- Игорь Александрович, вам для сведения… Малярии у нас осталось очень мало, единичные случаи, а было время, когда болело чуть ли не поголовно все население. Через какой-нибудь год, думаю, мы и вовсе ликвидируем это заболевание… Так-с, прошу третий участок.
Это был участок Орловой, которая все еще болела. Это теперь был мой участок. Я принимал больных именно с этого участка, а вызовы на дому обслуживал врач с непонятным именем, который просил называть его Иваном Ивановичем.
- На третьем участке обнаружен больной Петров, - сказал он. - Состояние его пока удовлетворительное, но он все же нетрудоспособен. О больнице и слушать не хочет. Петрову мною выдан больничный лист. Больной взят под особое наблюдение, как не желающий лечиться. По участку сделано семь активных посещений.
Четвертой выступала, как всегда, Екатерина Ивановна.
- Сделано пять активных посещений к хроникам. И хочу сообщить вам приятную новость; завтра выходит на работу доктор Орлова… Нужно поблагодарить, и я благодарю нашего уважаемого практиканта Игоря Александровича, который весьма успешно заменял Орлову на поликлиническом приеме. Я очень им довольна. - Екатерина Ивановна платочком обтерла лоб.
Все смотрели на меня. Я опустил глаза и рассматривал носки своих ботинок. Я думал о том, что кончилась моя свободная, самостоятельная жизнь. Руфа перестанет мне подчиняться, больные будут смотреть на меня как на практиканта.
С кем буду работать завтра? Орлову я совсем не знаю, а вот к Екатерине Ивановне я успел привыкнуть, она добрая старушка.
Когда все вышли и остался лишь Чуднов, я спросил, к кому мне идти завтра.
- А к кому бы вы хотели?
Я сказал.
- К ней и пойдете… А с Петровым целая история. Были у него на дому представители фабкома, он и им сказал, что категорически отказывается от больничного лечения. И как причину называет наше нечуткое к нему отношение. Мы же оказались виновными. Сделайте, Игорь Александрович, для себя соответствующие выводы.
Мне было очень неловко, потому что во всей этой истории был частично замешан и я.
- Как вам нравятся наши вечерние конференции? - спросил Чуднов.
- Нравятся, - сказал я. - Они очень краткие и никого не обременяют. Да и польза есть.
- Хорошо сказали. Мне доставляет удовольствие, Игорь Александрович, слышать это от вас. Свежий человек замечает многое из того, к чему мы, старожилы больницы, привыкли и чего уже не замечаем - плохое оно или хорошее.
- А вот утренние конференции… - заикнулся я.
- Ну, говорите же! - попросил Чуднов.
- Может, я и не прав, но… длинные они, по целому часу… и утомительные, иногда скучные. - И для убедительности добавил: - Захаров тоже так думает.
- А Гринин? - опросил Чуднов.
- С ним не беседовал, - сказал я, - но, наверное, и он такого же мнения.
- Интересно. Ну, а предложение не созрело у вас? Вы смелее, Игорь Александрович. За смелость никто не осудит.
- Два раза в неделю, а не каждый день, - сказал я.
- Два раза? А может быть, хватит и один? Ну, например, в субботу? Будем собираться и подводить итоги работы за неделю. Как?
- Это еще лучше, - сказал я. - Все врачи будут довольны. У каждого освободится целый час.
- Решено! Еще кое с кем посоветуюсь и…
- До свидания, Михаил Илларионович, - сказал я, заметив, что дверь кабинета приоткрылась и в щели появился глаз Захарова.
Я на цыпочках вышел.
- Опять главврачу лекцию читаешь? - Гринин деловито жевал папиросу.
- Опять.
- На какую тему, если не секрет?
- О влиянии погоды на нашу практику.
- О! Тема актуальная!
Придя в больницу, я первым долгом забежал в свою палату.
Краснов лежал на третьей койке от окна и смотрел на меня. Значит, приняли. С моей подписью приняли.
- Лекарство давали? - спросил я.
- Давали, Игорь Александрович. Спасибо за заботу.
Ночь пролетела незаметно, как один час, и снова мы в больнице.
