Язык Адама: Как люди создали язык, как язык создал людей - Дерек Бикертон 13 стр.


Кто готов к протоязыку?

Большинство людей не включили бы морских львов в список самых умных животных. Но с конца 60-х гг. Рон Шустерман (Ron Schusterman), работая сначала при Государственном университете Калифорнии, потом при Университете Калифорнии в Санта Круз, показал, что, хотя морские львы не приспособлены к речепроизводству, они способны овладеть большинством, если не всеми навыками восприятия, которыми овладели обезьяны. Одновременно Jly Херман (Lou Herman) в моем собственном учебном заведении, Университете штата Гавайи, проводил похожие эксперименты с дельфинами. И, возможно, самое поразительное - это то, как Айрин Пепперберг, сначала работавшая при Университете Аризоны, а сейчас в Университете Л. Брандейса, научила африканского серого попугая Алекса делать все то же самое, чему были обучены морские львы, дельфины и обезьяны.

Алекс мог по-настоящему говорить (я использую прошедшее время, потому что, к сожалению, он умер в сентябре 2007 года). Да, скажете вы, ну и что в этом такого? Много попугаев умеет разговаривать. Но этот говорил осмысленно. Если бы вы спросили его, что он хочет, он бы ответил: "Я хочу орех!" Если бы ему вместо ореха дали виноград, он с негодованием сказал бы: "Нет! Я хочу орех!" Он знал и умел правильно употреблять около 50-ти слов, считать до шести, различать семь цветов, мог проходить тесты на сравнение с образцом (он знал, что значит "одинаковый" и "разный") и из множества предметов мог выбрать зеленый и треугольный. У Гриффина, другого попугая А. Пепперберг, способность к порождению, возможно, была сопоставима со способностью Канзи: "хочу виноград", "идти стул", "зеленая птичка", "идти обратно стул" (как и в случае с обезьянами, он комбинировал слова спонтанно, никто его этому не обучал, но, как и у обезьян, его комбинации ограничивались двумя-тремя элементами).

Что это, просто трюки, артефакты искусной дрессировки? Скептики, которые на этом настаивают, совершенно упускают из виду главное. Не важно, так это или не так. Нельзя обучить животных вещам, делать которые не позволила бы их нейронная структура. Если же их нейронная структура позволяет им делать эти вещи, то только потому, что таким образом в нейронную структуру животного встроены его гены. Другими словами, если вещи, которым можно научить животное, складываются в некую форму протоязыка, это значит, что такие изменения в животном ограничены только естественным отбором - в нем уже присутствует набор генетических изменений, воздействуя на которые достаточно сильно, можно создать протоязык.

Таким образом, исследование Айрин поставило поразительный вопрос: должны ли мы в поисках того, что предшествовало человеческому языку, ограничиваться исключительно поведением обезьян?

Большинство людей просто предположили, что это так, что язык скорее должен быть гомологичным, чем просто аналогичным свойством.

Когда биолог открывает свойство, общее для двух и более видов, скорее всего, он первым делом подумает, является ли это гомологией или аналогией. Гомология - это признак или свойство, которое виды унаследовали от общих предков. Иногда достоверно известно, что предок с похожим признаком существовал, но даже если нет, логично предположить, что у близко родственных видов любые общие признаки получены напрямую путем генетического наследования. Однако иногда схожие признаки обнаруживаются у животных с очень отдаленными генетическими связями, при том что у большинства из их более близких родственников данные признаки отсутствуют. В таком случае это, вероятнее всего, объясняется аналогией - общий признак представляет собой схожий ответ на определенные условия окружающей среды. Классический пример представляют собой дельфины, акулы и ихтиозавры, которые располагаются далеко друг от друга на великом древе жизни, но у каждого из этих видов в ответ на необходимость быстро маневрировать на глубине развился похожий спинной плавник.

Гомология более широко распространена, чем аналогия. Эволюция редко что-то выбрасывает. Она действует, если цитировать Дарвина, посредством "наследования через изменение", и, таким образом, любой признак, имевшийся у общего предка, с большой вероятностью (но, конечно, вовсе не обязательно!) проявится в той или иной форме у видов, произошедших от этого предка. Но никогда не следует исключать возможность аналогии, особенно там, где одна и та же способность проявляется у очень далеких видов. Как способность к овладению протоязыком, общая не только для высокоразвитых приматов, но и для дельфинов, морских львов и попугаев.

Аналогии представляют собой схожие решения схожих проблем. Обратите на это внимание; впоследствии это станет очень важным.

