- В фуражке он, в серой фуражке!
На трибуне много людей. Мы идем всё ж-таки далеко от Мавзолея и разглядеть трудно.
Вдруг один человек на трибуне поднял руку. И вся площадь как завопит!..
- Товарищу Сталину ура! Сталину ура-ура-ура!..
Тут я понимаю, что дядя с поднятой рукой это и есть "дорогой товарищ Сталин в серой фуражке".
Но мне почему-то показалось, что фуражка на нем была белая. Он машет рукой вот так, и весь народ задыхается от радости.
Я тоже ору как резаный:
- Ура-а-а!..
При этом размахиваю руками и дрыгаю ногами. Чуть было не свалился.
С этого момента я полюбил товарища Сталина. На всю жизнь.
На семейном совете решили отправить в Чкалов к дяде Павлуше с тетей Машей: меня с мамой, Наташку с тетей Ирой, Адельсидоровну с Бориспалычем.
Дядя Леня собирался приехать через несколько дней. Папу не отпустили с работы. А Лизаветниколавна, Аня, дядя Жорж с тетей Мусей, дядя Сережа с тетей Галей - все решили пока оставаться в Москве и не затруднять без того тяжелое положение дяди Павлуши с тетей Машей, на которых обрушивалось целое семейство. Хотя мы принимали их в Москве каждый год как дорогих гостей.
Теперь было неизвестно, как они встретят нас.
- Что вы говорите! Павлушка только обрадуется, - говорит дядя Леня.
- А Марипална? - возражает тетя Ира.
- Ведь люди так меняются во время войны, - сжала губы Адельсидоровна, - Но других варьянтов нет!
- Как его называется, хорошие люди есть везде, - закругляет разговор бабушка Лизаветниколавна. - Поезжайте с Богом. А мы тут за вас будем молиться.
Она сшила мне рюкзачок из сурового полотна. С кармашком. А я положил в него целую пачку стрел с наконечниками от карандашей. На случай обороны. Аня накупила кучу конфет. Даже мои любимые "мишки". Дядя Сережа подарил стеклянную фляжку, и тетя Галя сварила клюквенный морс - вдруг захочется пить в дороге.
- Нормальная эвакуация, - заявил дядя Леня.
И мы поехали.
Эвакуация
Эвакуация - это когда можно ехать в поезде без билета.
Эвакуация - это когда в вагоне не то что сидеть - стоять негде.
И даже если ты захочешь упасть, то останешься стоять, потому что и на полу места нет и под потолком на третьей полке висят между чемоданами люди.
Эвакуация - это когда поезд трогается, когда хочет, и останавливается, где ему вздумается.
Эвакуация - это когда нельзя нигде ни поесть, ни попить. А если захочется "по-маленькому" или даже "по-большому", надо целый час пробиваться по головам в тамбур, а потом ждать, когда поезд остановится. Тут важно быстренько соскочить, сделать свои дела прямо под колесами и бежать обратно. Потому что поезд тебя ждать не будет и может тронуться без свистка.
Эвакуация - это когда поезд дергается десять раз и только потом едет. Потому что на одном паровозе столько висит вагонов и нельзя рассмотреть, где начинается состав, а где кончается.
В эвакуации главное не отстать от своего вагона, потому что потеряться - пара пустяков. И потом ищи-свищи ветра в поле.
В дороге сразу становишься серьезным человеком и начинаешь соображать.
Дедушка все время молчит. Когда ему совсем плохо, кряхтит. Черный пиджак он снял, брюки у него не на ремне, а на подтяжках, засунуты в сапоги с галошами. Галоши он не снимает даже ночью, потому что боится их потерять в этой толчее. Его пристроили к окошку. Но окно закрыто на двойную раму, и открыть его не получается. Проводников нет, а дышать нечем.
Ночью кто-то догадался и разбил окно. Сразу стало легче. Но теперь боимся, что на станции кто-то влезет.
- Эвакуация - это тихий ужас, - все время приговаривает Адельсидоровна. - Лучше было умереть в Москве…
Лично я так не считаю, потому что мы все-таки едем. И начинаем новую жизнь. По крайней мере, лучше, чем загорать все лето на даче!