Зная чудновскую точность, мы старались никогда не опаздывать. К восьми утра мы пришли в приемный покой и сели на свои обычные места: Гринин на кушетку, а я и Захаров на стулья возле часов. Разговорились о футболе и не заметили, что уже десять минут девятого.
- Что же это такое? - спросил Захаров. - Почему никого нет?
Сверили часы. Часы в порядке. На лицах Гринина и Захарова недоумение. И тут я вспомнил о вчерашнем разговоре с Чудновым и рассказал товарищам.
Мы пошли по своим отделениям.
Я зашел в ординаторскую за историями болезней. Чуднов, заметив меня, вытащил за цепочку из кармашка брюк часы и сказал:
- Опаздываете.
Я сказал, что все мы сидели внизу, в приемном покое и не сразу догадались, что утренней конференции не будет. Я не думал, что уже сегодня ее может не быть.
- Так, так, на первый раз прощаю, - сказал Чуднов и коротким взглядом посмотрел на меня. Затем одной рукой он приоткрыл брючный кармашек, второй начал опускать туда за цепочку часы, словно ведро в деревенский колодец. Потом снова посмотрел на меня и спросил: - Вы куда это с папкой собрались?
- В палату, - сказал я.
- Завтракать идите. Теперь завтракать в восемь будете, а не в девять. Предупредите товарищей.
После завтрака я приоткрыл дверь палаты, где лежал Коршунов. Он сидел на кровати. Возле него на стуле сидел Гринин. Я закрыл дверь и пошел к своим больным.
Белов неподвижно лежал на спине. Лишь глаза его двигались, наблюдая за мной.
- Как ваши дела? - спросил я, подходя к нему.
- Лучше, Игорь Александрович. Надоело лежать на спине, но ничего не попишешь. Надо ведь?
- Обязательно, - сказал я, считая пульс. Затем я выслушал его сердце и легкие.
- Как? - Он смотрел, повернув ко мне глаза.
- Есть некоторый сдвиг к лучшему, - сказал я.
Подошел к Руденко. Как всегда, бледный и злой.
- Болит поясница? - спросил я.
- Хоть и меньше, но я не надеюсь. Мне не выкарабкаться. Не зря в нашу палату каждый день заходит морговский доктор… Как его…
- Вадим Павлович, - подсказал Иванов.
"Разведали, все-таки разведали, - подумал я. - Кто мог им сказать?"
- Вот-вот, Вадим Павлович зайдет и смотрит на меня, а я нарочно глаза прикрою, чтоб его порадовать. А сам все вижу. Постоит он и уйдет. Не дождется, бедный… Вот аппетита нет, и голова болит.
- Аппетит появится, и голова пройдет, и вообще вы поправитесь и выпишетесь из больницы в полном здравии. - Я говорил это, опираясь на мнение Чуднова. - Нельзя так мрачно смотреть на жизнь. - Я измерил у него кровяное давление, выслушал сердце и легкие, слегка постучал по пояснице и сказал: - Вот сегодня уже лучше.
Я побеседовал со всеми старыми больными и заполнил дневники, потом подошел к Краснову и развернул пустую еще историю болезни. Я заполнял ее час и десять минут. Когда я уже закончил, вошел Чуднов и взял у меня историю болезни, сел на стул, прочел внимательно и, глядя на меня, сказал:
- Все папироски подсчитали! И сколько граммов алкоголя употребляет в месяц и в неделю. И описали всю жизнь от рождения. И когда женился, и на ком, и здоровье жены, и сколько имеет детей. И сам Краснов каким ребенком по счету родился. Биография. Вся жизнь как на ладони. Хорошо, Игорь Александрович.
Он похвалил меня и все же, словно не совсем доверяя, выслушал Краснова, задал несколько вопросов. Потом он осмотрел всех других больных моей палаты. В коридоре сказал, чуть улыбаясь:
- Вы молодцом у меня. Из вас выйдет прекрасный терапевт. Конечно, учиться еще и учиться, но фундамент у вас заложен прочный. Не скрою, я мог бы дать вам таких больных, в которых вы запутались бы… даже мы, врачи, зачастую не можем как следует разобраться, вызываем консультантов из Москвы, но зачем я буду давать вам сейчас таких больных? Учиться надо прежде всего на типичных, студенческих случаях. Не так ли?
