Благодаришь меня за добрую ты весть;
Со дней младенчества чужда мне зависть, лесть.
Теперь ли, к пристани предел сретая близкой,
Смолчу о торжестве Словесности Российской? [III, 140]
Смолчать Хвостов никак не мог. В примечаниях к стихотворению он писал, что И.И. Дмитриев уведомил его, что "от него первого получил приятную весть о сем торжественном в Академии собрании" [III, 179].
Царство ископаемых
Назойливые (в восприятии Дмитриева и его друзей) выступления Хвостова создавали гротескную картину, легко вписывавшуюся в пародическую "религию Арзамаса": послание Хвостова, прочитанное в сочельник (то есть канун Рождества – высокоторжественного для русской культуры дня); Хвостов, посылающий благую весть о триумфе историографа на закате своих дней ("предел сретая близкий"). Но уже самое соседство имен Хвостова и Карамзина в журналах этого времени вызывает раздражение Дмитриева. Он глубоко раздосадован поступком издателя "Сына отечества" Н.И. Греча, который уклонился "по личным причинам" от изображения карамзинского триумфа и доверил последнее "какому-то Украинцу", сочинившему "кудрявое и надутое описание академического собрания" [Дмитриев 1895: I, 258]. В то же самое время, возмущается Дмитриев, Греч дал обещание читателям своего журнала рассказать о послании графа Хвостова, "которое уже назвал прекрасным" [там же]. В письме к Вяземскому Дмитриев вновь пишет о том, что "искренне сердит" на Греча за то, что тот обещает говорить только о прекрасных стихах из царства ископаемых, по сути дела, замалчивая главное событие культурной жизни России этого времени [Дмитриев 1898: 16–17].
Справедливости ради следует сказать, что Дмитриев в пылу негодования не понял или не расслышал иронии издателя "Сына отечества" (вполне вероятно, что он подозревал, что человеком, опубликовавшим в журнале Греча "надутый" отчет об академическом собрании, под псевдонимом Украинец, был враг Карамзина Михаил Трофимович Каченовский или кто-то из его союзников-земляков). Греч в самом деле обещал в январском анонсе новых книг упомянуть о "прекрасном стихотворении" Хвостова "в следующей книжке, при описании собрания Минералогического Общества", и действительно упомянул о нем в следующем номере журнала – между информацией о представленном обществу "опыте ночной лампы, в которой платиновая проволока беспрестанно горит при пособии алкоголя" и обозрением деятельности общества и его членов, произнесенным графом Салтыковым на французском языке.
Раздражение Дмитриева вызывает кощунственное сосуществование двух "миров" – карамзинского (истинного и возвышенного) и хвостовского (профанного и смешного) – в общественном сознании эпохи. В то время, когда Карамзин открывал русскому обществу ужасную правду о трагическом периоде национальной истории и тем самым рассеивал мрак веков, "настоятель невских поэтов [то есть граф Хвостов], с новым годом получа новыя силы, спускался для нас в мрачное царство ископаемых, и вылез оттуда с посланием, написанным квасцами, кислотвором и окислением" [там же: 17]. Дмитриев перелицовывает здесь (как и в упомянутом ранее письме к Вяземскому) следующие строки из послания Хвостова:
Спускался с высоты в обители подземны…
С тобою ль потеку в подземную глубóко…
Пущуся с Музою я один при тьме ночей
Я ископаемых в обители широки,
Чтобы учителям дать о рудах уроки? [II, 63–64]
Иначе говоря, тема хвостовского послания (воображаемое нисхождение певца в недра земли) используется Дмитриевым как метафора "архаичности", "доисторичности" этого поэта, а также прославляющих его журналистов и родственного ему (и им) главного противника Карамзина – "кислого" педанта Каченовского:
До чего дойдет наша литература, если молодежь, еще зыбкая в своих понятиях, обольстится внушением зоила [здесь: Каченовского], которого она уже и так признает своим оракулом ‹…› легко может кончиться тем, что Кутузов признан будет Пиндаром, Хвостов – Виргилием, а Черепанов – Тит-Ливием [Дмитриев 1895: II, 261].
Перефразируя Вацуро, принципиальная полемика Дмитриева с противниками историографа материализовалась для него в начале 1820-х годов в оппозиции "Карамзин – Хвостов" – реинкарнации старой антитезы таланта и бездарности, лежавшей, как мы помним, в основе литературных баталий начала 1800-х годов [Вацуро 1989: 151].
Поздняя слава
В свою очередь, поздняя "слава" Хвостова объясняется язвительным Дмитриевым как награда бесталанному поэту за долготерпение и "долгоживотность" [Дмитриев 1898: 95]. Еще летом 1818 года Дмитриев иронически предсказывал в письме к Тургеневу грядущий "переворот" на российском Парнасе:
Какая революция в нашей словесности! Читали ли вы примечания Казанскаго профессора на превосходный перевод Науки Стихотворства Хвостова; читали ли и отзыв Инвалида о превосходных Замечаниях Казанскаго профессора? Уверен, что г. Хвостов через год будет в лаврах [Дмитриев 1895: II, 233].