Если бы приспособленность к протоязыку была результатом гомологии и если бы область распространения этого свойства была такова, что включала бы в себя и обезьян, и попугаев, то для поиска общего предка нам пришлось бы вернуться примерно на 300 миллионов лет назад. А еще нам пришлось бы доказывать, почему протоязыковые способности проявляются лишь у немногих из бессчетных миллионов его потомков.

Если это в самом деле факт, а не просто артефакт.

Потому что, насколько мне известно, никто не предпринимал серьезных попыток "обучить языку" больше чем семь видов - четыре вида человекообразных приматов, калифорнийских морских львов, атлантических дельфинов афалин и африканских серых попугаев. Правда, несколько лет назад я читал заметку об итальянской графине, которая научила свою собаку печатать; однажды собачонка накакала ей на ковер, а после подошла к своей печатной машинке и напечатала "Плохая собака!" (или, вероятнее всего, "Сапе саttiуо"). Но я подозреваю, что эта история была продуктом воображения какого-нибудь озорного журналиста-новичка в день, когда других новостей просто не было (однако, если это действительно правда, пожалуйста, свяжитесь со мной немедленно!)

Хотя, если серьезно, никто не знает, получим ли мы те же результаты, что и для первых семи видов, если продолжим работать с тем же филумом (филум - группа организмов с общим планом строения). Каким бы ни был ответ, существует большая вероятность того, что здесь мы имеем дело скорее с аналогией, чем с гомологией, и в данном случае она была вызвана не какими-то особыми условиями окружающей среды, а достижением определенного уровня когнитивной способности.

В данный момент хочется начать говорить о "высших" животных, но я не под дамся этому искушению. Дарвин написал в назидание себе в своем дневнике: никогда не говори "высшие" или "низшие"; обычно оказывается, что это означает более или менее похожие на людей. Однако едва ли можно удержаться от того, чтобы говорить о "более" и "менее" сложно организованных: ведь здесь у нас в распоряжении есть объективные способы измерения, количество генов, количество клеток мозга. Но в таком случае, что же именно мы подразумеваем под когнитивной способностью?

Мне кажется, что на самом деле для протоязыка не требуется особенно высокого уровня когнитивного развития, по крайней мере в том смысле, что не требуется высокоразвитой и сложной ментальной структуры. Я думаю, это больше связано с тем, есть ли у животного слуховые и/или зрительные способности для того, чтобы воспринимать мир разделенным на большое количество отдельных и различных категорий, и место в мозгу, чтобы сортировать и систематически сохранять все признаки, по которым различаются разнообразные категории. (Обратите внимание, как я аккуратно говорю, что они обладают категориями, а не концептами - большинство людей даже не заботятся о том, чтобы разграничивать эти понятия, между тем, как станет ясно из главы 10, это различие является ключевым.) Как только категории установлены, всегда есть возможность связать их с сигналами. Как я уже сказал в начале этой главы, - пришла пора напомнить, - данные сигналы не являются настоящими словами, хотя они и имеют общие со словами референциальные свойства. В случае с животными пока совсем не ясно, являются ли эти сигналы по-настоящему символьными. Эти сигналы, подобно крикам в СКЖ, чаще всего используются, когда их референты присутствуют физически. Но в общем-то я не думаю, что это имеет значение. Я думаю, что когда мы дойдем до предков человека, мы обнаружим, что слова зарождались весьма похожим образом и, вообще говоря, им приходилось так зарождаться, потому что невозможно одним прыжком перепрыгнуть от иконических знаков и индексов к символам.

Это бесспорный факт, что обезьяны и попугаи обладают хорошо развитым зрением, а дельфины - слухом (я не так уверен насчет морских львов). Мы не узнаем, является ли это необходимым или достаточным условием для протоязыка или просто совпадением, пока люди не возьмут больше видов и не подвергнут тому же обучению, через которое прошла великолепная семерка. И я считаю, что это необходимо сделать. Заняться гиббонами, даже макаками. Взяться за луговых собачек, чтобы проверить, правда ли это как-то соотносится с размером мозга. Или за ворон, чтобы посмотреть, действительно ли попугай - единственная птица, которая может говорить. И нам надо каким-то образом сканировать мозг этих животных, включая исходную семерку видов, во время выполнения заданий, чтобы посмотреть, есть ли какая-либо связь между тем, что будет происходить, и тем, что происходит в мозгу людей, которые говорят или на естественном языке, или на пиджине. (Будет непросто сделать это с птицами - их мозг устроен совсем иначе, чем мозг млекопитающих.)

Как только мы перестанем задавать себе этот глупый вопрос: "Могут ли животные овладеть языком?" (короткий, но бесполезный ответ - нет\) и начнем задавать себе осмысленный вопрос: "Какой тип (типы) нейронных субстратов является необходимым и достаточным для протоязыкового поведения?", мы сможем открыть совершенно новые области исследований и начнем получать результаты.

