Между тем русский антипоэт (я, как Вы, наверно, заметили, предпочитаю этот термин тыняновскому термину "пародическая личность") оказался совсем не похож на своих европейских и русских собратьев. Над Хвостовым смеялись не так, как над Бавием, Мевием, Тресотином, Шапеленом, Тредиаковским et tutti quanti. Хвостов воспринимался современниками не столько как отвратительная карикатура на высокого поэта, сколько как комический спутник, незадачливый трикстер или гротескный двойник истинного автора, будь то Державин, Дмитриев, Карамзин или Пушкин. Более того, общим местом русской хвостовианы стало утверждение, что в каждом из поэтов есть частица Хвостова. Поскреби любого и убедись: те же амбиции, суетность, страсть к бумагомаранию, многословие, культ поэзии, аристократическая спесь, желание славы и поэтического бессмертия.
Стихи Хвостова принято было называть трескучими, скрипучими, жесткими и т. п. Но этих трескучих, скрипучих, жестких и т. п. стихов от него ждали, а если не дожидались достаточно трескучих, то их придумывали за него и пускали в оборот (явление псевдохвостовианы). Над Хвостовым смеялись (в алфавитном порядке) Аполлон, Баратынский, Батюшков, Белинский, Блудов, Булгарин, Вигель, Воейков, Вяземский, Гнедич, Греч, Дашков, Державин, Дмитриев, Екатерина Великая, Жуковский, зоилы, Измайлов, Карамзин, Крылов, либералы, Милонов, NN, Одоевский, Остолопов, Полевой, Пушкин, Ростопчин, Рылеев, Сомов, Тургенев, Уваров, франколюбы, А.С. Хвостов, Цертелев, Челищев, Шаликов, Щулепников, элегасты из Москвы, юноши архивные из Петербурга, а также поэт Языков. Обращения нескольких поколений русских литераторов к Хвостову вообще имели ритуальный по своей сути характер. Собрание его "Притч" превратилось в своего рода священное писание псевдопоэзии. Его "нелепые" стихи заучивались наизусть, передавались из уст в уста, собирались в коллекции и служили комическими паролями, которыми обменивались "истинные" ценители литературы. Портреты неказистого графа, прилагавшиеся к его собраниям сочинений, выступали в роли своеобразных антиикон. Чуть ли не каждый молодой сочинитель, чтобы "вступить в литературное сословие", должен был отметиться эпиграммой или сатирическим панегириком в честь неугомонного графа. К Хвостову ходили на вечеринки, чтобы потом рассказать анекдоты о хозяине. Хвостова провоцировали и разыгрывали (иногда жестоко) и рассказывали об этих провокациях и розыгрышах знакомцам. В самом деле, если бы Хвостова не было, то его следовало бы придумать (как выдумали в 1850–1860-е годы, эпоху нового литературного ренессанса в России, Козьму Пруткова; как создали других воображаемых антипоэтов в модернистскую и советскую эпохи).
Не будет преувеличением сказать, что литературоцентризм (точнее, поэтоцентризм) русской культуры золотого века нашел свое отражение не только в культе Пушкина, но и в антикульте Хвостова, комического антипода великого поэта. Скажу больше, дорогой коллега: только у народа, у которого есть Пушкин, мог появиться такой поэт, как Хвостов! Эти антитетичность и антипоэтичность Хвостова, его системная привязанность к пушкинскому культу и к культу поэзии вообще и дали ему путевку в вечность.
Но феномен популярности Хвостова в России связан не только с внешними причинами и культурными задачами его времени. Пресловутая антипоэтичность Дмитрия Ивановича по-своему эстетична. Его стихи, как я постараюсь показать дальше, создают совершенно особую, ни на кого не похожую поэтическую личность, обладающую индивидуальным голосом, собственной эстетикой и мировоззрением. Хвостов (в лучших своих творениях) не только смешон, но и узнаваем и обаятелен. Да, современники относились к нему, как к персонажу одной из его басен – глупой амбициозной лягушке, влюбившейся в широкие бока быка (Державина, Карамзина или Пушкина) и попытавшейся стать с ним равной: "пыхтела, дулася и лезла вон из кожи" и в итоге "треснула и породила смех".
