- А у кого вы работаете - у Золотова или у советской власти?
Коршунов сидел, крепко сжав губы. В глазах мелькнула искорка.
- Ты славный парень, Николай, - сказал он, перейдя на "ты". - Извини, я оказался мелочным… Хотел бы я знать, кому он служит.
- Не перехлестывай, Василий Петрович. Он тоже ей служит, только с завихрениями.
- Меня что бесит в Золотове? - сказал Коршунов. - Что он имеет опыт, огромный опыт, но не желает быть наставником, он хочет быть только хозяином. Он поэтому и сына родного не стал бы учить. Золотов! Золотишко, а не золото, как приглядишься! - Коршунов опустился на стул у раскрытого окна.
Под окном ординаторской неторопливо шел по тропинке Чуднов, посматривая на вишневый сад, на разрушенную кое-где черепичную крышу больницы. Его догнал Золотов.
- Михаил Илларионович… Глубоко принципиальный вопрос! Без моего ведома Василий Петрович разрешил студенту оперировать.
- Операция, кажется, окончилась благополучно? - Чуднов улыбнулся.
- Еще рано говорить о благополучии, - Золотов нахмурился. - Посмотрим, как будет проходить послеоперационный период.
- Что ж, посмотрим… Юрий Семенович очень способный студент. Не так ли? Прирожденный хирург. Я бы на вашем месте одобрил инициативу Василия Петровича.
- Не узнаю вас, Михаил Илларионович. Вы всегда меня поддерживали и вдруг… - Золотов развел руками.
- Практика студентов у нас впервые, вот наши мнения впервые и не совпали. Так вы считаете, что Юрию Семеновичу нельзя было разрешить самостоятельное оперирование? Подготовлен плохо? А как успевает Николай Иванович?
- Кто?! - брови Золотова прыгнули вверх. - Ах, этот… в кителе?
- Не чудите, дорогой мой. Ну, что это - один "щеголь", другой "китель".
- Ну, может быть, этот немного серьезнее.
- Вы не объективны, Борис Наумович. Они трахеотомию сделали! Я тридцать лет проработал, а не смог бы.
- Не знаю, как это у них получилось, - сказал Золотов и сплюнул. - Чистая случайность.
- Элемент случайности, вероятно, был, - сказал Чуднов, - но не в том, что они спасли мальчонку.
- В чем же, интересно? - спросил Золотов.
- А в том как раз, что к нам попали такие замечательные ребята.
- Вы, безусловно, имеете право на собственное мнение, - сказал Золотов, носком тапочки перекатывая камушек. - Хочу оттенить лишь одно: если что-либо случится, отвечать в первую очередь придется главному врачу.
- Почему же должно что-то случиться? - Чуднов добродушно улыбнулся. - Хотите попугать меня? Так я, слава богу, всякое видел на своем веку.
- Пугают маленьких детей, - сказал Золотов. Спокойная, размеренная речь Чуднова выводила его из себя. Он нервничал и не находил нужных слов. - Аппендектомия и грыжесечение - не такое простое вмешательство… смертность может быть очень высокой, если… Покойный Спасокукоцкий не раз говорил, что…
Концы фраз я не улавливал.
- Дорогой Борис Наумович, - ласково сказал Чуднов, - я ни в малейшей степени не собираюсь отбирать у вас, как говорится, ваш хлеб. Ведь я терапевт. А вы хирургический бог. Мы очень ценим вас. Но надо же… Государство тратит колоссальные средства… И мы должны, обязаны и как врачи и как члены партии предоставить молодежи…
- Ах, довольно, Михаил Илларионович. К чему все это? Хорошо. Я подумаю. - Золотов холодно поклонился и пошел по тропинке в ту сторону, откуда пришел. Чуднов смотрел на крышу больницы, морщась то ли от солнца, то ли от назойливых мыслей.
- Антракт! - усмехнулся Коршунов, отходя от окна. - Тебе понравился этот неожиданный спектакль? - Большие черные глаза его в упор смотрели на меня. В них не было усмешки.
- Мы бы не нашли аргументов сильнее, чем у Чуднова. Обычно главврачи идут на поводу у заведующих хирургическими отделениями. А наш, как видишь, не согласен, пытается убедить.
