Сравните с этим поведение Сета, ребенка, чье кратковременное увлечение сериальными глаголами я описал в книге "Незаконнорожденные языки". Когда Сету было примерно столько же, сколько Але в начале эксперимента с ее участием - 18 месяцев, его отец, один из моих студентов, записал разговор с парой своих друзей, в который Сет, все еще пребывающий в однословной фазе, постоянно пытался вмешаться, несмотря на то, что никто не обращал на него ни малейшего внимания. К сожалению, у меня не сохранилась запись, но я помню сам разговор достаточно хорошо, чтобы дать вам прочувствовать вот этот краткий отрывок:
Взрослый: Та та та та там.
Сет: Телефон.
Взрослый: Та та там. Та та та там.
Сет: Вентилятор.
Взрослый: Та та та та та та там.
Сет: Собачка.
Сет систематически называл все предметы в комнате. Конечно, это было манипулированием, производимым в своекорыстных интересах, - он хотел присоединиться к разговору взрослых. Но поразительно то, каким способом он решил это сделать: демонстрируя взрослым все вещи, которые он знает, и может отличить, и знает, как они называются.
А это, как мы видели в предыдущей главе, и составляет самое существенное различие между употреблением языка и употреблением СКЖ. При использовании СКЖ важнее всего манипулирование, а передача информации побочна, если вообще имеет место; при использовании языка передача информации неизбежна - уже сам факт использования языка означает автоматическую передачу фактической информации от одного лица к другому. Конечно, Сет пытался вмешаться в разговор. Однако он заявил об этой потребности не с помощью эгоцентричного требования, как сделала бы обезьяна, а сообщая всем названия вещей - и таким образом демонстрируя, что он знает человеческий язык и, следовательно, имеет право присоединиться к разговору.
Так что же на самом деле могут обезьяны?
Если бы исследователи языка обезьян не отвлекались на шумиху, вызванную громкими утверждениями, и на повышенное внимание со стороны средств массовой информации, они, возможно, быстрее бы осознали всю важность того, что обезьяны делали на самом деле.
Как представляется, большинство или вообще все обезьяны делали, по крайней мере, три вещи, о которых почти не упоминается в литературе, но которые при этом имеют огромное значение для понимания того, как мог возникнуть язык. Я рассмотрю их в порядке возрастания важности.
Первой значимой вещью, которую делали обезьяны, было то, что они различали слова и имена собственные.
Для нас это различие является самоочевидным. Если я представлю вас круглолицему мужчине с небольшой бородкой и в очках по имени Рудольф, вы не станете называть Рудольфом каждого круглолицего мужчину с бородкой и в очках. Похожим образом, если я покажу вам новый вид фруктов и скажу, что это черимойя, вы, увидев такие же фрукты на рынке, не будете спрашивать продавца: "А как они называются?" Но почему различие между чем-то типа "Рудольф" и чем-то типа "черимойя" должно быть самоочевидным для лишенных языка обезьян?
Как это ни удивительно, оно, по всей видимости, было таковым. Я говорю "по всей видимости", потому что не помню, чтобы в литературе по языку обезьян мне где-либо попадалось на глаза специальное обсуждение этого вопроса. В то же время, читая довольно много такой литературы, я не встречал упоминаний о случаях, когда бы обезьяна назвала одного из своих инструкторов по имени другого инструктора или, выучив, скажем, жест "банан", не могла бы его использовать и приходила бы в замешательство, увидев банан, отличающийся от первого банана, который использовался при обучении. Другими словами, похоже, что они интуитивно уловили разницу между словами для обозначения индивидуумов и словами для обозначения категорий.
Я не знаю, почему это так, - опять же никто этим не занимался, - но я бы предположил, что причина этого в принадлежности к социальному виду. Вы встречаетесь и должны взаимодействовать с другими членами вашей социальной группы на индивидуальной основе. По отношению к каждому из них вы ведете себя по-разному. Но вы ведете себя одинаково по отношению ко всем бананам. Другими словами, это одно из тех различий, которые все социальные животные получают даром, просто за то, что они социальные.