За пять дней в жестком бесплацкартном вагоне мы все перезнакомились и голова распухла от разных рассказов. Хотя запомнить их совершенно нельзя - на голодный желудок, во-первых, и еще потому, что поезд все время дергается как ненормальный. Теряются вещи, падают дети с верхних полок, горят какие-то "буксы". На каждой станции нас собираются отцеплять. Закрываю глаза и молюсь, как учила бабушка:
- Господи! Исусе Христе! Помоги этим "буксам" дотянуть до Чкалова…
Открываю глаза: жарища, как в печке! Вонь, как на помойке! Скандальничают - как на базаре! И никто не помнит, о чем он говорил пять минут назад. Просто болтают без умолку, не обращая внимания, слушают тебя или не слушают.
- Люди разговаривают сами с собой, наверное, чтобы отвлечься от всего этого кошмара.
Так сказала моя мама.
А тетя Ира считает:
- Люди много говорят, чтобы меньше хотелось курить.
Она единственная в нашем вагоне еще может шутить.
Наташка писается и какается на газетку.
А я веду себя совсем как большой.
Стеклянная фляжка в рюкзачке с грохотом взорвалась уже на вторую ночь и облила всё купе красным морсом. Сначала испугались, что началась бомбежка. А потом, смеялись… целый час.
Эвакуация - это когда в бесплацкартном вагоне взрослые люди готовы съесть друг друга и все-таки друг другу помогают.
Поезд опоздал на целые сутки, и все равно на перроне нас встречает дядя Павлуша. У него с собой автобус из театра, в который мы благополучно грузимся и отправляемся на новую квартиру. А люди на вокзале остаются сидеть на своих узлах и чемоданах. Они там сидят сейчас и нам завидуют. Никто их в Чкалове и не ждал.
- Несчастные беженцы, - скорбит Адельсидоровна, ласково поглядывая на Павлушу.
Все-таки нужная вещь родственники, особенно во время войны.
В Москве дома я слышал еще давно такой разговор:
- Что потянуло на Урал Палборисыча? Надо быть ближе к Москве, чтобы тебя заметили…
- Опять интриги Марии Павловны. Она может играть только первые роли. А на карьеру Павлуши ей наплевать.
- …Зачуханный, замызганный, серо-буро-малиновый, ну сразу видно - захудалая провинция, - критикует тетя Ира в автобусе.
Все ж таки взрослые не умеют радоваться жизни и постоянно брюзжат, заметили?
- Лучше, чем Лосинка, - без капельки сомнения утверждаю я.
Окна раскрыты, нет бумажных крестов. Значит, налетов здесь не ожидается. И мы будем жить опять в мирное время.
Легко на сердце от песни веселой.
Она скучать не дает никогда.
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города.
Это орет репродуктор на всю привокзальную площадь…
Шикарная квартира
Может, Прошлое, только прикидывается Прошлым… А на самом деле, если хорошенько зажмуриться - вот оно! Туточки! Самое что ни на есть - Настоящее…
Теперь мы живем на Советской улице, на углу. Дом четырехэтажный, новенький, с иголочки. Снаружи желтый, а со двора кирпичный. Вход с улицы заколочен. Так что ходим через двор.
Поднимаешься по лестнице, можно через две ступеньки, на третий этаж и справа большая дверь из двух половинок.
Открываешь одну половинку и входишь в холл. Так называется большой коридор. Прямо две двери. Слева комната, где живет тетя Маша с дядей Павлушей и Микешка. Микешка - карликовый шпиц.
Он все время тявкает, но не кусается.
Тети-Машино и дяди-Павлушино окно выходит во двор.
Справа - наша комната. Окно прямо на улицу. Тут мы устроились вчетвером - мама, тетя Ира, Наташка и я. Бабушка с дедушкой поживут в комнате у двери направо. Трехкомнатная квартира - это не шутка!
Налево - кухня, где хозяйничает домработница Машка. Она глухая от рождения. И слышит только то, что ей говорит тетя Маша. Спит Машка на сундучке, в углу. На кухонном столе - две керосинки. На стене полочки с посудой. Под окном шкаф для продуктов. У этой стенки маленький столик и три табуретовки.