- А я думаю, тут ломать надо, а не уговаривать! - почти выкрикнул Коршунов и передразнил Чуднова: "Мы как врачи и как члены партии обязаны…" Не той пробы золотишко-то. Неужели вы, коммунисты, этого не видите? - Он умолк и, сердито сопя, направился к двери.
Пришлось перехватить его за руку:
- Василий Петрович, куда? Плюнул в лицо и дёру? Теперь нас только дуэль рассудит.
- Право, мне не до смеха. Тебе обидно слушать правду?
- Обидно слышать чепуху от разумного человека. Ты чего прячешься за коммунистов? Хорошо, я коммунист, на мне ответственность до гроба. И за успех практики - за все. Но я здесь неделю, а ты три года… валандаешься.
Коршунов протестующе поднял руку и одарил меня презрительнейшей из улыбок.
- Не играй, Василий Петрович! Тут дело на честную идет. Я это слово обратно не беру. Ты же и полсилы своих способностей не отдаешь делу. Любимому делу! Почему? С Чудновым говорил? В горздраве был? Ну хоть раз-то был?
- Ты, Николай Иванович, плохо знаешь положение молодого врача. Нами затыкают все дыры. Нами никто не интересуется.
- Я смотрю, ты жаловаться здорово умеешь.
- Жаловаться? Что за противные слова выбираешь! Никогда никому не жалуюсь, просто хочу откровенно сказать.
- Вот и говори откровенно: что ты сделал за три года, чтобы добиться полной отдачи своих способностей? С кем воевал?
- Не мог же я… я был связан.
- Чем?
- Не привык хлопотать за себя, это вне моих нравственных правил.
Тьфу!.. Я даже сплюнул от злости. Подумать, сколько в каждом из нас напихано эгоизма, он так и лезет, чуть поворошишь. Лезет и еще прихорашивается.
- Ты, я смотрю, как барышня! Милая барышня, как вы благородно воспитаны…
- Прости, Николай, но это уже хамство.
- Черт с ним, таким рожден, принимай, каков есть, я же считаюсь с твоим благородным происхождением.
- Не дури, - Коршунов рассмеялся и хотел уйти, но я стал у двери.
- Серьезно говоря, Василий Петрович, я обвиняю тебя в пассивности. В удручающей пассивности. И вот итог. Итог трехлетия. У тебя один операционный день, все остальные операции делает он. У тебя была одна палата, а теперь и она отдана Юрке. У Золотова же весь этаж. Со всех концов итог плохой. Надо бы хуже, да некуда. Для отдачи сил - никакого оперативного простора. Наконец, для твоей личной славы….
- Вот уж за чем не гонюсь!
- Мелко плаваешь, поэтому и не гонишься. Кому-кому, а врачу без славы нельзя. Ему нужна громкая слава. Иначе больной-то к знахарке пойдет. Врача все должны знать на полсотни верст окрест. Что ты на меня так смотришь? Ведь это же дважды два - четыре.
- Где ты научился так забавно выворачивать сложившиеся понятия?
- Жизнь учит… начинаешь с прописи, а потом постигаешь удивительную подвижность понятий. Но это уже философия, а нам нужно решить практический вопрос, как покончить с пассивностью и неустроенностью молодых врачей в больнице.
Хотелось раззадорить его, толкнуть к Чуднову. Ведь успех, во многом зависел от Чуднова. А мне - как бы сказать? - мне трудно было критиковать его. С первых дней практики я полюбил Михаила Илларионовича, хотя, наверно, и не совсем так, как Игорь, и не совсем за то, за что полюбил он. Этот огромный старичина был мне глубоко симпатичен. Он целиком отдавал себя делу, бескорыстно выполнял работу за троих, получая обычную для главврачей зарплату. А кто считал, сколько часов уходило у него на партийную и депутатскую работу? Единственный в своем роде, второго похожего врача не было. На таких держатся учреждения. Они как фундамент, как свет. Без них немыслимо.
