Я бы и сам хотел поглядеть на скачущего Хвостова, но думаю, что Дмитрий Иванович историю о своем забавном падении выдумал или сознательно раздул, чтобы сыграть в глазах сурового монарха роль шута и избежать таким образом наказания за профессиональную непригодность и ослушание: в резиденцию Павла в Слободском дворце он приехал не на лошади, а в карете, причем раньше времени. Очень похоже, что надгробие, написанное Хвостовым самому себе, призвано было перевести существенную служебную провинность в разряд комического анекдота. Судя по тому, что никаких последствий для нерадивого камер-юнкера эта вызывающая оплошность не имела, стихотворное оправдание сработало. Можно сказать, что Дмитрий Иванович выехал на Пегасе: упал он (если действительно упал) больно, но встал здорово.
После коронации в Москве граф Ростопчин предложил ему по поручению императора избрать гражданское место. Хвостов просил камергерского ключа, но государь дал ему понять, что этим ключом мало что открывается. Павел, вспоминал Хвостов, думал с самого начала сделать его обер-прокурором Синода, но "происки некоторых придворных для отклонения от столь знаменитого звания племянника Суворова помешали" [Сухомлинов: 534]. В мае 1797 года государь произвел Хвостова из камер-юнкеров в действительные статские советники и в обер-прокуроры Правительствующего Сената. Так началась высокая государственная деятельность Хвостова.
В 1798 году Дмитрию Ивановичу удалось уговорить русского Велизария вернуться в Петербург, но, "пробыв в доме Зубова, зятя своего, каждый день видясь с Хвостовым, Суворов, попевая петухом при дворе, отправился снова в деревню как отставной" [там же]. В конце года родственники Суворова Горчаковы, также участвовавшие в переговорах, были отставлены, а самому Дмитрию Ивановичу не дали ордена Святой Анны 2-й степени, хотя в тот же день по представлению генерал-прокурора князя Лопухина этот орден получили все бывшие тогда обер-прокуроры. Хвостов был в отчаянии. И тут ему на помощь опять пришла поэзия.
В конце 1798 года Павел I принял на себя титул великого магистра мальтийского. Мечтательный император придавал этому титулу и связанной с ним рыцарской миссии исключительное значение. На этот случай Хвостов и сочинил оду "и не имея доступа во внутренние покои, решился положить оную в ящик". Государь, вспоминал поэт, "столь чувствительно был тронут таковым усердием и некоторыми двузнаменательными стихами, что, сказав статс-секретарю Брискорну: "я виноват, его вымарал", приказал ту минуту объявить генерал-прокурору, чтобы он снова доложил о сем". Через два дня Хвостова призвали во дворец, "и при возложении ордена государь соизволил сказать при всех: "я виноват перед тобой, только в последний раз"" [там же: 535]. С тех пор сочинитель оды пользовался особой милостью и доверенностью государя вплоть до самой смерти последнего. (Как Вы верно заметили, коллега, Хвостов действовал в обычаях времени и, возможно, подражал здесь Гавриле Романовичу Державину, некогда прибегнувшему "к своему таланту", чтобы возвратить милость матушки-императрицы.)
Об этой воскресительной для его карьеры оде, никогда более не печатавшейся автором, Хвостов вспоминает и далее в своих мемуарах. Что же это было за произведение и чем оно так могло понравиться монарху? Мне, дорогой коллега, удалось его разыскать. Называется оно "Ода Его Императорскому Величеству благочестивейшему Государю Павлу Первому На случай восприятия титула Великого Магистра ордена святого Иоанна Иерусалимского. 1798 года Ноября 29 дня" (СПб.: Типография Г.М. Коллегии, 1799; в этой типографии Хвостов печатал и другие свои произведения). Так как Хвостов нигде больше не печатал это стихотворение, считаю не лишним привести пространные выдержки из него (интересно было бы сравнить его с одой Державина "На поднесение его императорскому величеству великого магистерства ордена святого Иоанна Иерусалимского и на победу, над Французами российским флотом одержанную 1798 года"; за это стихотворение Гавриил Романович получил от императора мальтийский крест и бриллиантовую табакерку).
Ода Хвостова начинается так, как и должна начинаться ода:
Не в силах обуздать желанья,
Послушен Фебу ныне я,
Искуство место дарованья;
Полна огнем душа моя.
Я страх напрасный отвергаю,
Я в след за Пиндаром дерзаю,
О Феб! твоих не внемлю слов, –
На что красы замысловаты,
И слог витийствами богатый,
Коль дух полн ревности готов.
Далее сочинитель напоминает высочайшему адресату о своих прежних заслугах (несомненно, речь идет об оде на восшествие на престол):
Я сам усердьем вдохновенный
Открыл пути на Геликон,
Я пел восход благословенный
Царя Великого на трон,
И ревностью одной водимый
Я образ, в сердце мною чтимый,
Могу ли худо превознесть.
Усердья искра воспаленна
Во мне останется нетленна,
Доколь дыханье жизни есть [Хвостов 1799: 4].
Хвостов прославляет первые деяния своего императора:
Тогда, на радостном восходе,
Приятным светом для очей,
Младой подобное Природе,
Блистало кротостью лучей;
Взошло – темницы пусты стали.
Оковы с пленников ниспали;
Восторги внедрились в сердца;
Щедроты полились морями;
Рекут вдовицы с сиротами:
Бог нам послал Царя – Отца [там же: 5].
В это время "зло коварство" с Юга направило свои силы "на разрушенье чина, Царства", но
Единый ПАВЕЛ наш без брани,
Но силой духа и умом,
Без нужд, не проливая крови.
Исполнен мудрости, любови,
Европы правит кораблем [там же].
Следующая – "двузнаменатальная" – строфа оды аллегорически описывает восшествие Павла на престол в день святого архангела Михаила 7 ноября (Хвостов до последних дней своей жизни черпал вдохновение в православном календаре):
Тогда от Небеси нисходит
Святый Архангел Михаил,
Он ПАВЛА на престол возводит,
И миру громко возгласил:
"Се Царь познавший добродетель,
"Отец народа, благодетель;
"ЕГО, я осенил рукой,
"ЕГО, я озарил лучами;
"Внушен святыми Небесами,
"Врагов ОН узрит под пятой".
Тогда, узря все цепи мира,
Начала, следствия причин,
ЕГО простерлася Порфира,
Чтоб цвел под ней порядок, чин;
А добродетели блистали;
Подобно так: средь тьмы светил
Вздремавша некогда Природа,
Возобновит огромность хода,
Влиянием Небесных сил [там же: 6].
Деяния Павла уже заслужили благодарность его подданных:
Искусно правящий браздами,
ОН неусыпными трудами
Порядок, стройность, чин создал;
Всяк долг имеет свой и право:
Спокойно царство, величаво,
Вертится вкруг своих начал [там же: 7].
На международной арене Павел становится заступником "царей, осиротевших в мире", которые с восторгом текут под сень его щедрот и возглашают:
…есть пристань для нещастных,
Есть Бог, а ПАВЕЛ на земли [там же].
Сочинитель оды обращается теперь к описанию "пагубоносной силы" (то есть французов), плывущей "к обильному богатством Нилу". Но предел "зверства духу" (в 1798 году генерал Бонапарт захватил и разграбил Мальту) положен российским флотом (осенью того же года русско-турецкая эскадра под командованием Ушакова заняла Ионические острова):
Какие Аргонавты новы
Летят и давят моря дно?
Куды им подвиги готовы,
Какое похищать руно?
Се ПАВЛОВЫ преславны Флаги
У Цареградской веют влаги.
За чем меч ПАВЛУ обнажить?
Или, пленивши в узы царство?
Или?… нет, нет, казнить коварство
И мир в Европе водворить [там же: 9].
О, Дмитрий Иванович, поющий русских аргонавтов, летящих и одновременно давящих дно Средиземного моря! Ты один, как остров Мальта, окруженный чернильным морем, а вокруг тебя, я уже вижу, собирается множество критических кораблей, пытающихся штурмовать тебя с помощью типографского имущества. Тебе кричат: бездарный мегаломаниак, не захотел ли ты сам стать великим магистром острова? Тебе кричат: когда устанешь вертеться вокруг своих начал? Тебе кричат: твои двузнаменательные стихи не что иное, как двойная галиматья (galimatias double), непонятная не только читателю, но и сочинителю. Но успокойтесь, флибустьеры тонкого вкуса и наемники романтической желчи! Что бы вы делали, если бы не было Дмитрия Ивановича? Над кем бы вы смеялись? Смотрите: всюду и везде он стоит, открытый всем ветрам и стрелам, как очкастый Пьер на дуэли с опытным и циничным бретером. Одобряю, одобряю всякого поющего честно.
Возвращаемся к оде. В следующих трех строфах описывается торжественный день восприятия Павлом титула магистра мальтийского ордена – венец его мистико-политических стремлений:
В священных ризах Иоанна,
Каких мужей течет собор?
За чем дружина их избранна,
Имуща светлый бодрый взор,
Подобну рукопись закону
Несет с благоговеньем Трону
И веры истинной кинжал;
Корону светлу представляет,
И ПАВЛА громко прославляет
Средь гласа трубна и похвал.
