Следует подчеркнуть, что выбор Хвостовым темы для оды-послания не был случайным или странным в литературном контексте того времени. Минералогия, успехи которой связывались прежде всего с открытиями немецких ученых, пользовалась большой популярностью в поэзии конца XVIII – начала XIX века. Успехи этой науки прославляли французские и английские просветители. Глубокий интерес к минералогии проявлял Гете. Немецкие романтики видели в проникновении воображения в тайники земли один из символов романтической гносеологии. Русский предромантик Семен Бобров, описывая в "Херсониде" (1804) минеральное царство Крымского полуострова, приводил "длинные перечни названий" "горных пород и минералов". Использовал Бобров и слово "рудослов" в значении "минералог" [Поэтика: 79], причем в близком соседстве с "художником" и "поэтом":
Художник, – рудослов, – певец,
Мудрец – списатель – фармацевтик, –
Друид, – пустынник и любовник, –
Пастух, – философ, – самодержец, –
Несчастный и счастливый смертный, –
Все здесь найдут изящну область (цит. по: [Люсый: 49]).
Разумеется, романтическая интерпретация минералогии была в целом чужда неоклассику Хвостову. Тем не менее ее слабые отголоски можно расслышать и в его послании, особенно в той его части, где поэт описывает нисхождение рудослова в шахту:
От лавы черный дым и брызги излетают,
Там прахи лишь одни усопших обитают.
Что поражает слух?.. не лиры чистых дев,
Ни песни соловья, – подземный вой и рев.
Увы! Погаснет ли в деснице чьей лампада, –
Погаснет, кажется, и вся его отрада [II, 66].
Ученое послание о рудословии, призванное, по мысли автора, продемонстрировать союз изящной поэзии, естественной науки и государства, и попалось, используя выражение самого Хвостова, "на ложку" Дмитриеву, стоявшему, как мы знаем, у самых истоков пародического культа поэта-метромана. Из области науки Дмитриев немедленно перенес термин рудословие в чисто литературный план (словесная руда).
В самом деле, приведенная выше цитата из письма к Тургеневу хорошо иллюстрирует дмитриевскую технику отбора и "огранения" очередного хвостовского "сокровища".
Прежде всего, из пространного текста выбираются несколько курьезно звучащих (особенно вне контекста) стихов.
Затем, если стихи недостаточно комичны сами по себе, в них вносится небольшое изменение, делающее их достойными включения в уже существующую коллекцию (в карамзинском кругу Дмитриев считался собирателем и хранителем поэтических нелепостей графа). Так, хвостовский стих "Другой, смокаяся (то есть увлажняясь) текучей мокротою" легко превращается Дмитриевым в "Другой, сморкаяся текучей мокротою", весьма оживляющий ученые строки. Окисляясь, сморкающийся минерал Хвостова оказывается способен являть (в оригинале: "раждать") "запах, пламень" (по всей видимости, "запах" отсылает посвященного читателя к традиционной для хвостовского текста "навозной теме").
Само понятие "рудословие" в пародийном восприятии Дмитриева означает не погружение в недра земли, но дремучий литературный слог, глубокий архаизм давнего соратника А.С. Шишкова (последний, кстати сказать, включил слово "рудословие" в свой "Славянорусский корнеслов" в качестве российского эквивалента "минералогии").
Следующим шагом является "перевод" получившегося галиматийного образа на язык комедии XVIII века: дидактическая научная поэзия Хвостова оказывается "ученой кислотой" поэта-педанта. Таким образом, в терминах Ю.Н. Тынянова, "обнажается условность системы [пародируемого автора] – и вместо авторского речеведения появляется речевое поведение автора, вместо речевой позиции – речевая поза" [Тынянов 1977: 302].
Наконец, отшлифованный Дмитриевым хвостовский перл отсылается младшим литературным сподвижникам для коллективного любования.
Между тем одной шуткой над хвостовским посланием о рудословии Дмитриев не ограничился и продолжил высмеивать это произведение в своих письмах к друзьям. Я думаю, что причину особой "привязчивости" Дмитриева к пространному посланию графа следует искать в специфике литературной ситуации конца 1810-х – начала 1820-х годов.
Все началось, дорогой коллега, с неожиданного пересечения путей беспокойного графа и величественного российского историографа зимой 1820 года…
Два торжества
9 января 1820 года Тургенев пишет Дмитриеву пространное письмо о состоявшемся накануне заседании Российской академии наук, на котором Карамзин читал на протяжении двух часов выдержки из IX тома своей "Истории государства Российского", посвященные второй половине царствования Иоанна Грозного. Это заседание, по словам Тургенева, стало "точно торжеством истинного таланта и прекрасной деятельности" историографа. Воздействие карамзинского чтения на публику было "магическим":
Невольным и неизъяснимым образом при некоторых местах слушатели взглядывали друг на друга, и делался какой-то шум одобрения; а повествование об Адашеве, Филиппе и ответе гр. Шереметева тирану тронули многих до слез [Тургенев 1867: 653].