Словом, целое объяснение в любви. Как же в таких условиях критиковать? Ведь любовь и критика несовместимы. И вдруг, да, вдруг, вот только сейчас, наскакивая на Коршунова, я обнаружил, что Чуднов страшно не прав! Нет, хуже - виновен. Прижившись к Золотову, он проглядел судьбу молодых врачей в больнице. Проглядел, что штатный хирург Коршунов перебивается на положении практиканта и что он совершенно закис в своих переживаниях. И ведь он такой не один в больнице. Главврач не имел права проглядеть такие вещи, он должен был…
В сущности, что должен был бы сделать главврач? Что я бы сделал на его месте? Тут у меня блеснула озорная мысль и сразу сорвался вопрос:
- Послушай, Василий Петрович, а ты смог бы все повернуть? Готов ты стать заведующим отделением вместо… Золотова?
- Ты с ума сошел! - воскликнул он и, вскочив со стула, угрожающе двинулся на меня. - Как ты смеешь обо мне так думать? Не для этого веду разговор!
Опешив, я услышал, как хлопнула дверь, и кинулся вслед за Коршуновым. Как мальчишки, мы выскочили во двор.
- Василий Петрович, разговор не окончен!
- К черту! - Он бежал в сторону морга.
- Да остановись же ты, человек!
- К черту!
Из-за угла больничного корпуса вышел Чуднов, остановился посреди дорожки, широко раскинув руки:
- Стоп!.. Что случилось, Николай Иванович?
- Эх, дурака свалял, Михаил Илларионович! - ответил я, ухватившись, чтобы остановиться, за его ручищу. Я почувствовал, как спокойно напряглись в ней и стали железными мускулы.
- Ну и студент нынче пошел… среди бела дня врачей гоняет. Вы что, и с Коршуновым уже поссорились? Тоже оперировать не дает?
- Что вы! Коршунов наш первый друг, но…
Словом, я выложил все, что узнал, что понял, что увидел с того момента, как мы с Коршуновым стали невольными свидетелями разговора главного врача с Золотовым. Чуднов стоял рядом и курил, жуя мундштук папиросы. "Сердится!" - подумалось мне. Его рука легла на мою спину, и мы стали ходить по дорожке взад-вперед.
- Да-с… значит, так-таки и проглядел… прижился… вырастил - как это вы изволили сказать? - "удельного князька первого этажа"? Ишь, как у вас хлестко получается! Вам бы в журналисты пойти, Николай Иванович!
Чуднов вытащил новую папиросу и, скомкав пустую пачку "Беломора", поискал взглядом, куда бы ее забросить.
- Пройдемтесь, Николай Иванович, еще до того угла. Конечно, надо бы урны чаще поставить денег не хватает. Впрочем, это мелочь. Вы мне, Николай Иванович, много рассказали про нашу больницу. Тот же Коршунов… вот тихоня! Ну, почему он сам не рассказал? Обидно, право, обидно… Много нового, много серьезных вопросов. Их тут, на дорожке, не решишь. Я вас вскоре позову, поговорим в подходящей обстановке.
Чуднов ушел. Я постоял на дорожке и отправился в общежитие, чувствуя себя выпотрошенным. Может быть, старик намерен спустить все это дело на тормозах? Критика выслушана, благосклонно принята, и пусть все идет, как оно шло? Ну, нет! Черта с два! "Я вас вскоре позову". Иногда "вскоре" - день, иногда месяц.
Я в горздраве.
- Вам заведующего? Елкин будет через полчасика. По вопросу студенческой практики? - Секретарь улыбнулась, приоткрыв сталь зубов. - Тогда пройдите в кабинет. Один человек уже ждет.
Я открыл дверь: за канцелярским столом в кресле заведующего, напружинившись, как на старте, замер Золотов. В глазах - холод. Секунда - и он встал, молодцевато подошел ко мне. В нос ударил запах шипра. На уровне своих глаз я увидел широкие зрачки в узком кольце коричневой радужки. Право, они напомнили дула орудий.
- Слушаю вас. - Голос его вибрировал.
- Пришел не к вам, к заведующему. - И вдруг ляпнул: - Вот бы нам втроем побеседовать!
На лице Золотова раздумье. Он медленно повернулся и зашагал к окну.
- Все же почему вы так жестоки, Борис Наумович? Мы приехали к вам с открытым сердцем, а вы все время стараетесь стать к нам… спиной.
Золотов вздохнул.