Второй важной вещью, которую делали обезьяны, было то, что они спонтанно начали соединять одни жесты с другими.
Как мы совсем скоро увидим, им потребовалось много времени для понимания, что же такое жесты, хотя их интенсивно этому обучали. Но они вообще без какого-либо специального обучения начали составлять жесты, чтобы создавать сообщения. У них в распоряжении были некоторые примеры, ведь их инструкторы обращались к ним с помощью последовательностей жестов, но никогда не обучали их этому.
Конечно, комбинации, которые они создавали, редко содержали более двух жестов, что объясняет СДВ в 1,5 у Канзи. Но что можно было ожидать при полном отсутствии чего-то похожего на синтаксис? Конечно, некоторые из этих выражений имели вид "X и Y" и представляли собой два мало связанных жеста, которые оказались выполненными в последовательности. Но достаточно много из них имело форму "X[Y]" - настоящих предикаций, что-то типа "Роджер щекотно", "трейлер ехать", "нет шарик", чтобы утверждать, что это были не просто совпадения.
Как вы помните, животные, пользующиеся СКЖ, просто не способны комбинировать что-либо. Этому нет прецедентов в животном мире. Как же обезьяны сделали это? Я отложу рассказ об этом до тех пор, пока мы не дойдем до момента, когда наши предки столкнулись с похожей проблемой.
Третьей и самой важной из тех значимых вещей, которые делали обезьяны, было то, что я могу описать только как "они это поняли".
То, что условный символ, будь то устное слово, мануальный жест или, как все чаще бывает в последнее время, графический символ на экране, до которого обезьяне нужно дотронуться, обозначает собой нечто в реальном мире, ясно как день и мне, и вам, но не особям других видов. У обезьян ушло много времени на то, чтобы это усвоить. Уошо потребовалось три месяца, чтобы выучить свой первый жест. Лане, обезьяне, которую обучал Дуэйн Рамбо (Duane Rumbaugh), работавший в то время в Национальном центре по изучению приматов Р. Йеркса, потребовалось 1600 испытаний, чтобы выучить символы, обозначающие "дольки банана" и "M&Ms". После этого, однако, дело пошло. Уошо вскоре хватало десяти проб или меньше. Лане "удалось правильно назвать мяч во время его первой демонстрации". Было похоже на то, как будто в их головах вдруг вспыхнула лампочка: "Ах, так вот что эти глупые люди пытаются заставить меня делать!"
Что ж, возможно, сравнение с лампочкой, загорающейся у них в головах, довольно близко к тому, что произошло на самом деле.
Когда мы говорим о поведении, мы имеем тенденцию обращать внимание скорее на то, что происходит во внешнем мире, чем на то, что должно сейчас происходить в голове у субъекта поведения. И имея в виду происходящее там внутри, мы обычно говорим о "сознании" субъекта поведения и, вероятно, представляем его себе чем-то вроде церебрального экрана, на котором, как на стене Платоновской пещеры, отражаются тени внешних событий. Возможно, находясь под воздействием нескольких веков дуализма, мы склонны игнорировать или принижать значение чисто физических процессов в голове. Но на протяжении этой книги нам придется придавать все большее значение этому бесконечному взаимодействию между внешне-физическим и внутренне-физическим. То, что происходит во внешнем мире, запускает электрохимические процессы в мозгу - заставляет сообщения стремительно бежать по аксонам, ферменты перепрыгивать через синапсы, но не только это. Оно меняет то, каким образом настроен мозг. А долгая задержка между тем, когда жесты в первый раз показали обезьянам, и тем, когда они впервые уловили значение, напрямую объясняется следующей аксиомой:
"Нейроны, которые разряжаются одновременно, связываются вместе".
