Таким образом, этнографические описания российских народов во второй половине XVIII столетия можно определить как первичные, для них по-прежнему вполне равноценными были сочинения античных авторов, путешественников, историков, философов, т. е. очевидцев и историографов в равной степени. Как резюмирует М. Могильнер, "появлявшиеся начиная с XVIII в. типологии и этнографические описания народов России, подобно всем таксономическим просвещенческим проектам, направленным на упорядочивание и рационализацию видимой беспорядочности бытия (вроде зоологической системы Карла Линнея), не подрывали и не опровергали существующий миропорядок. Они фиксировали сущности, давали им имя, каталогизировали знание, утверждая приоритеты просвещения и осмысленного восприятия реальности".
Романтизм: "свой" как "иной". В конце XVIII – начале XIX в. одновременно с интересом к нерусским экзотическим народам – "российским дикарям" – начинается осмысление собственно "русскости"; развивается идея культурной самобытности российских крестьян. Их разновидности еще пока не воспринимались как этнические группы, они рассматривались в контексте регионального своеобразия крестьянской российской культуры. Характерным примером смены ракурса может служить история изданий "Описания народов" И.Г. Георги, немецкий оригинал которого вышел в свет в 1776–1780 гг. Если в первом русском издании (1776–1780) отсутствовал раздел о "владычествующих россианах", то во второе (1790) он не только был включен в полном объеме, но и значительно дополнен фрагментом, превышающим текст Георги (написан М. Антоновским). Именно в этот раздел вошли, в частности, сведения о поляках.
Европейская философия романтизма XIX в. разрабатывала идеи духовной культуры, стремясь выявить "общий дух" народа (И.Г Фихте) как внесоциального единого организма (И.Г Гердер); влияние немецкой философии и мифологической теории братьев Гримм привело к преобладанию мнения о том, что изучение "своего" народа должно опираться на изучение жизни "простого народа" – крестьянства. Российские последователи Руссо и гегелевского романтизма начала XIX в. идеализировали народ, видя в нем воплощение истинного, незамутненного национального начала. При этом, как подчеркивал Ю.М. Лотман, "тяготение просветителя к человеку из народа определяется тем, что он "такой же", как и "я", а не тем, что "он – другой";… "стать как народ"" – означает измениться, чтобы стать самим собой". Приобщение к ясности, простоте и естественности народного духа и жизни виделось целью личностного совершенствования, в основании которого лежала идея значимости и ценности каждого отдельного человека.
Параллельно с усвоением комплекса теоретических и методологических установок, с которыми подходили к изучению народов в европейской науке, в русской культуре вырабатывался и другой пласт представлений, связанный с литературными и поведенческими идеалами и канонами. Это касалось, в частности, описаний обычаев и нравов людей, эталоном которых стала так наз. "литература путешествий". Травелоги имели давнюю европейскую традицию, но как сложившийся жанр приобрели особую популярность в конце XVIII – начале XIX в., когда на него сложилась литературная мода. Ее определяли "Сентиментальное путешествие" Л. Стерна (1768), "Итальянское путешествие" И.В. Гёте (1818–1829), позже – сочинения романтиков (Ф.Р. Шатобриана, А. Ламартина, Г. Гейне). Говоря о "географических" путешествиях того времени – т. е. о дневниках и заметках о реально совершенных путешествиях с познавательными целями, – следует отметить влияние на них данной литературной традиции. Описания малоизученных или вовсе неизвестных земель и народов, содержащиеся в них, сформировали ряд клише, задающих структуру повествования о "другом", определенный канон этих рассказов, а также выбор объектов наблюдения. Сентиментальная литература путешествий, в частности, способствовала складыванию Аркадийского мифа, чертами утопической Аркадии наделялись "плодоносные страны Юга" – в качестве таковых репрезентировались и государства Средиземноморского региона, и далекие земли, населенные дикими первобытными народами. В Российской империи ею легко оказывалась Малороссия.
Поэтика романтизма – с ее модой на экзотическое, необычное, "чужое", с вниманием к психологическим рефлексиям и с распространением идеи "духа народов" (Volksgeist) – способствовала расцвету жанра путешествий в беллетристике. Описания других земель и их жителей стали весьма популярны у читающей публики, оказав серьезное влияние на формирование образов различных народов – как европейских и восточных соседей, так и экзотических "своих". Этот интерес был продиктован и другими побудительными мотивами: "интерес общества к иным народам… стимулировался назревшей потребностью в собственной этнической идентичности", а "центральное место в общественной мысли занимает проблема национальной самобытности". По мнению С.Н. Зенкина, культуру романтизма отличает не просто "интерес" к инаковому, а высокая ценность всего отличного, не включенного в систему "своего", поэтому две формы чуждости привлекали к себе особенный интерес: это изображение иностранца, который оценивался по нравственным, а не по культурным критериям, и мода на экзотизм неизвестных культур. Обе эти тенденции нашли выражение в литературе романтизма, способствуя, по мнению автора, формированию предпосылок для "настоящего плюрализма".
П.С. Куприянов, рассматривая описания народов в текстах путешествий начала XIX в., утверждает, что "универсальной, разделяемой всеми концепции этноса" среди путешественников не существовало, но наиболее распространенными оказались две, условно обозначаемые им как "этническая" и "географическая", отличающиеся различной трактовкой понятия "народ". Первая определяла его как племенную общность, вторая – как территориальную. "Географическая модель" репрезентации этноса явно превалировала в европейских научных народоописаниях и более ранней эпохи – конца XVIII в., поскольку именно пространственный критерий обуславливал предмет и методы описания.