А большой обеденный стол вынесли в коридор. Так распределила все сама тетя Маша.
- Судя по лицу, наш приезд ей не очень понравился, - тихонечко сказала вечером Адельсидоровна. - Но она терпит, потому что война… И мы все ж таки - близкие родственники.
- Только по линии Павлуши, - ехидно добавила тетя Ира.
Еще есть ванная комната с колонкой. Если ее натопить дровами, получится горячая вода. Уборная отдельно, рядом с ванной. Печек нет. В каждой комнате - железные батареи. Зимой заработает котельная во дворе, и будет тепло. Надо же! А у нас в Москве везде печки. И в Сокольниках, и на Никицкой. Вот вам и "захудалая провинция"!
- По нынешним временам просто шикарная квартира, - сказала Адельсидоровна, когда мы вошли сюда первый раз и осмотрелись. - Жалко, что нет телефона.
Как будто у нее в Лосинке есть телефон! А потом, кому звонить, когда мы все теперь живем вместе.
Обедать мы будем на кухне отдельно. В очередь. Так удобнее, решила тетя Маша с самого начала. Для них обед будет готовить Машка - домработница. Она умеет делать щи и котлеты. А у нас готовить будет - то бабушка, то мама, то тетя Ира.
Дедушка обед готовить не будет. Он должен гулять и дышать свежим воздухом.
Когда после революции всех "буржуев" стали сажать, дедушка взял билеты на поезд и полгода ездил во Владивосток и обратно. Тогда у него мозги и заболели. Зато дедушку оставили в покое.
За хлебом "в магазин напротив" сбегаю я. И еще я буду учить Наташку ходить ногами по комнате. А то она пока только ползает.
Мебель у нас из театра - реквизитная, что осталось от старых спектаклей. Видите, на каждом стуле даже есть номерок.
В нашей комнате посреди поставили буфет. Сразу получилось две половинки. На одной мы с мамой, на другой тетя Ира с Наташкой.
И еще в нашей комнате есть балкон. Балкон выходит прямо на Советскую. В Москве у нас нет балкона. Ни на Никицкой, ни в Сокольниках.
А балкон очень удобная вещь летом. Когда жарко, можно выйти и подышать свежим воздухом. Тетя Ира и мама уходят на балкон покурить.
Тарелка радио висит в коридоре, и мы будем слушать, как идет война.
- В Чкалове пока еще войны не чувствуется, - говорит дядя Павлуша. - Но приемники пришлось сдать.
Ничего страшного. У нас и в Москве приемника не было.
Мне в Чкалове всё понравилось.
Только глухая Машка ворчит ни к селу ни к городу:
- Эх, горе луковое, вакуированный… Понаехали тут, черти. Вся жизнь наперекосяк…
Ни фига себе?! Буду я с ней еще чикаться!
И тут же помчался во двор.
Чужарь
Во дворе ребята играют "в войну". Как в Москве. В тени на лавочке сидит мальчик постарше. Все бегают в трусах и в майках. Он сидит в длинных брюках. На голове - драная папаха. Через плечо - военная сумка. Правда, как все, босиком. Нога на ногу. На столе перед ним лежит карандаш. Он курит папироску и всеми командывает. Вылитый Чапай. Как в кино. Только без усов.
- Откуда, чужарь?
Это он меня спрашивает. Я подхожу.
- Я с третьего этажа.
- Я тя спрашиваю - откуда свакуировали?
- Из Москвы.
- Ага, значит, столичный фрукт. Курить хочешь?
- Не-а…
- Ага, хочется и колется, да мама не велит. Ну и зря. А воевать будешь?
- Буду.
У меня на голове белая дачная панамка. Война идет уже две недели, а я, видите ли, в панамке! Безобразие полное!
- Эй, Петька! Гони сюда.
Подходит "мальчик-с-пальчик". Совсем мелюзга.
- Ну-ка, дай ему в лобешник.
Это он мне приказывает. Чувствую, щеки раскаляются, как сковородки.
- Драться… не буду.