"Говоря о талантах, можно ли позабыть неутомимого Хвостова? – пишет он спустя полтора года тому же адресату. – Наконец, его терпение, которое, помнится, Бюфон признает гением, отметило его знаком?" [там же: 264]. И далее: "В "Соревнователе" его уже сравнивают с Державиным. ‹…› Казанский университет… первый разбирал красоты его. Увидите, что еще до снега он будет у нас гений" [там же].
Дутая слава Хвостова, с сизифовым упорством восходящего на российский Парнас, свидетельствует, по Дмитриеву, о "тупости" или беспринципности современной журнальной критики, уже дошедшей до абсурдного, с его точки зрения, требования разделять русские оды на "Горацианские, Ломоносовские, Петровские, Капнистовские и Хвостовские". "Словом, он их гений, – заключает Дмитриев. – Да здравствует терпение! Дождался и он цветущаго времени нашей словесности". Панегиристы Хвостова (Дмитриев презрительно называет "журналистов каких-то" Кругликова, Сниткина и Георгиевского) утверждают, что он "отличается пред прочими силою в мыслях и точностию в выражениях оных". Жаль, продолжает Дмитриев, что они "не привели в пример чувства, превращенныя в прах, голубка с зубами, козла с свиною тушею и пр. Какое ободрение для талантов!" [Дмитриев 1898: 26].
Непосредственным объектом насмешек Дмитриева являются пылкие рецензии на стихотворения Хвостова, написанные представителями прохвостовской (или прохвóстовской, с дмитриевской точки зрения) "партии" в "Невском зрителе". Речь прежде всего идет о секретаре графа Хвостова Иване Георгиевском, назвавшем своего патрона на страницах журнала одаренным образованным вкусом соперником Буало и Расина [Георгиевский: 196]. По словам Георгиевского, стихи Хвостова "отличаются ясностию и силою мыслей, образованным вкусом, чистотою слога, точностию выражений" [Георгиевский: 198]. Особое одобрение критика вызывают "переходы и разнообразие" хвостовских од и посланий, в которых поэт "начинает забавным слогом", потом "возвышается и наконец кончает Анакреонизмом", как видно из его последних произведений, включающих послание к Ломоносову о рудословии.
Творческое "возвышение" Хвостова сразу обращает на себя внимание бывших арзамасцев. "Граф, – пишет Блудов Дмитриеву в июле 1820 года, – не перестает грешить во всех журналах и еще недавно наделил Соломона переводом, а вас посланием" (речь идет о том самом послании, в котором Хвостов рассказывал своему другу о торжестве Историографа) [Ковалевский: 253]. Дмитриев подхватывает: "…теперь вся наша поэзия лежит на плечах известного всем трудолюбца, без которого стихи и проза: все легко, все ничего не стоит". Дмитрия Ивановича он уподобляет не только могучему Атланту, но и хитрому Протею, "возобновляющему" себя в разных видах: "неиствует в одах, глупит в притчах, лепечет в мадригалах, и даже начинает рыться в прахе истории".
Своей кульминации тема хвостовского "торжества" достигает в письме Дмитриева к Тургеневу от 12 сентября 1820 года, в котором он в шутку просит своего адресата порадовать заграничных друзей последнего "успехами нашей словесности и позднею славою Грифона-Графова" [Дмитриев 1895: II, 267]. "Теперь все наши журналы гремят об нем", – пишет Дмитриев [там же]. В "Отечественных записках" печатают "описание храма его в Выползовой слободке рядом с описанием храма Исаакия Далматского" (то есть сельской церкви, построенной отцом графа, и Исаакиевским собором Монферрана, в июне 1819 года заложенныʹм императором Александром!). Газеты извещают о "новом издании путешествия его к соседственной реке Паше, с переводом немецким". "Даже и в отечестве нашем, Симбирске, – иронизирует Дмитриев, – первый тамошний маляр списывает для всех на холст в большом виде [портрет Хвостова] с первого виньета к басням Измайлова" [там же: 267–268]. (Речь идет о лубочной картинке, изображавшей черта, "бегущего от злополучного графа, который читает ему свои стихи", под которой печаталась известная басня А.Е. Измайлова "Стихотворец и черт" [1811].)
Наконец, абсолютным пределом эстетической глухоты и бестактности издателей, с точки зрения Дмитриева, оказывается публикация в "Невском зрителе" надписи к портрету Хвостова "вместе с надписью к портрету историографа". Речь, совершенно очевидно, идет о напечатанных на одной странице в июньской книжке журнала за 1820 год незатейливых стихотворениях, посвященных "бессмертному" Хвостову и "славному" Карамзину:
К портрету его сиятельства графа Дмитрия Ивановича Хвостова
Любимец кротких Муз, друг чести, друг людей!
Ты будешь вечно жить, и доброю душою,
И верностью к царю и Лирою своей;
Потомки поздния почтут тебя слезою.