- Куда молодежь спешит? Опыт даже талантливым людям дается с годами, упорным трудом, недосыпанием. А вы хотите сразу.
- Поймите! Молодежь хочет узнать все, оставаясь молодой.
- От вашей практики одни огорчения. В будущем больница откажется вообще. Ну, а в этом году ничего не изменится… Я вас больше не задерживаю, коллега.
- Благодарю.
У секретаря зазвенел телефон. Было слышно, как она с кем-то говорила. Потом вошла к нам.
- Совещание затягивается. Елкина сегодня не будет.
Гринин остался дежурить в больнице без особого желания. Редко кто любит загружать субботний вечер делами. Как бы там ни было, он остался, а мы с Кашей пошли к лодочной станции. Милый Игорек! Ему хотелось больше моего пойти на озеро, но идти он долго не соглашался, я не расспрашивал почему.
На непроезжей части улицы, возле тротуара, пожилой мужчина в полосатой тельняшке сгребал высушенное сено. Тут же стояла большая двухколесная тачка. Душистый аромат перенес меня на берега родной реки, к родительскому дому. Бывало, зимой залезешь на сеновал, и сразу вспоминается лето, луг, сенокос и совершенно особый вкус хлеба и молока.
Мы шли по чистым, подметенным аллеям парка. Танцы еще не начинались. Деревья редели. Стало видно поле. Оно переходило в луг. Луг спускался к озеру. Большое озеро, не - озеро даже - море! Вдалеке сновали байдарки, поблескивали в лучах солнца мокрые весла. У дощатого причала толпились люди. Каждый старался выбрать самую лучшую лодку. С причала я смотрел на дорогу, ведущую в парк. Нину я узнал издалека по широкой свободной походке. Рядом с нею шагала девушка.
- Ты не видишь, кто с Ниной? - спросил я у Игоря.
Игорь мой смущенно заулыбался. Я сделал вид, что не замечаю этого.
- Пора раскошеливаться, - сказал я.
Игорь вытащил коричневый обтертый по краям кожаный кошелек. Мы направились к белой фанерной будке, стали в очередь.
Нина уже сидела в лодке, нетерпеливо покачивая ее на воде.
- Ты плаваешь? - спросила она, когда я притащил весла и черпак.
- Люблю девичьи вопросы! Чтобы солдат и не плавал? Где это видано?
- Ты неуверенно ступил в лодку, Коля.
- Пятерка за наблюдательность! Действительно, это было. Зачем, думаю, нам черпак? Не отнести ли обратно?
- Без черпака лодку не получишь. Такое правило.
- Мудрое правило: спасение утопающих - дело самих утопающих.
В пяти метрах от нас усаживались в лодку Игорь и Валя.
Впервые я видел их вместе вне стен больницы.
Поговаривали, что там-то и там-то встречали Кашу с Валей. Что ж, слухи подтвердились. Пусть дружат. Валя как будто неплохая девушка.
Нина изучающе поглядывала на подружку, как будто видела в ней что-то, невидное остальным.
- Эй, ребята! - крикнул я. - Наперегонки!
Игорь рванул весла, поставив их в воде почти вертикально.
- Сухопутный морячок!
- Не смейся над ним, Коля… Он хороший, твой Игорь.
- Я бы гордился, Нина, если бы у меня был такой брат…
- Вот ты какой, - ответила она, сияя глазами.
- И был бы счастлив за тебя, если бы у тебя был такой жених.
- Ах, вот как! - воскликнула она совсем другим тоном.
Белая будка лодочной станции долго маячила на пологом зеленом берегу. Но вот она стала белым пятном. Уменьшились деревья парка, люди превратились в точки. Противоположный же песчаный берег, казалось, ничуть не приближался. Так и лежал он вдали узкой желтоватой полосой, отчетливо разделяя голубизну озера и голубизну неба.
Говорить не хотелось. О борта лодки плескалась вода, и, наслаждаясь, я слушал этот шум, может быть, самый древний шум земли. И смотрел на Нину. Удивительными становятся эти девчонки, когда на них находит такое вот ожидание чего-то. Чего? Теплого встречного ветра, который поднимет, закружит, расправит крылья и унесет.