- Это еще почему? - удивляется командир.
- Бабушка маленьких обижать не велела.
- Мировецкая у тебя бабуся, - сплюнул Чапай. - Тогда борись.
Я запихнул свою панамку в карман, и мы кинулись друг на друга. Боролись по правилам. Как показывал в Москве дядя Сережа. Я его сначала на землю свалил и чуть-чуть не положил на обе лопатки. Но тут он выскользнулся "каким-то макаром" и сел на меня верхом. Вот тебе и "мелюзга"!
- Лады, - говорит командир. Ты иди, Петька! А мы тут побалакаем чуток. Меня Котиком зовут. А тебя?
Я называюсь.
- Мама у меня Нина Георгиевна, а папа Константин Борисович. А заехали мы в двадцать вторую квартиру, на третьем этаже, к Павлу Борисовичу…
- Ага. Теперь будешь в моем отряде, Москва. Что привез?
Я перечисляю все мое богатство: перочинный ножик, стрелы с наконечником, кожаный футбольный мячик и конфеты "мишка". Насчет альбома с марками, я пока говорить не стал.
- Тащи все в общий котел, - заявляет Котик.
Я мигом сбегал и принес.
- Сразу бойцом принять не могу. Испытать надо. Сначала походишь новобранцем.
Я согласился и не думая.
- Вечером на Урал пойдем. Скупаемся.
- Я плавать не умею.
- Эх, ты! А еще "Москва"! Не умеешь - научим. Не хочешь - заставим. Не дрейфь, пацан! Победа будет за нами!
- Я не дрейфлю. Только мне со двора уходить пока нельзя.
Котик зыркает строго и подзывает ребят:
- Слушай сюды, пацаны. Это теперь наш кореш. Звать - "Москва".
"Пацаны" смотрят на меня с интересом.
- Кто тронет - будет иметь дело со мной. Ясно? Принимать будем по всей форме, когда испытание пройдет. Теперь айда на речку.
И они с гиком умчались, а я полетел домой. Через две ступеньки! Чувствую себя - на седьмом небе. Шутите? Еще утром я был никому не нужный "фрукт", просто "вакуированный". А теперь за меня Котик и вся его команда.
На стенке хрипит тарелка: "…От Советского информбюро… - В тарелке все время что-то обрывается и булькает. - …Наши войска оставили…"
- Какой замечательный голос! Прямо как у Шаляпина! Это Левитан, да? А читает одни неприятности. Может быть, он не еврей? - Это говорит Адельсидоровна.
Так я узнал, что на радио есть дядя, который читает только то, что ему скажет лично товарищ Сталин. А положение на фронте, непонятно почему, меняется только в худшую сторону. И Левитан тут ни при чем.
Фронт быстро подкрадывался к Москве.
По радио запели песню:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
Слова сами запоминались, потому что песня поднимала настроение, даже у мамы.
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой…
Лето покатилось быстрее паровоза.
Во дворе я перезнакомился со всеми и даже бегал два раза на речку. Тайком от мамы. Потом меня приняли в бойцы. По всей форме.
В подвале горели свечки, и я давал клятву.
- Теперь, ешь землю, Москва! - скомандовал Котик.
Земля была грязная, но я честно прожевал и проглотил целую горсть.
Первого сентября я пошел в третий класс. Моя вторая школа, как нарочно, оказалась против Драмтеатра.
Драмтеатр
Я давно уже знаю, что есть большая жизнь, а есть - маленькая. Про необыкновенную героическую жизнь можно прочитать и в газетах, и книгах. Даже в кино показывают!
Про мою жизнь никто писать не будет. Потому что никому моя жизнь не интересна. Кроме меня, канешно.
Там, в большой жизни идет война и каждый день сам собой входит в историю. Наша жизнь ни в какую историю не входит. Ей там просто делать нечего.
Канешно, мне лично хотелось бы попасть в историю. Но пока я для этого еще маленький. А взрослые, может, и могли бы жить в большой жизни, но в Чикалове такой жизни нет, и поэтому мои родственники и знакомые живут "помаленьку", как все самые обыкновенные люди.