Поиски национальной самобытности в русском образованном обществе после войны 1812 г. не могли не отразиться на актуализации проблемы определения своеобразных черт не только русских, но и других народов Империи. Изучение самобытности различных этносов стало в некотором смысле источником интереса к "своему" экзотизму и программным для русского романтизма: "Столько различных народов слилось в одно название русских или зависят от России, не отделяясь ни пространством земель чужих, ни морями далекими. Столько разных обликов, нравов и обычаев представляются испытующему взору России совокупной". Характерно, что для О. Сомова, автора этих слов из статьи, ставшей программной для русского романтизма, понятия "народность" и "местность" выступают как соположенные, с одной стороны, и как задающие все другие особенности языка и литературы различных европейских народов, с другой.
Тогда же – в первой половине века – произошло некоторое разделение объектов этнического изучения или осмысления. Вопрос о народе-нации и народе-сословии (в значении Volkskunde) стал центральным в русской общественной мысли, в особенности в литературной среде. Размышления о "своем" в период романтизма строились в русле идеи "духа народа", которую никак нельзя было "примерить" или соотнести с "чужими" Империи – так как большая их часть не рассматривалась в категориях "народа /нации", поэтому описания других народов / этносов по-прежнему оставались "в ведении" географов и военных. Кроме того, если "этнографические" данные формировались исключительно на основании визуальной информации и методе сравнения, то категория "духа" предполагала обращение к более "тонким" материям – языку, словесности, мифологическим сюжетам, – и, как следствие, апеллировала к иным исследовательским процедурам – анализу, деконструкции и реконструкции. Разделение объектов исследования в первой половине XIX в., таким образом, было обусловлено различением "своего" и "чужого".
Поэтому в исследованиях по истории российской этнографии данный период рассматривается как значимый этап в собирании полевых материалов и издании текстов этнографического характера, но не в эволюции теоретических построений и методологических поисков. Между тем, именно тогда вырабатывался научный лексикон будущей этнографической дисциплины, наиболее важными понятиями которого стали "народ" и "народность".
Народ и народность. В период 1820-1840-х гг. понятия "народ" и "народность", "тип" и "типичность", значимые для выработки категориального аппарата этнографической науки, оказались в центре внимания русской общественной мысли в связи с дискуссиями и размышлениями о национальной самобытности – "русскости". История формирования этих терминов хорошо изучена на материале литературной публицистики и общественной мысли, впрочем, с явным преобладанием исследовательского интереса к философско-эстетическим концепциям, поэтому необходимо рассмотреть некоторые тенденции, которые определили бытование этих терминов не только в русской литературой критике и философии, но и в естественных науках данного периода.
В складывании концепции "народности" важную роль сыграло несколько обстоятельств: 1) развитие идей немецкой философии истории и эстетики на русской почве (выражением чего стало, в частности, обсуждение проблемы интерпретации "типа", "типичного" и "народных черт" в искусстве); 2) дискуссии о том, что такое народность и нация, и создание С.С. Уваровым теории "официальной народности"; 3) поиски русской национальной самобытности в широком значении слова. Они в той или иной степени были инициированы научными народоведческими изысканиями и романтической философией, что хорошо понимали те, кто применял и интерпретировал данную категорию.
"Специфика национального" развивается в русской культуре под влиянием Гердера; в конце XVIII – начале XIX в. под ней понимается "старинность", "исконность" в широком смысле. Вместе с тем, как отмечает А. де Лазари, после Великой французской революции представление о "народе" наполняется новым содержанием; термин "народ" (а не "нация") может пониматься как "сообщество граждан", как правовой субъект политической жизни.
Впервые, по мнению К. Богданова, слово "народность" в русском языке появляется в 1807 г. в значении "популярность". В ином значении этот термин впервые употреблен П.А. Вяземским в письме из Польши, где он тогда служил, к А. Тургеневу (1819), в котором "народность" обозначалась им как калька с польского "narodowość" (nationalité). В письме 1824 г. Вяземский указывал, что "слово народный отвечает двум французским словам: populaire и national". Он понимал ее как "проявление в литературе национального духа, выражение которого он видел в насыщенности произведения местными (национальными) чертами и красками".
В польском языке слово "narodowość" появилось раньше, но центральной идеей польской историософии и культуры становится именно в эти годы – в том числе и благодаря литературно-философским трудам польского поэта и литературного критика К. Бродзиньского, который развил и популяризировал данное понятие. Хотя оно и переводится как "национальность", но имеет некоторые значимые смысловые нюансы. Его употребление в польском языке начале XIX в. еще не установилось окончательно, но различные варианты интерпретации объединяло отождествление народа и нации. Чаще всего под "народностью" (narodowość) подразумевались специфические черты культуры, этническая самобытность, традиции, национальный характер, мифы и предания. В частности, в словаре польского языка СБ. Линде (1808) "narodowość" определялась как "особенность, которая отличает один народ от другого".
Как указывают российские исследователи, в России полемика вокруг "народности" в литературе началась в первом десятилетии XIX в. – т. е. еще до появления самого русского термина. В центре ее находился вопрос об идеальном образе народа, а также интерес к национальным обрядам и обычаям, существовавшим в славянском прошлом. Из всего спектра сходных значений следует упомянуть отождествление "национального характера" и "народной образованности".