Во славу Диониса.Расчисленному и энтропийному технократическому городу-государству, воплощающему ницшеанское представление о "градозиждущем Аполлоне", противостоит в "Мы" низший мир за Стеной – природный, хаотичный и дикий, населенный "естественными" людьми и являющийся носителем энергии, или "дионисийства". (Так трансформировался здесь центральный в творчестве писателя тип "органического" человека.) Рисуя лесных людей, писатель творчески переосмысливает ницшевскую концепцию дионисийского начала, а также представления о дионисийстве, изложенные в ряде статей и в монографии Вяч. И. Иванова "Дионис и прадионисийство" (Баку, 1923). В эпизодах 27-й записи есть "память" о дионисийских мистериях в Древней Греции, а огромная, окружающая Д-503 толпа похожа на участников дионисийской оргии. Замятин прекрасно воссоздал пиршественно-праздничную атмосферу, характерную для дионисийского культа. В 27-й записи из романа "Мы" энергийно-дионисийский экстаз передается с помощью лейтмотивных метафорически-символических образов огня и опьяняющей влаги. Здесь и сравнение деревьев со свечками, и метафорическое уподобление состояния внутреннего подъема, пережитого строителем "Интеграла", огню. Д забывает здесь о мире города и испытывает состояние, подобное состоянию зрителя дионисийской трагедии, охарактеризованному Ницше: государство и общество, вообще все пропасти между человеком и человеком исчезают перед чувством природы, возвращающим нас в ее лоно. Д пьянеет от того, что его как сторонника I ликующе поднимают наверх, к ней, он пьет "сладкие, колючие, холодные искры" и благодаря всему этому испытывает экстаз, т. е. кратковременное священное безумие.
Раньше в моменты физического соединения с любимой Д чувствовал, как тают ограничивающие его в пространстве грани, как он исчезает, растворяется и в I, и во всей Вселенной, образуя единое целое с дикими дебрями за Зеленой Стеной (записи 13 и 23). Это ощущение близко описанному Ницше дионисийскому состоянию "с его уничтожением обычных пределов и границ существования <…>", содержащему в себе "некоторый летаргический элемент, в который погружается все лично пережитое в прошлом". А в эпизоде за Зеленой Стеной впервые в жизни Д чувствует себя отдельным существом: "<…> я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей". Иными словами, он стал I, так как одно из возможных графических осмыслений ее имени – "единица", символизирующая личность как самосознающее "я". В этом, кстати, существенное отличие замятинской трактовки энергийной, дионисийской стихии от понимания дионисийства у Ницше, для которого дионисийское состоит в оргиастическом самоуничтожении, т. е. разрушении принципа индивидуации.
В этом эпизоде героиня-революционерка I, призывающая разрушить "Стену – все стены – чтобы зеленый ветер из конца в конец – по всей земле", т. е. чтобы соединить верхний и нижний миры, ассоциируется с Дионисом, выступающим, по Ницше, порой под маской борющегося бога.
Вместе с тем Замятин в своем видении проблемы "счастье или свобода?" ближе Иванову, писавшему в статье "Кризис индивидуализма" (1905), что "истинная анархия есть безумие, разрешающее основную дилемму жизни, "сытость или свобода" – решительным избранием "свободы". <…> Она соберет безумцев <…>. Они зачнут новый дифирамб, и из нового хора (как было в дифирамбе древнем) выступит трагический герой".
Итак, Замятин в высокохудожественной форме воссоздал своеобразное дионисийство членов "Мефи", показав его двойственность. С одной стороны, именно здесь отчетливо видна неповторимая индивидуальность их лидера I, имя которой по-английски означает "я", противопоставленное заглавию романа. С другой стороны, следуя традиции Ницше и Иванова, писатель рисует временное разрушение принципа индивидуации у своих дионисийствующих персонажей и их напоминающее ивановскую "соборность" единение с природой, друг другом, членами "Мефи", "лесными" людьми. При этом есть и существенное отличие атеистического миропонимания Замятина от ивановской теории соборности. В отличие от метафизика Иванова, Замятин переносит аполлонически-дионисийскую дихотомию на естественнонаучную почву.