Я часто слышал, будто парни и девушки не могут дружить без любви. Обязательно любовь, и никаких гвоздей! Право же, ерунда. Вот мне не пришлось еще встретить девушку по душе. Мать, случалось, ругала меня за это, называла бирюком. Да ведь надо уметь ждать. Я знаю, что встречу ее. И тогда жизнь станет еще полнее. А пока жду, и с девчатами у меня большей частью складываются отличные отношения. Как с Ниной. Она сидит на корме, и мне приятно, что она там сидит, посматривая на меня своими глазищами, иногда усмехаясь. Право, так радостно и хорошо, что даже хочется, чтобы явился вдруг кто-то плохой и сильный, чтобы я мог защитить ее от него.
Поддавшись настроению, я так двинул лодку, что она наполовину выскочила из воды.
- Ой, что ты, Коля! - вскрикнула Нина. - Мы далеко отъехали. Сюда только чайки залетают!
Я оглянулся. Действительно, ни души. А кругом Тихий океан. Уж если что-нибудь и спасет нас во время бедствия, так только черпак. Я улыбнулся своим мыслям и спросил:
- Ты плаваешь?
- Люблю мужские вопросы! Где же это видано, чтобы медсестра не плавала? Да еще родившаяся на берегу такого озера! В наше медучилище не принимали неплавающих.
- Мудрый человек ваш директор.
- Не глупее вашего комполка!.. Чтобы спасать других, сестры сами должны уметь держаться на воде? Как по-твоему?
- О! Я вижу, ты убежденная патриотка своей специальности.
- Еще бы! Работать сестрой мне нравится. Особенно если оперирует Борис Наумович.
Нет, ты не разозлишь меня, девочка. У меня прекрасное настроение. И спорить мне совсем не хочется. Сегодня я уже наспорился.
Грести становилось все труднее. Весла увязали в водорослях. Водоросли виднелись справа и слева, спереди и сзади, везде. Порою мне казалось, что лодка, несмотря на мои усилия, стоит на месте.
Вот я увидел блестящую полоску чистой воды и начал пробираться к ней. Добрался, но через несколько минут водоросли снова окружили нас.
- Ты устал, - сказала Нина, - дай я погребу.
Я хотел возразить, но Нина уже встала и смело шла в полный рост ко мне. Я тоже встал. Лодка закачалась, накренилась. Я начал ее выравнивать. Однако Нина, кажется, хотела искупаться, потому что она не обращала внимания на мои старания. Один раз лодка резко накренилась и зачерпнула воды. Мы схватились друг за друга. Это было короткое, вынужденное объятие. Потом она села на мое место, а я на корму. Я взял черпак и начал выливать воду через борт.
Нина хорошо гребла, ничуть не хуже меня, но сил у нее было меньше, и она минут через тридцать устала.
- Коля, давай покупаемся. Мне очень хочется поплавать.
- Давай. Только выедем из этой травы.
Первой нырнула Нина. Красиво нырнула.
- Поплывем на ту сторону, - предложила Нина.
- Доплывешь?
- Вот ты и не доплывешь! А я как утка. Ты еще не знаешь!
- Сегодня уже поздно. Поворачивай, Нинок, а то без тебя поплыву одеваться.
- Ты сможешь оставить меня одну? - Она искоса смотрела на меня. Черные глаза ее были влажны.
- Поворачивай, поворачивай. Старших надо слушаться, сестренка, - сказал я, отфыркиваясь.
Мы плыли почти рядом.
- Ну что, братишка, на лодку поглядываешь? Боишься?
- С чего ты взяла, что боюсь?
- Не боишься? Нет, правда, Коля, ты храбрый?
- Не знаю, Нинок.
- Конечно, храбрый. Игорь рассказывал, как ты спасал немцев от лавины.
- Вот пацанок-болтунок!
- Я знаю, ты был героем.
- Я был лишь солдатом.
- А я хочу героя! Хочу, чтобы он был тут, рядом. Понимаешь? Хочу, чтобы это был мой герой… - шальная девчонка нырнула, только мелькнули розовые пятки. Потом она высунула голову из воды, и поддразнивая, пропищала:
- Ну, если целого героя нельзя, то хоть капельку можно?
- Сейчас получишь капельку, - крикнул я, пуская ладонью в ее смеющееся лицо веер брызг. - Марш в лодку!