоном, Данте, Шекспиром. При этом Гёте воспринимался преимущественно, по словам Н.А. Бердяева, как "символист по своему миросозерцанию", отказывающийся мыслить отвлеченными понятиями и обращающийся к живой интуиции. Младосим-волисты В.И. Иванов и С.М. Соловьев выше всего у Гёте ценили символистские образы из романа "Годы странствий Вильгельма Мейстера" и трагедии "Фауст", насыщенные философским содержанием. Кроме того, так как "Фауст" был философско-поэтическим произведением нового типа, соединяющим в себе мотивы и персонажей разных мифологий, он предшествовал символистскому неомифологическому роману.
Замятин, отнесясь к гётевскому "Фаусту" как к тексту-первооснове и к образам его героев как к мифопоэтическим, переработал в "Мы" "фаустовские" мотивы в духе противопоставления энтропийного (аполлонического) иэнергийного (дионисийского) начал и создал в плане ценностном произведение во многом "антифаустовское".
Между тем Замятин парадоксально назвал в одном из писем в редакцию "Литературной газеты" от 24 сентября 1929 г. ведущие идеи "Мы" "фаустовскими": "Так чего же от меня хотят? Отказа от этих – "фаустовских" идей, отказа от идеи бесконечной революции, отказа от протеста против механизации человека, отказа от борьбы со всяким консерватизмом – как бы он ни назывался? w – с горечью вопрошал Замятин. Шестью годами раньше в статье "Новая русская проза" писатель объяснил применительно к роману А.Н. Толстого "Хождение по мукам", как он понимал образ гётевского героя: "об антиномии свободы и равенства – это настоящее, это – от Фауста". Тем самым Фауст олицетворял для Замятина прежде всего энергичный протест, борьбу против консерватизма, стремление к свободе. Эти черты гётевского Фауста Замятин придал двум главным героям своей антиутопии, один из которых – повествователь и талантливый инженер-кораблестроитель Д-503 (далее Д. – Т.Д.).
Записки из стеклянного "рая". Д откликается на призыв Единого Государства подготовить идеологическое оружие для завоевания Вселенной. С этой целью он ведет записи, своего рода дневник для находящихся, "быть может, еще в диком состоянии свободы" жителей других планет. Его сочинение доставит туда космический корабль "Интеграл", чтобы подчинить инопланетян "благодетельному игу разума". Д рассказывает о "высочайших вершинах в человеческой истории" – политике, культуре, системе ценностей Единого Государства.
Восхищение повествователя, в частности, вызывает доведенный в государстве до абсурда принцип равенства. Но на самом деле это обезличивающая человека уравниловка, проявление энтропии: "Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы, миллионы, встаем как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу – единомиллионно кончаем <…>, выходим на прогулку <…>, отходим ко сну…", – такой распорядок вызывает ужас у автора, мнение которого находится в подтексте. Поэтому объективно утопия, которую пишет Д, наполнена ироническим отношением к тому, что воспевается, т. е. приобретает антижанровое, антиутопическое содержание.
Рассказывая о поэзии Единого Государства, Д восхищается "Математическими Ноннами", "Ежедневными одами Благодетелю", "Цветами Судебных приговоров", "Стансами о половой гигиене" и "Шипами", в которых воспеваются Хранители. Однако читатель, знающий поэзию Пролеткульта и ЛЕФа, обнаружит пародийно-критический смысл этого восторга. В риторических вопросах Д звучит ярко выраженное "двуголосое слово" (М.М. Бахтин), раскрывающее борьбу двух разных идеологических и фразеологических точек зрения (Б.А. Успенский): за восторженностью повествователя, признающего лишь прагматическое искусство, скрывается ирония автора, убежденного в том, что истинное искусство должно быть свободным от "государственной службы".
