Однако двумя этими чертами, какими бы они ни были важными, образ обитательницы избушки на курьих ножках не исчерпывается. В сказке А.Н. Афанасьева "Василиса Прекрасная" баба-яга описывается как могущественное космическое божество. Это следует из ее ответов на вопросы, которые задает ей героиня сказки: "Я хочу спросить тебя, бабушка, только о том, что видела: когда я шла к тебе, меня обогнал всадник на белом коне, сам белый и в белой одежде: кто он такой?" "Это день мой ясный", – отвечала баба-яга. "Потом обогнал меня другой всадник на красном коне, сам красный и весь в красном одет; это кто такой?" – "Это мое солнышко красное!" – "А что значит черный всадник, который обогнал меня у самых твоих ворот, бабушка?" – "Это ночь моя темная – всё мои слуги верные!"
Словаки считали, что баба-яга по собственному произволу может насылать ненастье и ясную погоду. По другим данным, желая навести дождь, яга выставляет на двор мертвую голову. В некоторых сказках, где она фигурирует как мать змеев, желая проглотить героя, яга принимает гигантские размеры: "Нет, – сказала (невесткам. – М.С.) баба-яга, – этим вы его не поймаете, а я его вот как поймаю: выйду на дорогу, раскрою рот – одна губа по земле, другая губа под поднебесью, – тогда он от меня не уйдет". Очевидно, что женский персонаж, повелевающий днем и ночью, дневным светилом и погодой по необходимости должен был занимать весьма высокое положение в пантеоне древних предков славян. Все это говорит о том, что следует рассматривать сказочную бабу-ягу в качестве "сниженного" образа одной из древних богинь.
Интересно отметить и ее связь с ткачеством. Во втором варианте сказки А.Н. Афанасьева "Баба-яга" мачеха посылает падчерицу к бабе-яге за иголочкой и ниточкой, причем героиня застает ягу за ткацкой работой. В первом же варианте баба-яга дает "девушке пряжи с короб" и награждает ее нарядным платьем. В другой сказке яга "шелковый кужель мечет, а нитки через грядки бросает". В целом ряде сказок она вручает герою волшебный клубок, указывающий ему путь. По сербским поверьям, гвоздензуба (баба-яга) носит в горшке горячие угли и, встречая нерадивых прях, жжет им пальцы. Интересен пример весьма редкого восприятия жилища бабы-яги в сказке в контексте прядения: "Стоит избушка на курьей ножке, на веретенной пятке, кругами вертится и дверей не видать. (…) в избушке сидит женщина, шелк прядет, нитки длинные сучит, веретено крутит и под пол спускает".
Интересно отметить, что один-единственный раз баба-яга фигурирует в заговоре, и притом любовном: "Есть в чистом поле дуб Сорочинской и под тым дубом Сорочинским есть тридевять девиц. Из-под того дуба Сорочинского выходит баба-яга и поджигает тридевять костров дубовых дров". Как уже отмечалось, связь с деревом различных женских сверхъестественных персонажей весьма древняя, однако здесь фигурирует дуб – "мужское" дерево, связанное в первую очередь с Перуном. Объясняется это, по всей видимости, тем, что дуб в славянской традиции ассоциировался также со смертью; так об умершем говорили "дал дуба". Показательно и то, что и в этом контексте баба-яга соотносится с нижним миром.
Кроме того, одно известие, правда, достаточно позднее, связывает ее и с верховным богом-громовержцем: по местным преданиям, в Полоцке у озера Воловое находилось капище Перуна и бабы-яги. На первый взгляд объединение этих персонажей неожиданное, однако оно будет казаться менее невероятным, если мы примем во внимание ряд моментов, объединяющих эти две фигуры. Как и баба-яга, Перун связан с миром мертвых. Примечательно, что их совместное капище находилось у Воловьего озера: как отмечалось выше, вол был тесно связан и с миром матриархальных представлений, и с загробным миром. С другой стороны, по белорусским же представлениям, подобно громовержцу баба-яга ездит по поднебесью в огненной ступе и погоняет огненною метлою, а во время ее движения воют ветры, стонет земля, трещат и гнутся вековые деревья. В-третьих, Перун мог восприниматься в облике змеи, и эта же черта была свойственна и бабе-яге. Таким образом, хоть полностью доверять этому позднему известию мы не можем, нельзя исключать связь Перуна с какой-то языческой богиней, послужившей прообразом для фольклорной бабы-яги.