А еще я знаю, что есть другая жизнь. В театре. И в театре жизнь в сто раз интереснее.
- Театр - настоящий гадюшник. Все едят друг друга.
Это мне объяснили дома.
Особенно хотят съесть тетю Машу с дядей Павлушей. Потому что тетя захватила все главные роли, а дядя ставит только спектакли для тети Маши.
Один раз устроили целое собрание, приехал даже бывший директор театра Незнамов - теперь он в обкоме "большая шишка". Все стали пальчиком показывать на дядю Павлушу с тетей Машей и обсуждать поведение главного режиссера, который не понимает текущего момента и ставит спектакли, не отражающие нашу героическую современность.
Когда собирается вся труппа, землетрясение начинается с самого утра.
Дядя Павлуша занял ванную на целый час, соскабливая свою щетину безопасной бритвой. И все-таки дважды порезался. Пришлось применять "квасцы" для остановки крови и надеть белую рубашку с галстуком.
- Когда мужикам надо скрыть свои грехи на лице, они сваливают все на квасцы, - сказала тетя Маша и рассмеялась. Все очень нервничали.
Бабушка уже подарила мне старый дедушкин "жилет". Но я еще не знаю, когда мне понадобится бритва.
Репетиция
Вечером, за семейным чаепитием тетя Маша с дядей Павлушей изобразили весь этот спектакль в лицах.
Актеры хватали роли, как вермишель на базаре. А тех, кто не занят в спектакле, могли сократить и лишить брони. И тогда можно было загреметь прямым ходом на фронт. А на фронт, как я заметил, торопились не все артисты.
Я представляю себе весь этот цирк в театре.
- Наполеон, конечно, может быть евреем, но Кутузов!.. Это полный нонсенс. Кутузова играть может только абсолютно русский человек, без всяких примесей! Это даже царь Александр Первый, человек недалекий и страшный бабник, понял и поэтому поменял Барклая на фельдмаршала Кутузова, - заявил Немчинов.
- Правда, мнение царя неактуально сейчас, в советское время, но сам факт исторический! - поддержал Побегалов, который уже играл царя Петра Первого в пьесе "Шут Балакирев".
Дядя Павлуша согласился. Тем более что тете Маше это никак не угрожало. Она и не собиралась играть одноглазого Кутузова. Ее вполне устраивала Надежда Дурова.
Тем более в голубом гусарском мундире с золотыми нашивками, как было непременно заявлено сразу, еще до всяких репетиций.
Так роль Кутузова достается Агееву, который живет в нашем доме, но в соседнем подъезде.
- Этот Немчинов - типичный антисемит! - вспыхнула тетя Маша.
- Я встаю и говорю…
- Павлуша говорил блестяще!
- Я говорю, что готов с величайшим удовольствием поставить спектакль о нашей героической современности, но покажите мне такую пьесу! Тут встает Агеев, приличный человек, как мы все считали, и хороший актер, и вдруг заявляет, что я и классику выбираю только для Некрасовой.
- Вот от кого я не ожидала удара в спину, так это от него!
- Простите, я говорю, но в "Хозяйке гостиницы" целых четыре мужские роли, и разве их играет Некрасова? В зале хохот!
- Тут встает Олегов и заявляет: "Нам нужны такие пьесы, с которыми мы могли бы поехать на фронт!"
- Как будто никто не знает, что он пьет и бьет жену.
- Нет, но вы только послушайте, вот чего я никогда не ожидала, встает Куликовский…
- Как, дядя Миша? - с ужасом говорю я.
- Да! Твой любимый дядя Миша начинает нести такую околесицу, такую околесицу! Но ведь Павлуша для него поставил специально "Алеко Дундича"! Неблагодарная скотина! А Побегалов блестяще играет Петра в "Шуте Балакиреве", но тоже недоволен!
Дядя Павлуша помчался за валерьяновкой и выпил целый стакан.
- А эта, простите за выражение, сучка Мэри из соседнего подъезда! Ей-то что надо? Весь город знает, чем она занимается, с тех пор как от нее сбежал муж на фронт.
- У нее овчарка немецкая, - уточняю я в разговоре.