Тайна Н20. Автору романа, как и I, дорого то, что у "естественных" людей есть свобода и органичное слияние с природным миром – то, чего лишены "нумера". Но все-таки человеческая природа первых несовершенна, как и натура "нумеров": "лесные" люди необразованны, их анархическое общество несет в себе воспетую В.Я. Брюсовым и А.А. Блоком "варварскую" стихию дионисийства.
Подобно Гёте, писатель мечтал о создании совершенного, абсолютно свободного, гармоничного человека, который может появиться при условии, что в его индивидуальности органично синтезируются эмоционально-иррациональное, природное, и рациональное, породившее машинную цивилизацию, начала. Мечты Замятина воплотились в размышлениях Д о "лесных" людях и "нумерах": "Кто они? Половина, какую мы потеряли, Н2 и О – а чтобы получилось Н20 – ручьи, моря, водопады, волны, бури – нужно, чтобы половины соединились…".
Таково одно из образных воплощений в романе "Мы" центральной творческой идеи писателя – идеи синтеза.
Замятинский мотив объединения двух половин близок гётевскому представлению о сущностном онтологическом единстве покоя и движения и ницшеанскому представлению о постоянном синтезе в бытии аполлонического и дионисийского начал, в замятинской терминологии, энтропийного и энергийного. При этом Замятин, как и немецкий философ, отдает предпочтение второму, ибо оно, по его мнению, глубже и онтологически значительнее. Но синтез этих двух начал – дело далекого будущего. В художественном же мире романа противоположности, о которых идет речь, несоединимы, и в этом проявляется антиутопическое жанровое содержание.
Русский Фауст. Конфликт дионисийского и аполлоттического начал перенесен в "Мы" и во внутренний мир Д. Психологически правдиво раскрыты переживания Д, напоминающего гётевского Фауста своим стремлением творить для всего человечества и беспокойством о положении даже обитателей других планет. Мастерски показан внутренний конфликт строителя "Интеграла" из-за преданности Благодетелю, страсти к I и из-за того, что он "дал" противозаконного ребенка О.
Внутренний конфликт имеет место и в трагедии Гёте (страдания Фауста из-за погубленной им Гретхен и из-за союза с Мефистофелем). Но у Замятина смятение героя и ощущение им своей вины усилены. С огромным трудом под влиянием I строитель "Интеграла" пересматривает свои философские и политические взгляды, внушенные догмами Единого Государства, и отказывается от "аполлонической", энтропийной стихии, преобладающей в Едином Государстве, во имя обретения индивидуальности, любви и свободы. Он даже поддерживает план своей любимой по захвату "Интеграла", с помощью которого "Мефи" хотели добиться свободы для всех "нумеров".
Во время восстания Д, размышляющий над глобальными философскими проблемами, опровергает основополагающие для идеологии Единого Государства представления о конечности Вселенной и делает верные философские выводы о бесконечности пространства, о нескончаемости исторического развития. В эти периоды своего внутреннего пути Д ближе всего к гётевскому Фаусту. Именно к такому Д применима следующая оценка Замятина: "настоящий человек всегда Фауст".
Но, не удержавшись на трагической высоте, строитель "Интеграла" отрекается от своих "еретических" идеалов и утрачивает энергийное, "дионисийское" начало. На новом этапе эволюции Д в его образе проступают те черты русского Фауста, на которые указывает Г.В. Якушева, – некий "гамлетизм", двойственность, рефлексия. Духовная гибель Д, даже и не осознанная им, не делается от этого менее трагичной. Если Д в конце концов выбирает "счастье", то удел других героев романа – свобода, со всеми ее трагическими последствиями.