Это правило Хебба, точнее, его краткая формулировка, известная всем студентам-первокурсникам, изучающим неврологию, производная от более подробного канонического утверждения Дональда Хебба (Donald Hebb), одного из пионеров когнитивной науки. Трудно преувеличить пластичность мозга. Мозг не способен на кардинальные архитектурно-строительные изменения, но зато может переделать большинство из множества своих комнат, одновременно поддерживая весь дом в прекрасном рабочем состоянии. Мы просто не знаем, что именно произошло в головах у Уошо и Ланы, какие до тех пор слабые или несуществующие связи были созданы или усилены. Никто никогда не задавался этим вопросом. На него можно было бы ответить, годами проводя неврологические исследования, но исследователи обезьян не были даже неврологами.
Но мы, по сути, дела знаем, что должно было там произойти.
Обезьянам демонстрировали новые жесты, сопровождая это демонстрацией физических предметов, что заставило одновременно возбуждаться определенные нейроны, которые до тех пор никогда не возбуждались одновременно (так происходит при каждом новом опыте). Это были нейроны в зрительной коре головного мозга, которые напрямую среагировали на первый жест, и нейроны (вероятно, либо в двигательной, либо в зрительной коре), послужившие для репрезентации жеста или письменного символа, который заучивали обезьяны. (Интересным направлением исследований, которым, как мне кажется, еще никто не занялся, было бы подтвердить ожидаемое: что у обезьян репрезентации мануальных жестов хранятся в двигательной коре, а репрезентации графических символов - в зрительной коре.)
Потребовалось повторять демонстрацию жестов снова и снова, сотни и тысячи раз, чтобы те же самые нейроны продолжали возбуждаться вместе, с каждым импульсом распространяя и укрепляя новые связи, пока они не стали достаточно сильными и протяженными, чтобы наступило озарение. Это объясняет ту долгую первоначальную задержку между первой демонстрацией и "научением". Но как только были усвоены первые жесты, и, как следствие, между задействованными в процессе зонами мозга были установлены первые связи, выработался шаблон, который при обучении новым жестам можно было быстро воспроизводить для каждого из них. Лишь возникновением чего-то подобного можно объяснить тот факт, что после нескольких первых жестов связь между новыми жестами и их значением стала устанавливаться в сотни раз быстрее.
Есть только два фактора, способные вызвать рост этой нейронной сети, благодаря которой стало возможным соединять условные сигналы с предметами внешнего мира. Одним, имевшим место в случае с обезьянами, является намеренное вмешательство со стороны другого вида - нас. Другим - в случае с нашими далекими предками - был фактор X - фактор, поиску которого посвящена эта книга.
Но если обезьян можно обучить хотя бы некоторым из многих свойств языка, - если, другими словами, их можно обучить чему-то вроде протоязыка, может быть, сродни тому, который возник у наших предков, - почему же они ни разу не воспользовались этой способностью для своих целей в природных условиях?
Обратно к природе
Прежде всего нам надо разобраться с утверждением: "Вообще-то они пользуются этим в природе - нам просто не хватило ума, чтобы понять, как они это делают".
У этого утверждения было гораздо больше сторонников в ранние годы этологии приматов. Но на сегодняшний день было изучено, как ведут себя обезьяны нескольких разных видов в естественных для себя условиях, а также в некоторых зоопарках и исследовательских центрах, где такие условия были воссозданы настолько тщательно, насколько это возможно. Их изучали несколько проницательных и увлеченных исследователей на протяжении почти полувека. Образцы поведения этих видов описывались, обсуждались и снова и снова подвергались анализу. Но при этом ни один исследователь не встретил примера того, чтобы поведение обезьяны хотя бы отдаленно напоминало языковое поведение. И с каждым годом вероятность, что кому-то удастся это обнаружить, становится все меньше и меньше.
Нельзя доказать то, чего нет, но если вы собираетесь чего-то добиться в науке, вам приходится игнорировать те теоретически возможные варианты, пусть и очень заманчивые, которые не подтверждаются никакими фактами.
Так что давайте взглянем на противоположный аргумент: "Если у них действительно есть эти способности, почему же они никогда не используют их в природе?" (Подразумевается: если они их там не использовали, значит, они ими не обладают - должно быть, это просто артефакты экспериментов.)