То воины Христолюбивы,
Святых от ПАВЛА ищут слов,
Рекут: "да Царь благочестивый
"Нам будет вождь против врагов;
"Нам щит, броня ЕГО Порфира,
"До звезд мы вознесем главы;
"Вняв мудрости его совета,
"Явися в славе среди света
"И злобные умолкнут львы.
"Стояли мы столетья многи
"За веру, правду, за Христа
"Злочестие карали строго;
"Питав святыней дух, уста.
"Пусть ухищряется коварство,
Что угрозив зло-мрачно царство,
"Нам ПАВЕЛ Вождь, наступим мы,
"Одушевясь от светла взгляда
"На всех чудовищ лютых ада
"И ниспровержнем область тьмы" [там же: 9–10].
В финальной строфе Хвостов благодарит императора за благоволенье к нему (возможно, что эта строфа была дописана после того, как Павел прочитал положенную ему "в ящик" оду и вернул свою милость к сочинителю):
Возмогнут ли мои днесь струны,
Все ПАВЛА подвиги изчесть;
Да возгремят о нем перуны
Хвалу достойную и честь;
Он внял мое горяче чувство,
Как песнь усердну, как искусство;
Счастлив стократно ныне я;
В душе исполнен вспламененья,
Когда, во знак благоволенья,
ЕМУ угодна песнь моя [там же: 11].
Ода Хвостова, представляющая собой поэтический пересказ манифестов новоиспеченного магистра, оказалась удачным ходом (я бы сказал: ходом Пегаса) в сложной партии с высочайшим гроссмейстером. Видимо, в ней Хвостову удалось хорошо передать восторженное настроение самодержавного рыцаря – хранителя священного порядка, гостеприимного заступника изгнанных королей и грядущего спасителя Европы. В результате Дмитрий Иванович вернул себе высочайшее расположение.
Я столько времени искал эту оду по архивам. Нашел в Гарвардской библиотеке. Ждал, когда мне пришлют отсканированную копию. Волновался: хвостовское ли это произведение или неизвестная публикация державинской или еще чьей-либо оды. И получил. И убедился. И обрадовался. А зачем? Кому еще это интересно? Ах, странная у нас, коллега, профессия. Встретились, сказывают, два ненужных человека. Один другому говорит: "Какие мы с тобой ненужные". – "Да, – соглашается тот. – Абсолютно". И тут они улыбнулись, потому что почувствовали себя нужными друг другу. И пошли искать третьего.
Митюх, где ты?
В июне 1799 года, как мы помним, Хвостова назначают обер-прокурором Святейшего Синода. 9 октября 1799 он получает орден св. Анны 1-й степени. Во время итальянского похода Суворова Хвостов находится в самом центре политической жизни России. Победы великого дяди приносят Дмитрию Ивановичу титул графа, дарованный ему Сардинским королем по просьбе Суворова. Сам полководец получает титул князя Италийского и, таким образом, становится "братом" сардинского короля и российского императора. Соответственно новоявленный граф, племянник Суворова, тоже оказывается в некотором роде свойственником обоих монархов (о чем он намекает в одном из своих стихотворений этого времени). Удивительно, что все эти почести не вскружили ему головы. Помогло природное здравомыслие, которое ценил в нем князь Александр Васильевич.
Судя по всему, и Павлу он нравился и вызывал у него доверие. Назначение (формально: выборы) суворовского протеже Хвостова на пост обер-прокурора было связано с желанием государя повысить роль Святейшего Синода и усилить свой контроль над ним, что в свою очередь было связано со стремлением мистически настроенного царя стать не только политическим, но и духовным отцом нации. В 1799 году император посетил заседание Синода (точнее, Синод провел заседание в гатчинском дворце Павла). Обер-прокурор Хвостов (придворный поэт и знаток эмблематики) взялся за выработку нового церемониала, подчеркивающего символическую связь императора с главным религиозным ведомством России. Он поручил синодскому архивариусу составить выписку из всех имевшихся в архивах дел о ритуалах, какие были при высочайшем присутствии государей в Святейшем Синоде – "кто за креслами Его Величества стоял и кто оныя подвигал".
Скажете, скучная бессмысленная деятельность, типичная для давнего феодального века? Отвечу: увлекательная политическая технология, бюрократическая поэзия, не чуждая и нашим временам (кто-то же придумал черный лимузин с лидером, медленно плывущий по пустынной площади к святому месту). Да и мы, люди ученые и неполитические, тоже прислушиваемся к напевам бюрократической музы. С какою страстью некоторые из нас составляют разные регламенты и инструкции! (Одна моя знакомая сочинила как-то список из 33 критериев оценки студенческой работы). Я бы повесил портрет Хвостова не только в святилище каждого русского поэта, но и в кабинете каждого администратора.