- Конечно, Михаил Илларионович.
- Вот доучивайтесь, кончайте институт и приезжайте к нам на постоянную работу, - сказал Чуднов. - С удовольствием возьму вас к себе. Квартиру дам. Не комнату, а квартиру. Как?
Я не знал, что сказать. Впереди еще два года учебы. Кем я захочу быть: терапевтом, хирургом или… Мало ли кем?
- Может быть, я буду не терапевтом…
- Конечно, конечно! Это уж вам решать. У вас будет еще время подумать. Взгляды и наклонности формируются не за один день и не за один год. Кем бы ни были - приезжайте!
- Спасибо, Михаил Илларионович. - Я был тронут до глубины души. Еще немного, и у меня навернулись бы слезы. С двенадцатилетнего возраста со мною не случалось такого. Я сказал: - Если буду терапевтом, приеду к вам. Ну, а если хирургом - не обещаю: Золотов… Золотов не даст жить…
Мы сидели в ординаторской. Чуднов молча смотрел в окно на сосны и дымил, дымил…
- Михаил Илларионович, зачем вы курите? - спросил я. - Другим запрещаете, а сами курите. Больные люди поневоле с сомнением относятся к словам врачей.
- Давнишняя привычка, надо сказать, вредная привычка. Несколько раз бросал, но более трех месяцев не выдерживал. Силы воли не хватало. Вы не курите, кажется?
- Нет.
- Вы просто паинька. Ваше счастье, что не приучились, а то, может, тоже не бросили бы.
- А вот Захаров в прошлом году бросил, - сказал я. - Он курил с четырнадцати лет.
- Очень похвально. Было бы, конечно, неплохо, если бы законом запрещалось курить и пить водку медикам. Вы, Игорь Александрович, правильно сказали: мы лекции читаем, ведем пропаганду за здоровый быт, а сами порой… Уж в крайнем случае кури, только дома. Вот тогда ты можешь с чистой душой идти в аудиторию, на народ. Читай лекцию - и тебе поверят. Кстати, по программе практики студенты должны и лекции читать. Вы знаете? Так что прошу… прочтете лекцию о вреде курения и алкоголя, а вторую… а вторую по собственному выбору. Подумайте над темой и мне потом скажете. Набросайте конспект.
- О раке, - сказал я.
- Можно. Интересная тема. Вот и готовьтесь. Скажете вашей участковой сестре, она найдет вам объект и подготовит аудиторию. А теперь идите и исследуйте у Краснова желудочный сок, кровь, мочу… все, что полагается. И не забудьте взять кровь на реакцию Вассермана. Мы берем у всех независимо от диагноза. Полезно. И посмотрите, как ставится реакция. Впитывайте, впитывайте все возможное…
Я дослушал до конца, встал и вышел. В коридоре встретилась Валя.
- Игорь Александрович, Иванов просит ветчины! Можно купить? - Валя смотрела куда-то в сторону. Она все еще дулась на меня.
- Почему ему захотелось ветчины? Потому что в больнице не дают?
- Доктор должен знать. - Валя все еще не смотрела на меня, мяла поясок халата.
- Ну, купите, если просит! Этакое дело, ветчина.
- А можно ему? - спросила Валя, ее бровки поднялись вверх, и она кротко взглянула мне в лицо, но не в глаза, а куда-то в подбородок.
- Можно! - выпалил я.
- А Чуднов ругать не будет? - Валя чуть заметно улыбалась.
- А вы как думаете? Будет ругать? Ну, скажите! Я очень прошу вас, Валя.
- Нет! Вас не будет! - И она взглянула мне прямо в глаза, дерзко и проникновенно. Я даже испугался этого откровенного взгляда.
После обеда Захаров и Гринин пошли в школу, а я решил прогуляться по городу. Я все еще надеялся встретить ту девушку - Венеру. Я вглядывался в лица женщин, иногда нагонял тех, которые шли впереди, если они хоть чем-нибудь напоминали ее.