Замечания, подобные этому, наглядно демонстрируют серьезное непонимание того, как устроена биология. Такие замечания можно высказывать, только если вы верите, что каждая потенциальная возможность, заложенная в генах, должна найти свое выражение в поведении. Минутное размышление на эту тему показывает, что такое представление автоматически исключает какие-либо инновации. Животным не только пришлось бы играть исключительно той колодой карт, которую раздала им природа, но они были бы вынуждены, как беспомощные автоматы, разыгрывать каждую карту в этой колоде. Только мутация, новая карта в генетической колоде, могла бы вызвать инновацию.
Конечно, существуют простейшие создания, запрограммированные до мелочей, относительно которых все вышесказанное может оказаться справедливым. Но как только мы преодолеваем этап нематод, все сильно меняется. Более сложные животные могут обучаться в ходе приобретения опыта, но они не смогли бы делать этого, если бы генетический детерминизм был полным и абсолютным. Когда меняется окружающая среда, отдельные члены видовой группы часто выживают, и они могут выжить, только делая то, что позволяет им их генетическое снаряжение, но чего они никогда не делали раньше, потому что у них не было необходимости делать что-то подобное. Вокруг каждого животного существует кокон потенциальных возможностей, вещей, на которые оно специально не запрограммировано, но которые каким-то образом может сделать, если понадобится, чтобы остаться в живых.
В следующей главе я гораздо более подробно буду рассматривать сложные взаимоотношения между генами, поведением и окружающей средой. А пока следует только отметить, что и Уошо, и Лана, и Канзи, и все другие обучаемые обезьяны пережили кардинальное изменение своей окружающей среды, изменение, которое, как и многие другие природные изменения, было вызвано установлением нового типа контактов с другими видами - в данном случае с нами. И, как множество животных до них, они успешно адаптировались к этому изменению, выработав тот тип поведения - протоязыковое поведение - которое казалось необходимым, чтобы выжить и процветать (читать лексиграммы, добывать банановые дольки и M&Ms).
Что, конечно, кардинально отличается от веры бихевиористов - проповедовавших в середине прошлого столетия - в то, что под воздействием определенных условий можно заставить любое животное демонстрировать любой тип поведения. Эрш Сатмари (Eors Szathmary), бывший студент Джона Мейнарда Смита (John Maynard Smith), сейчас работающий в венгерском исследовательском центре "Коллегиум Будапешт", в своей недавней публикации провел аккуратное различие между изменениями, ограниченными изменчивостью, и изменениями, ограниченными естественным отбором. Если говорить, что какое-либо потенциальное изменение ограничено изменчивостью, это будет значить, что у особей рассматриваемого вида отсутствует тип и/или степень наследственной изменчивости, необходимой для того, чтобы вызвать данное изменение, и очень мала вероятность, что она появится в обозримом будущем. Каким бы значительным ни было воздействие естественного отбора, изменение, ограниченное изменчивостью, просто не сможет произойти.
Напротив, если сказать, что некоторое изменение ограничено естественным отбором, это будет означать, что в наличии имеются (или легко могут быть приобретены) все генетические кусочки и составляющие, необходимые для того чтобы вызвать изменение, и все, что нужно - это достаточно сильное воздействие естественного отбора.
Для большинства видов изменения, которые могли бы привести к языку, являются ограниченными изменчивостью; у них просто отсутствует то, что могло бы вызвать эти изменения. Но, вероятно, для всех четырех разновидностей человекообразных приматов - шимпанзе, бонобо, гориллы, орангутана (а следовательно, и для наших собственных предков) - такие изменения являются ограниченными естественным отбором и нужно только соответствующее воздействие, чтобы вызвать их к жизни.
Что немедленно вызывает вопрос: являются ли человекообразные приматы единственными в этом роде? Или существуют другие виды, для которых первые шаги в направлении языка тоже ограничены только естественным отбором?