Вспомнился рассказ, который я слышал от нескольких лиц: где-то в Германии (или Америке) очень полный человек садится в автобус (или в поезд метро); одна смешливая русская туристка (или американка русского происхождения) тихо говорит другой: "Вот сейчас встанет и лопнет!" Проехали несколько остановок. Толстяк легко поднимается, оборачивается и говорит, разводя руками, по-русски: "Встал и не лопнул". И Хвостов раздувался, но не лопался. Знаете, коллега, он был ведь по-своему легок и грациозен.
Крайне заманчиво было бы посмотреть на эпоху становления и расцвета русской поэзии глазами самой этой смелой и мечтательной "лягушки" (кстати, это бедное животное слишком часто третировалось в русской культуре – и резали его, и вешали, и электричеством пытали, и с неба сбрасывали). Ведь и литературные лягушки знают поэтический восторг, и их индивидуальный голос звучит в общем поэтическом хоре. Может быть, с помощью Хвостова мы сумеем разглядеть в русской культуре его времени (1770–1830-е годы!) то, что не поняли и не приметили в ней более серьезные, чем мы, литературные критики и ученые. Муза Антипоэзии, благослови нас, грешных!
Часть I
Истоки и хвостики
1. Премудрая природа
Он имел характер неблагородный, наружность подлую и наряд всегда засаленный. Неизвестно, примечательная нечистоплотность от жены ли к нему привилась или от него к ней; только неопрятность обоих супругов была баснею Петербурга.
Ф.Ф. Вигель (злой человек)
Граф Хвостов написал за свою долгую жизнь много стихов (а если бы жил дольше, написал бы еще больше). В связи с чем возникает важный вопрос: с какого лирического стихотворения начинал сей плодовитый автор свое многолетнее служение российской Эвтерпе? В примечаниях к пятому тому своего итогового собрания сочинений граф Дмитрий Иванович указал, что первым его стихотворным произведением был следующий мадригал "из Волтера", написанный в 1780 году [V, 402]:
Все в мире сем равно. Премудрая природа
Прилично одарить умела всех людей;
Умом, и красотой, и младостью своей,
И прелестьми ты ей должна различна рода.
Всего лишенным быть на свете часть моя;
Но коль любим тобой, то все имею я
И благосклонна мне природа [V, 348].
Это стихотворение, как мы установили, представляет собой перевод мадригала, посвященного Франсуа-Мари Аруэ де Вольтером его музе и возлюбленной, маркизе дю Шатле ("A Madame la Marquise du Châtelet", 1736) – одной из самых одаренных женщин XVIII столетия (это была красавица, писательница, математик, элегантная и очень смелая женщина):
Tout est égal, et la nature sage
Veut au niveau ranger tous les humains:
Esprit, raison, beaux yeux, charmant visage,
Fleur de santé, doux loisir, jours sereins,
Vous avez tout, c’est là votre partage.
Moi, je parais un être infortuné,
De la nature enfant abandonné,
Et n’avoir rien semble mon apanage:
Mais vous m’aimez, les dieux m’ont tout donné[Вольтер: X, 517–518].
В молодости Дмитрий Иванович, как и другие члены его литературного кружка (братья Карины, князь Дмитрий Горчаков, Михайло Муравьев), был большим поклонником великого французского писателя. В 1782 году он перевел "Слово похвальное г. Волтеру", написанное прусским королем Фридрихом Великим, и посвятил собственному переводу отдельное стихотворение:
Прекрасное для Муз настало торжество, –
На свет произвело Волтера естество,
Чтобы родить в умах еще наукам цену.