Однако уже сейчас вполне понятно, что далеко не только наши непосредственные родственники имеют способности для развития чего-то близкого к языку. И если при должном обучении целое множество видов оказывается способным выучить нечто похожее на протоязык, это заставляет предположить, что для любого вида, входящего в данное множество, протоязык является свойством, ограниченным естественным отбором, а не изменчивостью. Другими словами, чтобы возник язык, не требовалось специальных изменений, магических мутаций, "органов языка" или выделенных только под это систем.

Требовался только достаточно большой мозг, достаточно широкий спектр категорий и, самое важное, правильное воздействие естественного отбора.

Pro bonobo publico / Ради блага бонобо

Раз мы теперь знаем, что нам не нужно было происходить от обезьян, чтобы приобрести язык, и раз нет причин думать, что наше обезьянье наследие внесло такой уж большой вклад в то, что нам достался язык, за исключением того, что оно дало нам способность к овладению протоязыком и высоко социализованный мозг, мы можем попрощаться с нашими кузенами и пойти искать язык совсем не там, где надо, на первый взгляд.

Но прежде чем мы это сделаем, я бы хотел поделиться с вами некоторым личным опытом, который пролил для меня много света на то, почему язык не появился ни у одного другого вида, кроме нас.

Не так давно Сью Сэвидж-Рамбо любезно пригласила меня посетить ее совершенно новый, стоящий десять миллионов долларов центр исследований обезьян, расположенный в нескольких милях к югу от города Де-Мойн. Я лицом к лицу встретился с Канзи. Он с первого взгляда поразил меня как личность, с которой надо считаться. Он излучал что-то вроде спокойной уверенности в своих правах, которая редко встречается вне круга поп-звезд, политиков и очень богатых людей. Из-под этого проглядывал острый ум, и мудрый, и хитрый. Если бы вы встретились с ним на научной конференции, вы бы внимательно следили за тем, какие доводы используете (а встретившись в неблагополучном районе, следили бы за своим кошельком).

Канзи, как паша, управлял группкой бонобо. Если он хотел что-то, он это получал, будь это самый лакомый кусочек, самая желанная самка или внимание его смотрителей. Было несомненно, что между ним и Сью имеется сильная связь. Но откуда она возникла? Была ли это искренняя привязанность, Стокгольмский синдром или и то и другое вместе?

Ведь, по сути, Канзи и его товарищи были узниками. Конечно, их тюрьма была полной противоположностью фармацевтической Абу-Грейб, где томились менее удачливые животные; их любили смотрители, для них устраивали всевозможные развлечения. Но тем не менее они были узниками, которые не были вольны пойти куда и когда им вздумается и которые находились под постоянным контролем особей другого вида. (Вообразите, как бы вы чувствовали себя, если бы космические пришельцы поселили вас в одном из своих "центров" и "изучали" бы вас, как бы любезно они это ни делали.)

В подобных условиях бонобо делали как раз то, что и можно было ожидать, - что в давние времена делали рабы на плантациях, что кто угодно из нас стал бы делать в подобных условиях. Они хитрили и пели, дурачили и поддразнивали: "Да, масса, конечно, масса. Я скажу все, что ты захочешь". В оставшееся время они просто жили своей обезьяньей социальной жизнью.

Вспомните общепринятую современную мудрость: язык возник при участии социального интеллекта в ответ на возрастающую сложность и развитость жизни приматов. Насколько мне известно, никто из десятков, а сейчас, наверное, уже и сотен людей, которые переняли эту идею, не привел ни одного конкретного примера какой-нибудь определенной проблемы социальной жизни, которую невозможно решить без языка, но можно решить с его помощью. Однако отсутствие доказательств редко замедляет распространение модных идей.

На самом деле бонобо - по свидетельству Франса да Ваала, который изучал их самым тщательным образом, - уже "демонстрируют уникальную социальную организацию" и посвящают социальным взаимодействиям по меньшей мере столько же времени, сколько и другие приматы, задействуя "умственные способности", которые "могут революционизировать социальные отношения". Я готов биться об заклад, что социальная жизнь бонобо является не менее насыщенной и сложной, чем социальная жизнь предков человека, которые сделали первый прорыв к языку, - а скорее всего, и более насыщенной, - мы увидим, почему, в главе 6. А вот этим бонобо дали язык даром, если можно так сказать. Если бы теория возникновения языка посредством социального разума была верна, можно было бы ожидать, что бонобо с энтузиазмом воспримут язык и начнут использовать его в ежедневном общении. Действительно, можно зайти в тупик, пытаясь объяснить, почему они, обладая таким высоким уровнем социального интеллекта, еще не открыли язык сами по себе.