"Мефистохристос". Приверженцы свободы – члены революционной организации "Мефи", условные образы которых символизируют демоническое начало. Их листовки искушают общество Единогласия соблазном отдаться стихии иррациональной эмоциональной жизни, желанием опрокинуть жестко рационализированные предписания Часовой Скрижали. При этом I изображена крупным планом.
Как и у ее соратников по борьбе, в индивидуальности героини соединены эмоциональность и интеллектуальность, свобода мышления и поведения с революционным долгом, наслаждение радостями жизни с жертвенностью. Кроме того, ее синтетичный образ ассоциируется с Дионисом в различных интерпретациях Ф. Ницше и Вяч. И. Иванова. Первый из них связывал этого языческого бога с Антихристом, второй был убежден, что "эллинская религия страдающего бога" предшествовала христианству.
У замятинской героини есть черты античного "одичалого демона" (Ницше) и бунтаря-дьявола в христианском представлении, т. е. Мефистофеля. Так, присущие ей, одаренной пианистке, любовь к искусству, а также революционное безрассудство и бунтарство проецируются на следующий автопортрет гётевского дьявола: "Мы с жилкой творческой, мы род могучий, безумцы, бунтари". С Мефистофелем замятинскую героиню-революционерку сближает и то, что она – враг покоя и застоя. При этом у Мефистофеля и замятинской героини разные цели. Если первый хочет, искусив одного из лучших человеческих сынов, в конечном счете погубить его душу, то вторая, увлекая Д свободой мысли и чувства, намерена с его помощью спасти человечество. В отличие от Мефистофеля I не презирает, а любит людей, однако ее любовь, по словам Замятина, особая, "ненавидящая". I собирается, в случае победы повстанцев, насильно выгнать всех граждан Единого Государства за Стену, где бы они в суровых природных условиях приспосабливались к "естественной" жизни! Понять натуру I помогают помимо романа и статьи писателя.
В статье "Рай" (1921) Сатана предстает учителем сомнений, "вечных исканий, вечного бунта", а в черновом наброске замятинского ответа К.А. Федину Мефистофель характеризуется как "величайший в мире скептик и одновременно – величайший романтик и идеалист. Всеми своими дьявольскими ядами <…> он разрушает всякое достижение, всякое сегодня <…> потому, что он втайне верит в силу человека стать божественно-совершенным". Замятин переосмысливает здесь литературные традиции в модернистском направлении.
Близки к процитированным выше строкам из замятинской публицистики высказывания I, героини-философа, об энтропии, энергии и революции, составляющие суть мировоззрения этой героини и самого Замятина. "Вот: две силы в мире – энтропия и энергия. Одна – к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая – к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии – <…> ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы…" – учит она Д. Ее беседы с Д, как и диалог Благодетеля с ним, являются ведущим жанрообразующим средством философского романа. Опираясь на второе начало термодинамики, I интеллектуально и в то же время поэтически-метафорически обосновывает теорию бесконечной революции: "<…> революции бесконечны. <…> Только разности – разности – температур, только тепловые контрасты – только в них жизнь. А если всюду, по всей Вселенной, одинаково теплые – или одинаково прохладные тела… Их надо столкнуть – чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы – столкнем".
Слово "геенна" вновь обнаруживает связь героини с дьявольскими силами, как и то, что I прежде всего – "дух жизни". Этот дух вечно борется с хрустальным совершенством, т. е. "аполлоническим", энтропийным началом. В синтетичном образе I в духе поэтики неомифологического романа соединены черты противостоящих друг другу героев из разных мифов – Фауста и Мефистофеля, Мефистофеля и… Христа.
Во время истязаний под Газовым Колоколом I напоминает Христа на Голгофе, о котором Замятин так писал в статье "Скифы ли?": "Христос на Голгофе, между двух разбойников, истекающий кровью по каплям, – победитель, потому что Он распят, практически побежден". Сопоставляя героиню-революционерку, своего рода "Мефистохриста", с Христом, писатель опирается на характерное для русской революционной демократии убеждение В.Г. Белинского в том, что если бы в его время появился Христос, то он бы примкнул к социалистам и пошел за ними. В статье "Скифы ли?" Замятин замечает: "Но Христос, практически победивший, – Великий Инквизитор".