Единое Государство контролирует даже самое интимное – личную жизнь и деторождение: оно разрушило семью, установило табель сексуальных дней, ввело Материнскую и Отцовскую Нормы и общественное воспитание детей. Такое положение дел в Едином Государстве – пародия на утопические мечты о социалистическом будущем одного из теоретиков Пролеткульта А.К. Гастева, писавшего, в частности, в статье "О тенденциях пролетарской культуры" (1919), что "социалистическое нормирование в недрах рабочего класса <…> проникает во весь социальный уклад, во весь быт. Постепенно <…> конструируется <…> экстерриториальный план рабочих часов, рабочих отдыхов, рабочих перерывов и проч. <…> Нормировочные тенденции внедряются в <…> социальное творчество, питание, квартиры и <…> даже в интимную жизнь вплоть до эстетических, умственных и сексуальных запросов пролетариата".
Самое страшное в том, что энтропия пронизывает святая святых индивидуума – мышление. В замятинской антиутопии реализовано следующее пророчество Гастева: "<…> уже нет миллиона голов, есть одна мировая голова". Это видно во время ежегодных выборов главы Государства, когда все голосуют постоянно за одного и того же кандидата – Благодетеля. Происходящее в День Единогласия – пародия на демократические выборы и в то же время острая критика послереволюционной российской внутренней политики, когда единственной правящей партией стала РКП(б).
Ирония Замятина по поводу "величественного унисона" в День Единогласия напоминает нападки Ф. Ницше на замеченную им у его современников тенденцию к "уравнительности" мысли – удел посредственных умов: "Нужно отстать от дурного вкуса – желать единомыслия со многими. "Благо" не есть уже благо, если о нем толкует сосед! А как могло бы существовать еще и "общее благо"! Слова противоречат сами себе: что может быть общим, то всегда имеет мало ценности".
Жизнь большинства персонажей замятинской антиутопии, не будучи свободной, кажется в первых записях Д тем не менее достаточно благополучной. Но в действительности они не счастливы, потому что в машинном "раю" Единого Государства преобладает наука над религией, разум над эмоциями, рациональное над иррациональным, коллективное над индивидуальным. Поэтому девиз Единого Государства: "Мы" – от бога, а "Я" – от диавола.
В Едином Государстве раздута социальная функция человека, здесь нет семьи, нет и дома как места, где человек чувствует себя свободно и раскованно. Большинству "нумеров" не знакомы любовь, ненависть, ревность. Вместо любви они знают ее суррогат – "счастье" по розовым талонам. Таким было чувство Д к милой 0-90 (далее О. – Т.Д.). Истинную же любовь к революционерке I строитель "Интеграла" узнал лишь тогда, когда "заболел душой".
"Градозиждущий Аполлон". Также безжалостно, как человеческая натура, изменяется в Едином Государстве и природная среда – настолько сильно, что теряет свою органичность. Мир природный вытеснен за стены стеклянного города. Показывая экспансию искусственного в тоталитарном обществе, Замятин развивает одно из предвидений "Фауста".
Уже Гёте критиковал городскую цивилизацию, которая, по его мнению, меньше, чем природа, подходила для развития человека. Об этом недвусмысленно заявлял созданный профессором Вагнером Гомункул: "Ужасно в вашем каменном мешке. В загоне ум, и чувство в тупике".
В стеклянном городе в "Мы" преобладает рациональный принцип единой планировки, а значит, энтропия. Улицы и площади образуют геометрические линии, из которых и возникает "квадратная гармония". В нее органично вписывается внешний облик антигероя Благодетеля и большинства "нумеров". Создание сатирического коллективного портрета героев романа-антиутопии с помощью геометрической терминологии раскрывает односторонность развития и дисгармоничность существования граждан тоталитарного общества. Дома в Едином Государстве построены из прозрачных материалов, что свидетельствует о вторжении Единого Государства и в святая святых – личную жизнь. И только в редкие "личные" часы окна комнат превращаются в "непрозрачные клетки опущенных штор – клетки ритмичного тейлоризированного счастья".