Связь бабы-яги со змеями уже отмечалась выше и не ограничивается одним лишь сказочным материалом. Эта же связь подкрепляется и другими материалами, в заговоре XVIII в. она прямо называется змеей: "Яга змея бура", в украинском языке слово язя одновременно означает и "бабу-ягу", и "мифическую змею", которая в своем развитии проходит ряд превращений – из простой змеи она через семь лет при определенных условиях вырастает в змею необыкновенных размеров, а еще через семь лет у той вырастает еще одна голова, и это уже будет язя. И это не было лишь восточнославянским представлением. Польский поэт В. Отвиновский, переводя и комментируя в 1638 г. "Метаморфозы" Овидия, назвал Эриний jedzy piekelni. Хоть авторы "Этимологического словаря славянских языков" считают этимологическую связь бабы-яги со змеей менее убедительной, однако эту связь подчеркивали разные исследователи. А.Н. Афанасьев писал: "Что же касается слова яга… то оно соответствует снкр. – му ahi– змей… Скажем более: у самих славян баба-яга и мифическая змеиха выступают в преданиях как личности тождественные; что в одном варианте приписывается змее, то нередко в другом исполняется ягою, и наоборот; на Украине поедучую ведьму обыкновенно называют змеею". К подобному же выводу в прошлом столетии пришла и О.А. Черепанова: "Итак, фольклорные и лингвистические данные позволяют конкретизировать мифологический прототип бабы-яги в образе змеи". Поскольку змеиный облик бабы-яги однозначно более древен по сравнению с ее связями с земледелием или ткачеством, можно предположить, что первоначально она являлась богиней-змеей, насылающей на людей болезни и смерть, что находит параллель в литовской богине смерти Гильтине. В этом контексте баба-яга является владычицей если не всего загробного мира, то, во всяком случае, процесса перехода человеческой души в инобытие. Специалист по женской психологии К. Хорни еще в 1930 г. отмечала: "Хотя следующая идея и не проработана еще до конца (с психологической точки зрения. – М.С.), весьма вероятно, что (согласно анатомическим и этнологическим данным) отношения с матерью сильнее и прямее ассоциируются со страхом смерти, чем отношения с отцом. Принято считать, что влечение к смерти – это стремление воссоединиться с матерью. В африканских сказках именно женщина приносит в мир смерть. Великая богиня-мать принесла также смерть и разрушение. Похоже, что мы одержимы идеей, что тот, кто дает жизнь, способен и отобрать ее". С другой стороны, такие черты бабы-яги, как ее гипертрофированные половые признаки и космические функции роднят ее с "Венерами" палеолита, восприемницей негативных черт которых она, по всей видимости, является.
Следует отметить, что со смертью была связана не только баба-яга, но и другие женские мифологические персонажи. Выше уже были приведены примеры, в которых Пятница карала смертью нарушительницу запретов и даже определяла посмертную участь души. Со смертью эпизодически связывалась даже Богородица: так, русское население Подлясья ставило свечу Богоматери, чтобы враг истаял, как эта свеча.
Кроме того, со смертью и болезнями был связан целый ряд духов "низшей" мифологии. Достаточно много сведений сохранила отечественная традиция о лихорадках – женских духах, олицетворениях данной болезни. Именно защите от лихорадки посвящены древнейшие дошедшие до нас заговоры, записанные на найденных в Новгороде берестяных грамотах. В грамоте № 734, датируемой 40–60 гг. XII в., три раза повторятся имя ангела Михаила, который упоминался в записанных в гораздо более позднее время заговорах от лихорадки. Еще более интересен текст грамоты № 715, датируемой первой половиной XIII в.: "Три девя(то) анеело, три девя ароханело, избави раба (Бо) жея Михея трасавиче молитвами святыя Богородичя" – "Тридевять ангелов, тридевять архангелов избавьте (букв.: избавь) раба Божия Михея от лихорадки молитвами святой Богородицы". О том значении, которое придавало население магической защите от лихорадок и в более поздние эпохи, красноречиво говорит следующий факт. И.Е. Забелин вспоминал, что когда в XIX в. археологи раскапывали Чертомлынский курган, то местное население этим было очень недовольно, поскольку на вершине кургана стояла каменная баба, которую жившие по близости крестьяне считали целительницей от лихорадки. Случившуюся вскоре засуху они приписали тому, что изваяние было положено у подошвы кургана. Ропот прекратился, когда ее поставили на другой курган. Однажды на заре историк увидел, как к каменному идолу подошла крестьянка с ребенком на руках, кланялась изваянию и подносила к нему ребенка. В завершение она положила перед бабой монету как жертву за избавление ребенка от лихорадки. Как видим, несмотря на все почти тысячелетние старания христианства, языческие представления достаточно крепко держались в простом народе.