Я прошел через весь город, видел три средние школы, библиотеку, электростанцию, сберегательную кассу, банк, пошивочное ателье, сапожную мастерскую.
Я зашел на рынок и обошел все ряды и ларьки и осмотрел всех покупателей и продавщиц. Вполне возможно, что она могла быть и здесь. Я купил три пучка зеленого луку и литровую банку сметаны. В больнице нам этого не давали.
Шел и читал все афиши на заборах. Может быть, она артистка? Почему бы и нет? Школа бальных танцев объявляла набор учащихся. Нет, для нас это не подходит, времени нет. Да и вообще. Что такое танцы? Без них вполне можно обойтись.
Возле газетных витрин толпились люди. Из-за их спин я ничего не видел, но постепенно начал вклиниваться между ними и вскоре уже мог читать. Снова пишут про военную опасность. Неужели - Западная Германия, наследница Гитлера, получит ракеты с ядерными зарядами? Нет, вряд ли война будет. Ведь теперь и у нас многое есть… Они побоятся начать.
Несколько минут спустя я стоял возле большой витрины универмага и рассматривал велосипед. Ко мне подошла женщина с ребенком. Женщина и сама была почти ребенок, ей было на вид лет восемнадцать.
- Будьте любезны, - обратилась она ко мне нежным голоском, - подержите мою малютку. Я сбегаю в универмаг за соской. Только одну минутку. Ну, две!
В жизни своей мне не приходилось держать на руках младенцев - это совсем не мужское дело. Мне бы надо было сказать, что я спешу на работу в поликлинику, пусть бы она какую-нибудь женщину попросила. Но я медик и обязан быть самым гуманным из всех людей. Я как болван смотрел на эту милую молодую мать, потерявшую соску. Она тоже смотрела на меня нежно и умоляюще, и я не смог ей отказать и сказал:
- Давайте. Только не больше двух минут.
- Какой вы замечательный человек! - Она положила на мою правую руку теплый белый сверток, а сама неторопливо пошла в универмаг.
В левой моей руке литровая банка со сметаной и лук, на правой - спящий младенец.
Проходит минута, две, пять - нет матери! Меня это мало тревожит: в универмаге много народу. Может быть, очередь за сосками, откуда я знаю? А может быть, ей и еще что-нибудь нужно купить.
Прохожие почему-то начинают обращать на меня внимание. Я не пойму, что привлекает их взгляды. Наконец одна старушка в синем платочке подходит ко мне и говорит:
- Молодой папаша, у вас сметана по брюкам льется. Я могу подержать ребенка.
- Спасибо. Не беспокойтесь, - отвечаю я и становлюсь боком к витрине, чтобы не было видно, что я вымазан. Жду еще несколько минут. Потом смотрю на электрические часы, висящие на противоположной стороне улицы, - прошло четырнадцать минут, как ушла мать.
Ребенок начинает шевелиться, вскоре слышу его плач, а я не знаю, как его успокоить. Снова прохожие смотрят на меня странными глазами.
Почему же так долго не идет мать? Поискать? Я не решаюсь войти в универмаг, чтобы не разминуться с нею. Чего доброго, она не увидит меня возле витрины и подумает, что я хочу похитить ее ребенка.
Четыре часа дня, уже начался прием в поликлинике. Не могу устоять на одном месте, прохаживаюсь вдоль витрин.
Глаза мои невольно устремляются на широкую дверь универмага: входят и выходят люди, а моей мамаши нет. Закрадывается мысль: а не подкинула ли она этого младенца? Она пожалела бросить его где-нибудь во дворе и решила отдать в руки человека. Но почему она выбрала своей жертвой меня? Неужели во всем городе не нашлось лица более глупого? Этого я понять не мог.
Прошло более часа. Что же делать? Куда идти? В больницу? В поликлинику? Засмеют. Пойду-ка я в милицию.
Мне очень мешала банка со сметаной. В незнакомом дворе возле водопроводной колонки я смыл с брюк сметану, потом зашел в булочную, купил двести граммов хлеба и в сквере съел его с луком и с остатками сметаны. Банку оставил на скамейке.