Замятин противопоставляет здесь Христа до Его воскресения Христу после Его воскресения. "Синтетический" образ Благодетеля строится по законам символистской поэтики, ибо восходит к "Легенде о Великом Инквизиторе" Достоевского, к своего рода мифологическому тексту-первооснове, и вбирает в себя в представлении Замятина свойства воскресшего Христа.
"Закат Марса" и революция.Теме революции отведено существенное место и в "Аэлите", где, по точной оценке С.Л. Слободнюка, "читатель воочию может наблюдать синтез замятинской и блоковской традиций. <…> Тождественность пути, избранного Толстым, пути Замятина подтверждает тезис о том, что обращение к "сатанинской" тематике, к "антимиру" было прежде всего производной кризисного сознания. Этим и объясняется сходство приемов, использованных авторами при решении важнейших морально-этических проблем". Уточним мысль исследователя: "антимиром" по отношению к революционной России в "Аэлите" становится умирающая красная звезда. Толстой, подобно Замятину, рассказывает историю нескольких человеческих поколений и рисует кризисное состояние общества, приводящее к революции. Ее причины и близки тем, которые вызывают революцию в романе "Мы", и отличны от них.
Как и в Едином государстве, на Марсе господствует энтропия, стареющая цивилизация вырождается. На это недвусмысленно указывал подзаголовок "Закат Марса" в первой редакции "Аэлиты" (М.; Пг., 1923) и ряд мотивов в первом, а также окончательном варианте текста романа. В "Аэлите", подобно "Мы", полемически переосмыслена шпенглеровская теория заката современной цивилизации. Отнюдь не случайно Толстой поручает изложение тезиса о "закате" отрицательному герою романа – Тускубу. Возродить же Марс можно с помощью дионисийских варваров. Эта мифологема, явно навеянная работой Ницше "Рождение трагедии…", является в "Аэлите", как и в "Мы", важным идейным мотивом.
Он звучит в ранней редакции "Аэлиты" в речах политического противника Тускуба Гора, представляющего интересы социально обездоленных масс, и Тускуба. Гор: "Мы знаем смертельную опасность, – вырождение Марса. Но у нас есть спасение.
Нас спасет Земля, – люди с Земли, полудикари, здоровая, свежая раса" (подчеркнуты слова, не вошедшие в окончательную редакцию текста. – Т.Д.). Тускуб: "Зачем нам, ветхой и мудрой расе, работать на завоевателей? Чтобы жадные до жизни дикари выгнали нас из дворцов и садов, заставили строить новые цирки, копать руду, чтобы снова равнины Марса огласились криками войны?". Таким образом, возглавившие марсианскую революцию "полудикари"-земляне близки тем бессознательным хранителям культуры и духа музыки, которых, несмотря на скорбь о потере гуманизма, воспел в докладе "Крушение гуманизма" Блок. Кстати, авторский пафос в "Аэлите" такой же двойственный: сам писатель любуется той эстетизированной и высокоинтеллектуальной атмосферой вырождения старой цивилизации, лучшей представительницей которой в романе является Аэлита, но, в духе символистских предвидений, связывает надежды на будущее с революционными дионисийствующими варварами. Как видно, в едином идеологическом "пространстве" с антиутопией Замятина существовала именно ранняя редакция "Аэлиты".
В окончательном варианте текста "Аэлиты" в образах Лося и Гусева акцентировано другое – желание осуществить на Марсе социальную справедливость, тем самым в художественно-философских концепциях романов Толстого и Замятина стало больше отличий. Не удивительно, что вернувшийся из эмиграции в Советскую Россию Толстой ослабил в окончательном тексте романа шпенглеровско-ницшеанские мифологемы: это был один из первых "звонков", извещавших о готовности писателя извлекать из революции все то доброе, что можно было в ней найти.