А.Н. Афанасьев приводит русское поверье о лихорадке, которая представлялась простым народом в облике девяти или двенадцати сестер, живущих в аду. Это злые безобразные девы, чахлые, заморенные, вечно голодные, иногда даже слепые и безрукие. Чехи считали, что их девяносто девять. 2 января Мороз выгоняет их из ада, и они летят к людям, становясь опасными с 25 февраля. Невидимые, они целуют свои жертвы (о том, кому болезнь обметала губы, говорилось "его поцеловала лихоманка"), а иногда оборачиваясь соринкой или мухой, падают в пищу или попадают в глаз. Согласно народным представлениям, если бросить эту соринку или муху в печь, то лихорадка сгорит, а если вложить ее в яичную скорлупу и подвесить в трубу, то будет страшно мучиться. В Тульской губернии считали, что шесть этих сестер уже погибли подобным образом, а три еще рыщут по миру. Показательно, что, боясь раздражать лихорадку, крестьяне зачастую звали ее не настоящим именем, а, стремясь задобрить, ласково именовали ее кумой, добрухой, теткой и т. п. В некоторых местах на Руси старшую лихорадку называли Невея, что, как отмечал А.А. Потебня, роднит лихорадку со смертью (др. – русск. навь). С другой стороны, А.Н. Афанасьев отмечал ее связь с названиями нечистой силы: ворогуша – лихорадка и враг (ворог) как обозначения дьявола; лихой – злой дух, др. – русск. лихновьць – сатана и лихорадка. Заболевшие лихорадкой шли на то место, где, как они считали, в них вселилась эта болезнь, обсыпали вокруг себя ячневою крупой, кланялись на все стороны со словами: "прости, сторона-мать сыра земля! Вот тебе крупицы на кашу; вот и тебе кумаха!" Как отмечает А.Н. Афанасьев, обращение к земле замечательно, так как в ее недрах заключен тот страшный мир, где царствует смерть со своими помощницами-болезнями и пленниками-мертвецами.
"У чехов девица, захворавшая лихорадкою, должна трижды обежать пруд, и, обегая в первый раз, бросить в воду кусок хлеба, во второй – веретено, а в третий – пачку льна; эти приношения задерживают лихорадку в ее подводном жилище, и она уже не приходит в обычное время мучить больную". Данный ритуал показывает, что у западных славян эта болезнь соотносилась как с земледелием, так и с прядением – занятиями, присущими другим женским мифологическим персонажам. Интересен и белорусский способ предотвращения этой болезни: они ели с освященной вербы девять почек, чтобы не болели зубы и не было лихорадки. Таким образом, ветвь растения, связанная с одним женским персонажем, обладала силой отвращать зло, носителем которого выступал другой женский персонаж. Связаны были лихорадки и с другим архаическим матриархальным символом – змеем: "Крестьяне, в предостережении от лихорадок, носят на шее змеиную или ужовую шкурку или ожерелье из змеиных головок; для защиты от чар и недугов привязывают к шейному кресту голову убитой змеи…" В.В. Иванов уже высказывал предположение, что двенадцать лихорадок связаны с упоминавшимися выше двенадцатью пятницами. Не исключено, что первые являются негативными отражениями вторых, поскольку тому, кто соблюдает установленные для этого дня табу, эта болезнь не страшна: "Кто соблюдает пятницы, к тому, по общему поверью, не пристанет лихорадка". Данные языка показывают восприятие болезней как божьей кары различными славянскими народами: "Славянские названия болезней соединяют с ними мысль о карающем божестве: bogine – оспа, boza rana – язва, чума, bozy bic или boza moc (божья сила) – падучая, бешенство, boza ruka – паралич… В русских областных говорах: божье или божья немочь – падучая; божья – эпидемия ("божья ходит"); одержимых припадками беснования и помешанных называли божевольными и божегневными, что свидетельствует за древнейшее воззрение на болезнь как на божью волю и божий гнев".
Образная народная речь даже отразила то, как представлялся нашим далеким предкам процесс распространения эпидемических заболеваний. Так, слово зараза было образовано от глагола разить, а слово язва обозначало не только болезнь, но и рану, в народе болезни называются прострел, стрелье и т. п. С другой стороны, русскому слову язва родственны хорутанские jeza "гнев", jezitise "сердиться", яросл. диал. яжжить – "вздорить". Данные лингвистические наблюдения подтверждаются народным описанием распространения сибирской язвы: "Народ думает, что это происходит от невидимых стрел, пускаемых язвою, которую олицетворяют в виде женщины, под покрывалом и в шапочке, похожей на клобук, в черной одежде, с распущенными по плечам черными волосами, разъезжающей по полям в черной колеснице на вороных конях и пускающей ядовитые стрелы во все стороны… О человеке, пораженном пущенною язвой стрелою, говорится, что того-то "в лицо, в шею язвило; стрелило", и образовались бранные слова: "чтобы его язвило, чтобы его стрелило". В противовес этой "черной" силе призывали в заговоре от сибирской язвы "небесные силы" во главе с Ильей-пророком – "небесных сил воеводою": "Спустите мне тридцать ангелов в златокованном платье, с луки и стрелы. Отбивайте и отстреливайте… ветроносное язва… туда, куда крылатая птица отлетает, на черные грязи, на точусие болота…"
Весьма показательно, что спасителем от язвы выступает именно Илья-пророк, на которого в данном заговоре переносится титул архангела Михаила. По всей видимости, данная подробность была обусловлена тем обстоятельством, что новый христианский персонаж заменил в народном сознании прежнего громовержца Перуна, который, как верховный бог новой патриархальной религии, отвращал от людей то зло, которое несли им отвергнутые персонажи матриархальной мифологии. С другой стороны, само представление о болезни, вызываемой вредоносными стрелами того или иного сверхъестественного персонажа, весьма архаично и восходит к эпохе индоевропейской общности. Образ действия сибирской язвы в глазах русских крестьян ХIХ в. весьма напоминает описание эпидемии, возникшей в результате стрел Аполлона, внявшего мольбам своего жреца Хриза:
Так вопиял он, моляся; и внял Аполлон сребролукий:
Быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом,
Лук за плечами неся и колчан, отовсюду закрытый;
Громко крылатые стрелы, биясь за плечами, звучали
В шествии гневного бога: он шествовал, ночи подобный.
Сев наконец пред судами, пернатую быструю мечет;
Звон поразительный и́здал серебряный лук стреловержца.
В самом начале на месков напал он и псов празднобродных;
После постиг и народ, смертоносными прыща стрелами;
Частые трупов костры непрестанно пылали по стану.
Девять дней на воинство божие стрелы летали…
Причиной болезни эпос называет бога, однако не меньшую опасность могла представлять и его родная сестра Артемида, "гордая луком" или, как она далее характеризуется Гомером, "златолукая ловли богиня, гордая меткостью стрел Артемида, сестра Аполлона" ("Илиада" ХХ, 39; 70–71).
Показательно, что вместе они посылают смерть людям в ряде сюжетов греческой мифологии. Так, когда смертная царица Ниоба вздумала хвалиться многочисленным потомством перед Летой, божественной матерью Артемиды и Аполлона, месть не заставила себя долго ждать:
Пищи забыть не могла и несчастная матерь Ниоба,
Матерь, которая разом двенадцать детей потеряла,
Милых шесть дочерей и шесть сыновей расцветавших.
Юношей Феб поразил из блестящего лука стрелами,
Мстящий Ниобе, а дев – Артемида, гордая луком.
Мать их дерзала равняться с румяноланитою Летой:
Лета двоих, говорила, а я многочисленных матерь!
Двое сии у гордившейся матери всех погубили.
Точно также вместе они несут смерть жителям острова Сира, избавленных от эпидемий:
Есть (вероятно, ты ведаешь) остров, по имени Сира…
Там никогда не бывает губящего холода, люди
Там никакой не страшатся заразы; напротив, когда там
Хилая старость объемлет одно поколенье живущих,
Лук свой серебряный взяв, Аполлон с Артемидой нисходят
Тайно, чтоб тихой стрелой безболезненно смерть
посылать им.
Таким образом, представление об эпидемии как невидимых стрелах карающего людей божества восходит к эпохе индоевропейской общности.