6. Корабль и судно
"J’entends toujours parler de la littérature russe, – спрашивал у Пушкина русский барин, воспитывавшийся за границей вплоть до зрелого возраста, – et je vondois bien savoir quel est actuellement le poête russe qui jouit de la réputation la moins contestée?" – "С’est lе сomtе Сhvostow, sans сontredit", – отвечал Пушкин сóника. "Аh, lе сomtе Сhvostow! J’en рrendrai note; je vous suis très reconnaissant".
Из бумаг князя В.Ф. Одоевского
Не может с кораблем сравниться малый челн.
Граф Д.И. Хвостов
Куда ж нам плыть?..
А.С. Пушкин
"Свистовский слог"
Видел ли А.С. Пушкин хвостовский портрет в ротонде екатерингофского Воксала или нет (и был ли этот портрет там вообще или его там вообще не было), мы уже, наверное, никогда не узнаем, но какое нам, честно говоря, дело до реального изображения графа? Пародический же образ главного русского антипоэта достался Пушкину по наследству от старших друзей-карамзинистов, в одном "комплекте" с Дедом Седым (Шишковым), Шутовским (князем Шаховским) и другими комическими персонажами из арзамасского литературного баснословия. К "конюшему дряхлого Пегаса", автору "од не слишком громозвучных и сказочек довольно скучных" юный поэт обращается в стихотворении "Моему Аристарху", ему посвящает несколько стихов в лицейской поэме "Тень Фонвизина", шаловливейшей "Тени Баркова", а также в программном стихотворении "Городок", в котором сановитый стихотворец-графоман представлен в образе "детины" Свистова – небольшого боярина "высот Парнасса" и великого марателя никем не читаемых од. В этом стихотворении Пушкин иронически заявляет, что
Свистовским должно слогом
Свистова воспевать,
Но, убирайся с Богом,
Как ты, в том клясться рад,
Не стану я писать [I, 77].
Спустя 10 лет Пушкин нарушил это шуточное обещание. В начале 1825 года в Михайловском он написал "свистовским слогом" одну из лучших пародий в истории русской литературы XIX века – "Оду его сият<ельству> гр<афу> Дм<итрию> Ив<ановичу> Хвостову", в которой почтенный сенатор и литератор призывается занять место лорда Байрона в освободительной борьбе греков с яростным cултаном [II, 344 – 345]. "Хвостовскую" оду Пушкин собственноручно переписал в апреле 1825 года для князя Вяземского и передал с бароном Дельвигом в Петербург.
Пушкинское стихотворение состоит из четырех "одических" строф, развивающих в соответствии с правилами классической риторики "высокую" тему, и восьми примечаний, имитирующих прозаические комментарии к собственным лирическим произведениям, которые любил составлять Хвостов в подражание Державину. Первая строфа оды ("Султан ярится. Кровь Эллады…") посвящена лорду Байрону, приплывающему на мечущем громы корабле в Грецию, где он умирает от "быстропарного недуга". Вторая ("Певец бессмертный и маститый…") – графу Хвостову, которого страждущая Эллада призывает занять место "тени знаменитой" с сохранением сенаторского звания и литературного рода деятельности. Третья строфа ("Вам с Бейроном шипела злоба") включает сравнение двух героев оды: обоих ругали и хвалили современники, оба аристократы ("Он лорд – граф ты!") и оба поэты; в то же время в сравнении с Байроном Хвостов имеет ряд преимуществ – он лучший семьянин (в своих стихах, как указано в соответствующем примечании, граф неизменно воспевал свою супругу "Темиру", в то время как лорд от своей жены бежал) и более "разнообразный" поэт, преуспевший в "шалостях". Наконец, в заключительной, четвертой строфе сочинитель "оды", скромно именующий себя "неведомый Пиита", "в восторге новом" воспевает грядущее прибытие корабля со сладостно спящим Хвостовым к берегам Эллады. Итого получается, что в этом стихотворении представлены три поэта – погибший в Греции Байрон ("Феба образец"), приплывающий ему на замену "знаменитый" старец Хвостов и провожающий последнего в плавание "неведомый Пиита" – пародийная маска присяжного панегириста Хвостова, из-под которой лукаво подмигивает умному читателю сам автор оды.
Пушкинское стихотворение, дорогой коллега, представляет собой настоящий деликатес для исследователя русского литературного сознания первой четверти XIX века: едва ли не каждая его строка отсылает посвященного читателя сразу к нескольким текстам, жанрам и традициям, причудливо сталкиваемым сочинителем. При этом сама интертекстуальность стихотворения пародически обнажается автором. Так, уже к первым словам оды "Султан ярится…" дается примечание, указывающее на то, что они являются "подражанием знаменитому нашему лирику г. Петрову" (поэту, уважаемому Хвостовым). Речь идет о первой строфе оды В.П. Петрова "На войну с турками" (1768–1769), спроецированной Пушкиным на современные военно-политические события (греческое восстание):
Султан ярится! ада дщери,
В нем фурии раздули гнев.
Дубравные завыли звери,
И волк и пес разинул зев.
И криками нощные враны
Предвозвещая кровь и раны,
Все полнят ужасом места;
И над сералию комета
Беды на часть полночну света
Трясет со пламенна хвоста! [Венгеров: 365]
Надо полагать, что внимание Пушкина, воспитанного в лоне арзамасской каламбурной традиции, привлекла не только первая, но и последняя строка этой громогласной строфы, "намекающая" на имя героя его пародии: комета, "трясущая" беды султанову сералю "со пламенна хвоста!"
Зачем понадобился Пушкину в начале 1825 года давно осмеянный и "похороненный" арзамасцами метроман? Как связан в сознании поэта этот пародический образ с греческим восстанием и с фигурой "властителя дум" пушкинского поколения лорда Байрона? (Я, честно говоря, не очень люблю этот прием наводящих вопросов в научных сочинениях, но ничего поделать не могу: время и место он экономит, и то славно.)
Полемическая буффонада
Кто не знает, коллега, что вторая половина 1824-го – весна 1825 года – один из самых бурных и психологически напряженных периодов в жизни Пушкина? Перечислим лишь основные события, так или иначе имеющие отношение к нашей теме (для создания надлежащего эффекта нижеследующие предложения следует читать на одном дыхании). В июне – июле 1824 года Пушкин задумывает бежать из Одессы в Константинополь при содействии графини Е.К. Воронцовой и княгини В.Ф. Вяземской. 11 июля датируется высочайшее повеление о переводе поэта на жительство в Псковскую губернию под надзор местной администрации. 30 июля Пушкин покидает Одессу и отправляется в ссылку в Михайловское, куда приезжает 9 августа. 2 октября он заканчивает третью главу "Евгения Онегина". 10 октября – завершает "Цыганы". К концу октября – началу ноября относится его бурная ссора с отцом, обвинившим сына в рукоприкладстве. Поэт пишет (но не отправляет) безрассудное письмо к псковскому губернатору Б.А. Адеркасу, в котором просит о заключении в крепость "для спокойствия отца и своего собственного" [XIII, 116]. 18–19 ноября родители покидают Михайловское. Пушкин вынашивает новый план бегства за границу через Дерпт. В конце года он начинает работу над трагедией "Борис Годунов" и четвертой главой "Онегина", в которой, в частности, изображает свою жизнь в Михайловском. 5 февраля 1825 года в свет выходит первая глава романа в стихах. 23 февраля поэт отмечает годовщину объявления греческого бунта Александром Ипсиланти. 7 апреля заказывает панихиду по лорду Байрону, скончавшемуся год назад. Весной 1825 года вокруг новых произведений Пушкина разворачивается острая журнальная полемика, в которой поэт занимает позицию стороннего, но внимательного наблюдателя, лишь в письмах к друзьям и нескольких строках "Евгения Онегина" откликаясь на наиболее важные для него в этот период вопросы – о байронизме, "неизменных" критериях искусства, иерархии литературных жанров, вдохновении и восторге и т. п. В середине апреля в Михайловское из Витебска приезжает ближайший друг Пушкина барон Дельвиг. С последним поэт пересылает друзьям тетрадь с собственноручно переписанными новыми произведениями, включающими вторую главу "Онегина" и "оду" графу Хвостову с примечаниями, написанную, по мнению комментаторов, между серединой февраля и серединой апреля 1825 года. Переведем дух.
В замечательной статье, посвященной этой оде, Ю.Н. Тынянов предположил, что "к сочетанию имени Байрона с именем Хвостова и к тому обстоятельству, что оно служит сюжетом пародии, у читателей того времени был какой-то ключ" [Тынянов 1922: 77]. Этим ключом он считал смерть Байрона 7 апреля 1824 года в Миссолунги, ставшую темой для лирических состязаний русских поэтов. По Тынянову, пародия на творчество Хвостова и старинных одописцев послужила лишь общей рамкой, в которую Пушкин вписал свой полемический ответ современным поэтам, воспринявшим кончину английского барда как повод для "воскрешения" одического жанра, – прежде всего "строгому критику" элегического направления в русской поэзии и энтузиастическому поклоннику "высокой" гражданской поэзии В.К. Кюхельбекеру, а также "защитнику новой оды" К.Ф. Рылееву [Тынянов 1922: 78]. Полемику с Кюхельбекером Пушкин вел и в "Евгении Онегине" (строфа XXXII четвертой главы), и в письмах середины 1820-х годов.
Тыняновская интерпретация "хвостовской" оды, отражающая представление исследователя об эволюции русской поэзии в первой половине 1820-х годов и лежащая у истоков его теории литературной пародии, была принята пушкинистами, но с уточнениями и оговорками. Так, В.В. Виноградов в книге "Стиль Пушкина" утверждал, что Ю.Н. Тынянов недостаточно оценил "самые принципы стилизации старого одического стиля в "Оде Хвостову"". В интерпретации исследователя пародия Пушкина представляет собой "собирательный портрет" хвостовского (или – шире – неоклассического) слога [Виноградов: 499–500]. В свою очередь, Д.П. Якубович назвал это стихотворение "последней расправой Пушкина" "с номенклатурным восприятием античности, когда-то свойственным и ему самому" [Якубович: 157]. В.Э. Вацуро указал на генетическую связь этого стихотворения с традицией "прежних арзамасских буффонад" и предположил, что объектом пародии Пушкина были не столько его "принципиальные литературные противники", сколько сам граф Хвостов: не случайно Пушкин поспешил переписать эти стихи и отправил их князю Вяземскому, "признанному мэтру арзамасской "хвостовианы"" [Вацуро 2004: 753]. Наконец, по мнению Э. Худошиной, пародия Пушкина не только завершает собой "традицию насмешек над Хвостовым", но и "является своеобразной данью уважения Пушкина к стойкой верности Хвостова, его любви к поэзии" [Худошина 1974: 48].
В настоящей главе-прогулке, завершающей наше долгое отдохновение, графу Хвостову придется немного потесниться и уступить место главного героя своему более молодому и удачливому сопернику. Я бы хотел предложить новое (или, точнее, обновленное) прочтение "хвостовской" оды Пушкина в контексте пушкинского "байронизма" первой половины 1820-х годов (господи, как часто я употребляю это ужасное "в контексте"! "По какому поводу ты плачешь?" – спрашивает бюрократ у хнычущего ребенка).
Прошу заметить, что к "байроновскому тексту" Пушкина я отношу не только произведения, навеянные (прямо или опосредованно) английским бардом, но и содержащиеся в письмах русского поэта многочисленные упоминания о личности и творчестве Байрона, а также мемуарные сведения о поступках и элементах поведения самого Пушкина, сознательно ориентированных на байроновский образец. В своей совокупности эти материалы свидетельствуют о том, что восходящее ко второй половине 1820-х годов представление о пушкинском преодолении байронизма, канонизированное в известной книге В.М. Жирмунского, является чересчур прямолинейным. На самом деле отношение Пушкина к английскому поэту было принципиально двойственным (ужасное выражение, мною часто употребляемое убедительности ради). Как показал Дмитрий Чижевский, в творчестве Пушкина эта осознанная амбивалентность нашла свое иконическое отражение в образе неверной морской стихии, прежде всего в элегии "Море" ("К Морю", 1824), принадлежащей, по словам исследователя, "не только к двум рядам русских стихотворений, посвященных морю и памяти Байрона, но и к необычайно многочисленным стихотворным размышлениям русской романтики на тему "призвание поэта" и "судьба поэтов"" [Чижевский: 30].
Нужно сказать, что Чижевский исключил из ряда байронических произведений Пушкина на тему водной стихии оду графу Хвостову, сославшись в соответствии с концепцией Тынянова на то, что в ней смерть английского барда упоминается "только потому, что этой теме была посвящена ода Кюхельбекера и главная задача Пушкина – ироническое освещение того "одического" жанра, на сохранении которого в романтической литературе настаивал "архаист" Кюхельбекер" [там же: 32]. С этим утверждением, однако, сложно согласиться. Как я постараюсь показать далее, ода Пушкина имеет прямое отношение к теме моря, как имеет к ней отношение и ее комический герой-адресат, граф Дмитрий Иванович Хвостов.
Более того, в сознании Пушкина середины 1820-х годов пути Байрона и Хвостова парадоксальным образом пересекаются на морских просторах.