Я наблюдал за ними в течение всех выходных, а они не проявляли никакого настоящего интереса к языку. Они использовали его только по просьбе Сью. Они нажимали одну или две из порядка трехсот лексиграмм - набора условных абстрактных символов, представляющих собой человеческие слова - на экране компьютера, и программа синтеза речи озвучивала соответствующее английское слово. Затем, когда только позволяло приличие, они возвращались к своим играм.

Мое самое яркое воспоминание о том визите относится к пластиковым листам. Желая побудить бонобо к тому, чтобы учить и использовать лексиграммы, Сью напечатала их на листах с плотным прозрачным пластиковым покрытием, размером примерно с атлас Рэнда МакНэлли или с меню модного ресторана, и эти листы лежали здесь и там в обезьяньих вольерах, чтобы быть под рукой в любое время, если обезьяна вдруг захочет ими воспользоваться. Но они едва ли хотели. Бонобо вовсе не воспринимали их как ключи к новому, более богатому миру, а полностью игнорировали их, за исключением тех моментов, когда их об этом просили смотрители. В остальное время эти пластиковые словари, запятнанные мочой, запачканные грязью, которая, как бы часто и тщательно вы ни убирались, всегда накапливается там, где животные (включая нас) заключены в замкнутом пространстве, затоптанные, валялись кругом, как говорят ирландцы, словно табак на похоронах. Бонобо они были не нужны. Бонобо просто хотели повеселиться. А лексиграммы только мешали им.

У вас и у меня выработался видоспецифичный взгляд на язык. Для нас это решающая адаптация, сущность того, чем мы являемся. Мы не можем вообразить себе особей, которые бы не хотели его иметь, - а получив, не ухватились бы за него и не стали бы использовать его настолько интенсивно, насколько это возможно. Но это только потому, что мы - это мы, потому что мы не можем представить себе жизнь без языка. По правде говоря, сейчас мне трудно даже представить жизнь без компьютеров, без электронной почты, без текстовых редакторов. И тем не менее я жил такой жизнью, отстукивал на своей Оливетти с корректирующей жидкостью под рукой, разрывал и кропотливо переписывал черновик за черновиком, писал от руки личные письма и тащил их на почту, ни секунды не думая, даже не желая того, чтобы какой-нибудь юный гений продал мне такую электронную штуковину, которая бы позволила раз и навсегда прекратить весь этот трудоемкий процесс. Просто это был привычный порядок вещей.

Другие особи приняли этот привычный порядок вещей, жили без языка и процветали с незапамятных времен. Бонобо вполне счастливо управлялись без него со своей сложной социальной жизнью, так почему же наши предки не сделали то же самое?

Видимо, потому, что они избрали неисхоженную дорогу, и в этом состояла вся разница. Они открыли для себя экологическую нишу, в которую прежде не входило ни одно животное, сходное по размеру и развитию.

5. Ниши это не всё (они - единственное)

Теория формирования ниш

Мне кажется, еще могут оставаться те, кто верит, что наши предки становились все умнее и умнее, пока в один прекрасный день не взяли да и не изобрели язык, вытащив его прямо из своей умненькой головки.

Но если носителем сложных и высокоразвитых языков является один и только один вид и никакие другие виды без посторонней помощи вообще не способны обладать чем-либо, что может быть названо языком, тогда язык должен каким-то образом входить в перечень биологических особенностей нашего вида так же, как и прямохождение. Точно так же, как оно включено в биологические характеристики человека… Это и есть тот вопрос, на который мы все пытаемся найти ответ. Но сегодня ни один серьезный ученый не сомневается в том, что язык в своей основе - скорее биологическая, чем культурная особенность, и, следовательно, он не был создан, а каким-то образом сформировался в эволюции.

Феодосий Добжанский (Theodosius Dobzhansky) лучше других сформулировал это: "Ничто в биологии не имеет смысла, не будучи рассмотренным в свете эволюции". А о какого рода эволюции идет речь?

Лет десять назад практически все сказали бы: "Что за глупый вопрос! Есть только один род эволюции". И этим родом было общее суждение всех неодарвинистов, прекрасно резюмированное еще одним значительным персонажем, Джорджем Уильямсом: "Приспособление всегда асимметрично; организмы приспосабливаются к окружающей их среде, и никогда - наоборот". И правда, хотя некоторые биологи и склоняются в пользу несколько уточненной версии этого суждения, но для большинства организм бессилен, среда же всемогуща, а любое их взаимодействие всегда выходит исключительно односторонним.

Назад Дальше