У меня освободилась левая рука, и я теперь уверенно взял уснувший живой сверток и направился в отделение милиции. Я вспомнил милиционера дядю Лешу, с которым мы встретились в день прибытия на станцию. Помнит ли он меня?
Дежурил не он, а тощий лейтенант. Он меня подробно расспросил и, кажется, не поверил тому, что я рассказал. Как назло, паспорт мой был в школе.
- Где работаете? Где учитесь? - спрашивал он.
- Нигде, - отвечал я. Мне не хотелось называть больницу. - Я приезжий. Я приехал сюда, чтобы разыскать товарища, но потерял адрес и шел на вокзал, когда подошла эта женщина.
- Неправдоподобно. - Дежурный смотрел на меня с подозрением.
Младенец снова начал плакать. Я сказал лейтенанту:
- Достать молока вы можете? Ребенок есть хочет.
- А можно молоко? Сколько ему?
- Понятия не имею, - сказал я.
- Мальчик или девочка? - спросил он.
- Если интересуетесь - проверьте, - сказал я. - Я не эксперт.
Лейтенант сидел на стуле и смотрел на меня. Не знаю, о чем он думал.
- Вы так и не сказали: можете вы принести молока с соской?
- У нас нет молока, - ответил лейтенант. - Откуда в милиции молоко? А сосок и тем более нет.
- Ну, тогда сдайте ребенка в ясли или в больницу. - В конце концов вы дежурный и предпринимайте какие-нибудь меры, ищите мать или там еще кого-нибудь, вы же дежурный, - сказал я. - Не могу же я держать младенца на своих руках до бесконечности. - Я почувствовал, как что-то теплое поплыло по моим ногам. Я понял, в чем дело, и поднял сверток с ребенком вверх. Возле моих ног образовалась лужица.
Лейтенант засмеялся. Он смеялся долго, минуты две, потом спросил:
- Это он или вы?
- Неуместные шутки, - сказал я. - Я буду жаловаться на вас. Вы несерьезно ведете себя на дежурстве. Я пришел к вам за помощью, а вы сидите как чурбан и смеетесь.
Лейтенант кашлянул, подтянул портупею и сказал:
- Осторожнее выражайтесь, гражданин. Я никуда не отпущу вас до утра. Будете ждать, пока не придет начальник.
- А вы позвоните ему, - попросил я.
- У него нет дома телефона.
- Не верю. У начальников телефон всегда есть.
- Наш не любит, чтобы его беспокоили.
- Я положу сейчас ребенка на ваш стол и уйду.
- Вы никуда не уйдете, гражданин. Если будете плохо вести себя, я велю посадить вас под замок.
- Не имеете права, - сказал я.
- Тогда увидите.
- Значит, мне ждать до утра?
- Да.
- Если ребенок умрет, я подам на вас в суд, - сказал я. - Я обвиню вас в тяжелом преступлении.
- Меня? - спросил лейтенант. Лицо его стало очень серьезным.
Что же делать? Надеяться на помощь этого служаки не приходилось. Надо самому как-то выпутываться. Ребенок охрип от плача.
- Разрешите позвонить, - сказал я.
- Куда?
- В больницу.
- Зачем? Я должен знать зачем.
- Я хочу вызвать врача. Ребенок, кажется, болен. У него начинается аппендицит.
- В таком возрасте не бывает аппендицита, - возразил лейтенант. Однако в светлых глазах его промелькнул страх.
- У моей сестры был именно в таком возрасте. Не даете звонить, не надо. Против вас еще один факт.
- Звоните. Я не запрещаю, когда знаю зачем.
Я схватил трубку, соображая, куда лучше адресоваться. Захаров с Грининым как раз в эти минуты ужинают в больнице. Я позвонил в терапевтическое отделение и попросил позвать Захарова. Ребенок кричал прямо в трубку, высунувшись из пеленок.
- Ну вот, - сказал лейтенант, - а говорили, у вас нет знакомых в городе.
Я ничего ему на это не ответил. Я услышал голос Захарова:
- Ну что там у тебя стряслось, Игорь? Почему в поликлинике не был? Откуда звонишь?