Не лесть сплетается Владыке от певца,
Но здесь приводит Царь к безсмертью мудреца.
В этот перевод, вышедший в Санкт-Петербурге в 1783 году, Хвостов включил "Эпитафию господину Волтеру, сочиненную г. де ле Брюном":
От горести, Парнасс, и ужаса стени!
Разрушьте лиры здесь, о Музы оскорбленны!
Ты, коей сто устен и крыл им утомленны,
Гласи, что мертв Волтер, восплачь и отдохни.
Увлечение Вольтером нашло отражение и в других произведениях Хвостова 1780-х годов – остроумной комедии "Русский парижанец" (1786) [Строев: 31–42], а также переводе фривольного антиклерикального "Epître à Ninon de l’Enclos" ("Послание к Нинон Ланкло") талантливого подражателя Вольтера графа А.П. Шувалова (великий насмешник называл это послание, обращенное к знаменитой французской куртизанке, "несколько вольным и дерзким"). Об этом переводе, выполненном по заказу тогдашнего патрона Хвостова, генерал-прокурора сената князя А.А. Вяземского, Дмитрий Иванович рассказал в своей "Автобиографии" 1822 года [Сухомлинов: 529]. Эпистола по цензурным соображениям не могла быть опубликована, и ее текст, скорее всего, утрачен (а может быть, все еще прячется в хранящихся в Пушкинском Доме многотомных материалах Дмитрия Ивановича "с щегольскими надписями на корешках по красному сафьяну золотыми буквами" [Колбасин: 140]). Любопытно было бы посмотреть, как переложил Хвостов, будущий обер-прокурор Святейшего Синода, скажем, следующие вольтерьянские стихи из шуваловской эпистолы (даем их в переводе Л.В. Гладковой):
Наше покорное духовенство обладает только внешней властью,
Наш архиепископ кроток и призван всегда оставаться спокойным,
Тартюф здесь добряк, его ярость неуместна.
Требовательный священник прослыл бы безумцем,
А атлет Шоме умирает от голода в Москве.
Эта страна – без монашеской непримиримости,
Без святош, ханжей и бесноватых,
Наши деньги не идут ультрамонтанам,
Наш Синод мудр и наши дни безмятежны.
Но меня зовет ужин, прости, поэзия;
Я пью за тебя, Нинон, за твою философию;
Если у меня есть враги, я жалею их за напрасный пыл;
Мое чело всегда светло благодаря моему веселому нраву;
Тихое веселье взывает к снисхождению,
Я выпиваю шампанское и заранее прощаю [Шувалов: 584].
Легкая "философия Нинон", дорогой коллега, нашла свое отражение и в других сочинениях молодого автора, нередко воспевавшего в 1780-е годы дружеские пирушки с искристыми винами (с 1783 года Хвостов служил сенатским экзекутором по винной части) и прелестных девиц ("Ашиньке", "Поцелуй", "Богомолка", "Красавице", "Анюте" и др.). Так, в своем переложении стихотворения французского подражателя Вольтера Joseph-François-Édouard Desmahis он обращался к сельской богине:
Лукерья! чувств моих царица,
Прелестная Венеры жрица!
Оставь другим сует мечты,
Лилей природы красоты.
По розовой тропе спускайся,
Среди цветов не спотыкайся,
Любовный фимиам кури,
Вкушая счастье – им дари [VII, 105].
Словом, влияние фернейского старца и его подражателей на раннее творчество Хвостова было значительным. Впрочем, как впоследствии вспоминал граф Дмитрий Иванович, "воспламеняясь" достоинствами Вольтера, он всегда "гнушался" его безверия [Cухомлинов: 545]. Пылкую любовь молодого человека к французской общественной мысли остудил, согласно воспоминаниям поэта, начальник Хвостова князь Вяземский, который "за 8 лет до французской революции предугадал оную".
В ответ на восторженную оценку Дмитрием Ивановичем переведенного им трактата красноречивого министра финансов Франции Жака Неккера "Compte rendu au roi" (1781) "опытный старик" заметил: "Я не доживу, а вы увидите, беды будут; он, сударь, оголил ж… Франции" [там же: 530]. Еще большее влияние на формирование нравственного облика молодого Дмитрия Ивановича оказал архимандрит Амвросий (Подобедов), у которого будущий поэт поучался высоким богословским истинам в бытность его префектом Славяно-греко-латинской академии:
Ты кистью мудрости святою,
Душевных качеств простотою,
Среди моих не зрелых лет
Открыть святыню удостоил:
Напрасной мудрости полет
В душе бунтующей спокоил.
В поздние годы Хвостов представлял себя убежденным борцом с развращенной французской словесностью XVIII века. В записке, написанной им по случаю драматического восшествия на престол императора Николая Павловича, старый поэт указывал, что "всегда был чужд заразы французской революции и громил крамольников в своих сочинениях" [Морозов: LXXV, 418]. По мнению графа, главным средством осуществления коварных замыслов крамольников всегда была литература, тайно или явно проповедующая безначалие. "Если у меня спросят, – писал он, – от которого времени сие зло появилось в России? – ответствую: с семидесятых годов прошедшего столетия; но тогда оно было в колыбели: пустословие, игра ума, ополчающаяся затейливо на некоторые заблуждения и обычаи" [там же]. Антидот этому зловредному влиянию Хвостов видел в неизменном следовании поэтом тройственной цели поэзии: нравственная польза, распространение вкуса и остепенение правильного языка [все там же]. Общественное и литературное зло Дмитрий Иванович видел в покушающейся на духовные скрепы анархии, заклейменной им в оде "Безначалие" (творческое подражание оде Державина "Колесница", опубликованной в первой части "Журнала российской словесности" за 1805 год):
Расторгнув от бразды закрепы,
По дебрям, по холмам текут,
Пылав огнем, кони свирепы,
Копытами о землю бьют:
Рассыпана вся колесница;
А там – растерзанный возница,
Плачевна жертва люта дни,
Не крепкими владев руками,
Запутался между браздами –
Стоптав его – летят кони.
‹…› Несмысленны и духом бедны,
Нелепых призраков творцы,
О вы учители зловредны!
Печальны в Мире мудрецы!
Самих небес вы были чужды,
В Царях не находили нужды.
Вы свет – без вас мярцала (sic!) тьма.
Или текуща кровь и свары,
Опустошение, пожары,
Есть плод крылатого ума? [С. 107]
За свое глупое безначалие, по Хвостову, французы и наказали себя тиранией Наполеона:
Возница дерзкий и несытый,
Что честолюбие зажгло,
За токи все кровей пролиты
Воздаст вам седьмицей за зло… [там же]
Но мы ушли далеко в сторону от первого стихотворения Хвостова. Интересно, конечно, кому мог посвятить начинающий поэт свой перевод вольтеровского мадригала, но, увы, имя "хвостовской дю Шатле", отличавшейся умом, красотой, младостью и прелестьми "различна рода", нам не известно. Злые языки (точнее, один особенно злой) говорили, что "неблагообразный и неуклюжий" Хвостов "в первой и в последующих за нею молодостях, лет до тридцати пяти ‹…› присватывался ко всем знатным невестам, но оне отвергали его руку" [Вигель: 143]. Хвостов знал, о чем говорил, когда признавался в своем мадригале: "Всего лишенным быть на свете часть моя". В своей "Автобиографии" он сетовал на то, что с детства его "телесныя способности" были вовсе отказаны ему природой: "танцовщик я был самый плохой, также лет пять был в манеже, но с таким малым успехом, что редко садился на коня, кроме Пегаса" [Морозов: LXXIV, 572]. Впоследствии кто только не издевался над внешностью обиженного природой Дмитрия Ивановича, особенно в поздние годы!