Первым движением по окончании чтения, свидетельствовал Тургенев, было всеобщее рукоплескание, не слыханное доселе в стенах Академии. Затем, когда уставший Карамзин удалился на время в другую комнату, последовало предложение президента Академии А.С. Шишкова "о поднесении от имени Академии большой золотой медали Историографу". Министр духовных дел и народного просвещения князь А.Н. Голицын, "яко член Академии", первый подписал этот акт. Духовенство, в свою очередь, "с искренним чувством" благодарило Карамзина "за Филиппа, честь и славу Российских иерархов". Замечательно, писал Тургенев, что весь первый департамент Сената, ведавший делами управления Империи, перенес в тот день свое собрание на 9 часов утра, чтобы к полудню быть на торжественном заседании Академии [там же: 654–655].
Значение этого события для русского образованного общества 1820-х годов огромно. Это был едва ли не пик "гласности" александровского царствования, момент, призванный зафиксировать примирение враждовавших доселе лагерей (президент Академии и бывший вождь "Беседы" Шишков признает великий труд Карамзина и вручает ему "огромную медаль с изображением Екатерины" и надписью "Отличную пользу российскому слову принесшему"), своего рода духовное объединение в очистительном акте исторического откровения представителей российского государства, церкви и общественности.
Самый день для чтения об ужасах второй половины царствования Иоанна, опричнине и мученической кончине митрополита Филиппа был выбран исключительно удачно – канун дня поминовения святого Филиппа русской православной церковью. "Никогда еще, со времени чествования сего святого мужа в России, не был столь приличным образом встречен день его", – писал в программной статье в "Сыне отечества" новоизбранный вице-президент Вольного общества любителей российской словесности, один из самых беспокойных, честолюбивых (и неудачливых) идеологов царствования Александра Василий Назарович Каразин (скрывшийся в этой статье под псевдонимом "Украинец" и криптонимом В.К.) [Каразин: 93–96]. Замечательно, что даже дату чтений (8 января) Каразин изменил в заголовке своей статьи на 9 января, видимо для того, чтобы придать событию еще более провиденциальный характер – историческое чтение Карамзина как общенациональное чествование мученика Филиппа.
Самое число томов карамзинской Истории показалось Каразину символическим. Воображение, писал он, перенесло его "в счастливые времена Греции", когда Геродот читал девять книг своей истории "в продолжение Олимпийских игр, целой Греции, собравшейся на оных, и ее слушали с таким одобрением, что дали девяти книгам, ее составляющим, имена девяти муз" [там же: 96]. В заключение Каразин писал, что "сей необыкновенный день" явился доказательством того, "что общественное мнение созидается у нас в России, и что мраки веков прошедших не могут уже быть возвращены" благодаря Великому Государю, "пред лицем коего совершаются такия чтения, которого одобрение толико согласно с одобрением общественным!" [там же].
Я бы сказал, что по своему замыслу и эффекту (духовное объединение русского образованного общества) чтение Карамзиным отрывков из IX тома можно сравнить с пушкинской речью Достоевского в июне 1880 года.
Вернемся к письму Тургенева к Дмитриеву, повествующему о триумфе историографа. Примечательно, что сразу же после описания карамзинского чтения Тургенев сообщает Дмитриеву о комическом "антиподе" сего торжественного события:
Накануне академического торжества был я в минералогическом обществе, где сидел целый час и ничего не слыхал о минералогии; ибо президент бар. Фиттенгоф читал похвальное слово великому Козодавлеву на французском языке, а секретарь общества исчислял переписку свою с заграничными и здешними чинами. Я потерял терпение и вышел из собрания. Провидение явно мне благоприятствовало, ибо вскоре потом прочтено послание гр. Хвостова к Ломоносову о рудословии. Вы конечно уже имеете и оригинал и перевод гр. Салтыкова [Тургенев 1867: 656].
"Вы отгадали, – немедленно отвечал Дмитриев, – граф уже прислал и ко мне свое послание, читанное в тихой сочельник торжества историографа" [Дмитриев 1895: II, 257]. Напомним, что в письме от 12 января Дмитриев выражал опасение, что Хвостов задумал прочитать свое послание именно на грядущем заседании академии, то есть, по всей видимости, в день выступления Карамзина, что было бы чудовищным диссонансом.
Надо сказать, что Дмитриев в письмах к Тургеневу и Вяземскому умалчивает о том, что Хвостов прислал ему не только свое послание о рудословии, но и рассказ о торжественном чтении Карамзиным "Истории" на заседании Академии. Об этом факте Хвостов сообщает читателям в тексте своего "Послания И.И. Дмитриеву на случай чтения Н.М. Карамзиным в торжественном Российской Академии собрании некоторых мест из IX тома его истории"). Послание начиналось так: