В центре моего внимания будет находиться представленная в оде шуточная антитеза корабля и судна, выражающая противопоставление двух типов поэтов в художественном сознании Пушкина этого периода (выражение "художественное сознание" вызывает у меня отрыжку, но, как мы увидим далее, последняя хорошо вписывается в физиологический контекст пушкинской оды). Меня будут интересовать литературная генеалогия этой антитезы (ее связь не только с байроновской, но и с арзамасской традицией и с творчеством самого графа Дмитрия Ивановича), а также ее полемическое значение в литературной борьбе "вокруг Пушкина" "романтиков" и "классиков" середины 1820-х годов.
Хвостовский потоп
Как мы помним (я столько раз напоминал об этом факте, что, думаю, намертво зафиксировал его в памяти моего читателя), в конце 1810-х – начале 1820-х годов Хвостов переживает небывалый творческий подъем и превращается в глазах своих противников в своего рода персонификацию антипоэзии – гигантский саморасширяющийся поэтический пузырь. Своими "главными" произведениями этого периода Хвостов считал три длинных стихотворных послания, объединенных в той или иной степени темой водной стихии, – "Руские мореходцы", "Майское гуляние в Екатерингофе 1824 года" и "Послание к NN о наводнении Петрополя, бывшем 1824 года 7 ноября". В первом описываются опасные морские путешествия, во втором – лодки, елботы и "полезный Берта пароход", мирно плывущие в праздничный день по Неве, в третьем – катастрофическое наводнение в столице:
Вдруг море челюсти несытые открыло,
И быструю Неву, казалось, окрылило;
Вода течет, бежит, как жадный в стадо волк,
Ведя с собою чад ожесточенных полк,
И с ревом яростным, спеша губить оплоты,
По грозным мчит хребтам и лодки и элботы… [II, 110]
Эти стихотворения немедленно становятся добычей постоянных ценителей творчества Хвостова. И.И. Дмитриев в письме к Жуковскому иронически отзывается о "Мореходцах" графа, "коптящего Аполлона" на своем корабле. "Что за прелесть его послание! Достойно лучших его времен", – пишет Пушкин о "Наводнении" Хвостова [XIII, 137]. "Стариной тряхнул", – говорит об этом же произведении Тургенев и восхищается, как мы помним, "прелестным" посланием Хвостова к графу Милорадовичу, посвященным майскому гулянию в Екатерингофе [OA: III, 96]. Еще один бывший арзамасец, С.П. Жихарев, "говорит по целым часам Хвостовскими стихами" [там же: 109]. А.С. Норов смешит Софью Салтыкову (будущую жену барона Дельвига) "замечательными стихами" Хвостова [Балакин 2011: 39]. "Наводнение" Хвостова высмеивается в эпиграммах Измайлова ("Господь послал на Питер воду…") и Н.Ф. Остолопова ("Всему наш Рифмин рад: пожару, наводненью…").
Популярность в литературных кругах этого времени хвостовских стихов о петербургском наводнении легко объяснима. В пародической мифологии арзамасцев и их наследников это произведение автора, наводнившего в 1820-е годы русскую словесность своими сочинениями, прямо ассоциируется с темой потопа – второго после Липецкого. Так, Кюхельбекер завершает свою хронику литературных событий бурного 1824 года ироническим упоминанием о послании Хвостова "на случай" петербургского наводнения [Кюхельбекер 1979: 500]. Эту тему подхватывает и Пушкин в эпиграмме о гибели во время наводнения тиража "Полярной звезды", в которой Хвостов принимал небольшое участие:
Бестужев, твой ковчег на бреге!
Парнаса блещут высоты;
И в благодетельном ковчеге
Спаслись и люди и скоты [II, 343].
Два слова вдогонку плывущим скотам. К произведениям Хвостова на тему водной стихии следует, я думаю, отнести и забавную басенку "Потоп животных", написанную в конце 1824 года. На хребте Васьки-кота, душившего мышей и крыс ненасытно, спасаются две мышки:
Злодея оседлав, без лодки, без руля
Гуляют по водам, опасность удаля,
Где на волну с волны несется кот с баулой,
И на спине сутулой
Он кажет двух мышей, прижавшихся рядком.
О хвостовской "басне о наводнении", в которой "плавал кот с баулой, а на спине его сутулой сидели крысы и мыши", сообщал Дмитриеву в апреле 1825 года Измайлов [Измайлов 1871: 990]. В том же письме он цитировал приписываемую "нашему Байрону" эпиграмму на Милорадовича "Строителя забав не любят, видно, Музы": "…Что он ни затевал, / То все вода снесла, или огонь пожрал".
Можно сказать, что граф Хвостов со своими творениями, в представлении Пушкина и его литературных друзей, не просто живуч: он непотопляем.
Между тем к середине 1820-х годов положение Хвостова, претендовавшего, как мы помним, на лидерство на русском Парнасе, заметно изменилось: он оказался в своего рода почетной изоляции. Издатели "Полярной звезды" сокращают его участие в альманахе до минимума. В 1825 году Хвостов пытается принять участие в новом журнале "Московский телеграф", издаваемом Николаем Полевым. Именно Полевому он и посвящает в расчете на публикацию первую редакцию своего стихотворения о наводнении в Петрополе. Полевой от стихотворения отказался, лукаво посоветовав графу выпустить его отдельной брошюрой. Хвостову в результате пришлось переписать послание; оно вышло в 1825 году в "Невском альманахе". Более того, ему пришлось отвечать на клеветнические измышления современников, что его стихи на наводнение написал не он, а… Полевой (кажется, что последний сам эту глупую легенду пустил в ход) [Морозов: XXLV, 406–407]. Наконец, тщеславного Хвостова задевало полное игнорирование его новых творений "Телеграфом". В третьей книжке журнала в разделе "Антикритика" было напечатано анонимное письмо к издателю "Московского телеграфа", кому-то заказанное самим графом (или самим им и написанное). Автор письма выражал возмущение тем фактом, что в своих литературных обзорах "Московский телеграф" систематически обходит вниманием сочинения Хвостова:
На стр. 86-й в статье 3-й Критика и Библиография, вы говорите, исчисляя Стихотворцев наших, что отдельно от Журналов и Альманахов в прошедшем году ничего не издано замечательного. ‹…› я спрашиваю вас: Разве Майское гулянье, стихотворение известного нашего писателя, столь благосклонно принятое Публикою, похваляемое в отечестве нами и иностранными Журналистами и удостоившееся при самом даже выходе своем, разбора (смотри Украинский Вестник, 1824, № 14), также откровенных отзывов от знаменитейших наших Литтераторов, разве сие сочинение не есть отдельное, равно как и перевод Науки о стихотворстве Г-на Боало, вновь исправленный и выданный в том же году вместе с подлинником? (Московский телеграф. 1825. Ч. 1. № 2. Прибавления. С. 6).
Автор также упрекает издателя "Телеграфа" за то, что "при обзоре стихотворений, вышедших в 1823 году", тот "умолчал" о сочинении Хвостова под названием "Руские мореходцы", которое граф считал своим литературным манифестом и пропуском в вечность (с. 6–7).
Так как критики и историки литературы умалчивают об этом "морском" произведении с момента его появления на свет, мы считаем уместным (и справедливым) посвятить ему небольшой раздел нашего отдохновения.
Хвостов-мореходец
Тема водной стихии – одна из главных в творчестве Хвостова 1820-х годов. Эта тема связывается им с культом основателя российского флота Петра Великого и подвигами русских мореплавателей конца XVIII – начала XIX века Ф.Ф. Беллингсгаузена, И.Ф. Крузенштерна, Витуса Беринга и Г.И. Шелехова. Хвостова также привлекают образы морских опасностей и катастроф, играющие в его классицистической "морской философии" роль ужасных, но кратковременных эксцессов, не способных поколебать божественный порядок, вверенный попечению русских монархов. Сошлюсь еще раз на финальные стихи о наводнении Петрополя:
Умолк на Бельте рев и онемели стоны,
Посыпалися здесь с престола миллионы;
Среди Петрополя от ярости злых вод
Пусть есть погибшие, – но, верно, нет сирот.
Любовью чистою, небесною согреты
Все у пристанища, упитаны, одеты,
Все, благости прияв священнейший залог,
Рекут: "Средь тяжких зол есть милосердый Бог" [II, 114–115].
Кульминацией морской темы в творчестве Хвостова становится длинное стихотворение (по сути дела, небольшая поэма) "Руские мореходцы, или корабли Открытие и Благонамеренный, на Ледовитом Океане", впервые опубликованное в 1823 году. Через год Хвостов выпускает второе издание этой поэмы, на этот раз в сопровождении перевода на немецкий язык (этот перевод был также опубликован в немецкоязычной "Петербургской газете"). Это сочинение старый поэт посвятил своему другу, адмиралу и разных орденов кавалеру Гавриилу Андреевичу Сарычеву, известному, по словам автора, "в отечестве и ученом свете многими путешествиями своими в разных морях" и полезными трудами по географии и геодезии:
И рудословия и домоводства член,
Ты будешь, Сарычев, чрезмерно удивлен,
Что лет в преклонности на Геликон дерзаю,
О бурях, льдах стихи пловцу морей вручаю.
‹…› К тебе взываю я, устрой опасный путь.
Мне кормчим по морям, моим Язоном будь [II, 73, 77].
В января 1824 года отрывки из этой поэмы были прочитаны в собрании Санкт-Петербургского минералогического общества "и приняты почтеннейшею и многочисленною публикою со всеобщим одобрением". О замысле и красотах этого сочинения подробно рассказывается в переведенной на русский язык рецензии из французского журнала "Revue Encyclopedique", включенной Хвостовым в предисловие к другому его произведению – "Путевым запискам" 1824 года. В рецензии говорится, что "благородная цель" этого произведения "состоит в том, чтобы показать пользу, какую приносят дальния путешествия наукам и человечеству". Поэма, отмечает рецензент, изобилует самыми высокими чувствованиями, а также превосходными и выраженными "без малейшей напыщенности" мыслями. К красотам поэмы он относит "описания Урагана, Тифона <и> Льдов Океана", занятые у самой природы.
"Сие стихотворение, – резюмирует автор рецензии, – во всех своих частях служит доказательством, что Сочинитель глубоко вникнул в изящные образцы древности и школы Французской" [Хвостов 1824: V–VI]. Под "французской школой" здесь подразумевается неоклассическая традиция изображения водной стихии, а под "образцами древности" – гомеровская "Одиссея" и знаменитое горациевское описание бури в оде, посвященной кораблю Вергилия, лежащей в основе поэтической маринистики классицизма (разумеется, политические коннотации бури, актуальные для Горация и его многочисленных подражателей, Хвостова не интересовали). Впрочем, справедливости ради следует добавить, что на Хвостова оказала влияние и раннеромантическая поэзия "возвышенного": так, например, в своей поэме он пытается соперничать со знаменитым описателем Ниагарского водопада Шатобрианом [II, 91].
"Руские мореходцы" воспринимаются Хвостовым как продолжение ломоносовской традиции научно-описательной поэзии в целом и его собственного "Послания к Ломоносову о рудословии" в частности:
Стремился прежде я в неисходимый дол,
Где ископаемых сокровищей престол,
Зрел лаллы, яхонты, агаты, изумруды,
И камней и солей бесчисленные груды ‹…›
Я с Ломоносовым в подземную спускался,
В жилище ужасов с цевницею являлся;
Теперь, оставя рек цветистые брега,
Дубравы мирныя, зеленые луга,
Весною соловья приятных песен сладость,
Восторги страстных чувств, любви невинной радость,
Оставя чистую, небесную лазурь,
Теку в пределы волн, несуся в царство бурь;
Воображением похитя труд полезный,
Разгневанных морей дерзаю видеть бездны… [II, 73–74]
Неутомимый в своих поэтических дерзаниях Хвостов противопоставляет отважных путешественников жадным завоевателям прошлого и настоящего (прежде всего он метит в скончавшегося на маленьком острове посреди океана Наполеона):
Завоеватели, свирепые Аттиллы!
Вы, царства обратя в пустыни и могилы,
Гордыней обуяв, изсунув грозный меч,
Велите смертного ручьями крови течь;
Предел вам славы – гроб, отверженцы природы!
Вам чужды небеса, огонь, земля и воды;
Вы мните, – только вам сияет светлый день,
Для вас сотворена прохладной рощи тень;
Окаменением, алчбою здесь несыты,
В могилах прокляты и будете забыты [II, 76–77].
В серии поэтических картин, заимствованных из журнальных статей и книг, Хвостов изображает прелести, "препоны" и ужасы морей: голубые своды и звезды, отражающиеся на лоне вод, блеск радуги и вечернюю зарю, опасный штиль, могучие штормы, "плывущие стада" животных, вытесненные из корабля водою, предвестника урагана "воловий страшный глас", молнии и ветра, терзающие корабль, исполина Тифона, сорвавшегося "с круга волн", сияющие льды, наносящие "жестокие раны" судам, коварную Зиму, которая в "неизмеримых льдах",
…пиля корабль, преобращает в прах,
Не громом поразит, не вихрем обезглавит,
Но добычу схватя, теснит, сжимает, давит [II, 88].
Но морские опасности не могут остановить "богатырей Российских" – "злосчасливого" Хрущова ("О Муза! возвести погибель мне Хрущова"), "нашего Колумба" Беринга, отважного Штеина, Крузенштерна, Шелехова и др.
Хвостов воспевает подвиги и успехи российской колонизации Севера:
Но просвещенный Росс чего не победит?
Природа рабствует, лишь он ей повелит;
Где жили морж, тюлень, где ужасали льдины,
Там строют города, там мирныя долины ‹…›
Там пашни, там луга, Христовой церкви нравы,
Там промышленности безхитростной уставы;
Всех прежде Руские, развея белый флаг,
На льдистом Севере нашли Архипелаг.
Довольно островов безвестных иль забытых,
Украся именем героев знаменитых,
Невольно огласят в грядущие века,
Чья воскресила их на бытие рука [II, 96].
Воображению поэта открываются трогательные картины простой жизни диких народов Севера, "открытых" для мира русскими мореплавателями:
Там юный Алеут, оставя свой байдар,
Несет красавице сто раковинок в дар;
Хваляся узкими и черными глазами,
Прельщает милую из корольков серьгами [II, 97].
Хвостов воспевает успехи российского торгового флота:
Торговли наших стран прямые Аргонавты,
Ермии новые от отдаленной Кяхты
Избытки Севера в край южныя земли
Искусством и умом волшебно принесли –
и торжество России как морской державы, построенной ее монархами:
Отечество мое рубеж свой простирает,
Все климаты в себе различные вмещает ‹…›
Скитались прежде мы, но манием Петра
Достигли Каспия, с вод Белых до Днепра.
Родительскаго знав сияние завета,
О плаваньи в морях пеклась Елисавета.
Давно ли видели, – премудрыя в женах
Дерзала в ледяных искать пути морях?
Там земли новыя усердием открыты,
С кораллом острова, камней, гранитов плиты;
К обоим полюсам всех дале Руский плыл,
Куда ни в Норд, ни в Юг и Кук не доходил [II, 97–98].
Завершается поэма прославлением миссионерской и цивилизаторской деятельности императора Александра, отправившего российский флот "в концы морей":
Не злато снискивать, алмазы, серебро,
Но в диких племенах укоренить добро;
Достойное Царя на свете попеченье –
В безвестныя страны пролить благотворенье,
Источник радостей неведущим открыть,
В сан человечества сонм диких посвятить,
Им книгу развернув богатыя природы,
Открыть и Веры луч и просвещенья воды,
Дать чувство новое, дать новой силы речь
И к ближнему любви священный огнь возжечь,
Заставя их, вкуся земное жизни благо,
Сердцами воспарить в чертоги Всесвятаго [II, 100].
В последней строфе поэмы Хвостов, как обычно, перечисляет свои скромные заслуги: