Когда мы выходили из поликлиники, возле регистратуры уже стояли люди. Они хотели попасть первыми на прием. В кабине санитарной машины сидел наготове шофер и читал учебник физики для восьмого класса. Это уже был не тот шофер, который дежурил с нами ночью. Этот был аккуратно причесан на пробор и носил галстук.
Улицы города оживились. Народ спешил на работу. Проехал фургон с хлебом. Его тащила похожая на слона лошадь. Пробудившись, закричал электровоз. Протяжным гудком отозвалась фабрика.
- Как дежурство, Юра? - спросил Каша, пофыркивая над умывальником.
- Знал бы, не навязывался Николаю. Считай, ночь потеряна. Ни пользы, ни удовольствия.
В этот день я дежурил по больнице, и мне очень не повезло.
Только сел я ужинать, вбегает санитарка Маша из терапевтического отделения, та самая, у которой тридцать три ухажера и которая никак не может выбрать из них достойного жениха.
- Вас Вадим Павлович. Скорее!
Оставив на столе ужин, я бросился за нею.
Вадим Павлович сидел возле больного в седьмой палате. Больной задыхался от удушья. Вадим Павлович собственноручно держал подушку с кислородом. Кивком головы он подозвал меня к себе.
- "Скорая" привезла какого-то пьянчужку, - тихо сказал он. - Я занят. Астматик. Не могу отлучиться. Взгляните, пожалуйста, на привезенного. Если он ничего, пусть везут домой. А если плох, оставьте в больнице.
Машина стояла во дворе, напротив главного входа. Задние двери открыты, на носилках гладко выбритый седенький старичок лет под семьдесят. Возле него фельдшерица в белом халате. Но не та, с которой мы дежурили в последний раз.
- А, доктор! Вот посмотрите, пожалуйста, - обратилась она ко мне. - Пенсионер Новиков. Алкогольное опьянение, а возможно и…
Я не стал выяснять, что думает она в отношении диагноза. Но ее фраза, оборвавшаяся на "и", не осталась незамеченной. Я особенно тщательно осмотрел старика. Измерил пульс, кровяное давление, выслушал сердце и легкие - все как будто бы нормально. Только вот ничего не отвечает, спит. И пахнет водкой.
- Везите домой, - сказал я. - Проспится, и все войдет в норму.
- Значит, не оставите? - спросила фельдшерица.
Мне запомнились ее умные глаза. Может быть, спросить? Но я сказал:
- Нет. Везите домой.
- Тогда вот тут распишитесь. - Она подала бланк.
Я расписался и со спокойной душой направился к Вадиму Павловичу.
Я доложил ему, и он сказал:
- Молодец. Хвалю за оперативность. Вы знаете, не терплю пьяных. И почему не повысят цену на водку раз в пять?
Всю ночь мы проканителились возле больного с бронхиальной астмой. Астматическое состояние удалось снять. Больной начал свободно дышать. Зато сами мы очень устали, глаз не сомкнули. Отоспимся после работы!
Утром мы с Вадимом Павловичем сдали дежурство и разошлись по своим местам.
Я был в своей палате, на обходе, когда прибежал служитель морга, вызвал меня в коридор.
- Вадим Павлович просит вас немедленно зайти.
Прихожу и чувствую, что колени мои задрожали.
На столе для вскрытий лежал гладко выбритый старичок Новиков, которого я вчера смотрел в карете "Скорой помощи".
- В чем дело? - спрашиваю.
Вадим Павлович подводит меня к столу. С минуту смотрю на старичка, потом перевожу взгляд на Вадима Павловича.
- Как же так?
Он пожимает плечами, говорит:
- Что бы ни оказалось на вскрытии, по головке нас не погладят. Минус поставят за поведение. Надо было его, конечно, положить в больницу.
- Но ведь… - начал я.
- Знаю. Никаких объяснений, ученый муж, - перебил Вадим Павлович. - Давайте раньше вскроем.
Через сорок минут причина смерти была ясна: кровоизлияние в мозг.
- Что же теперь? - спросил я.
- Похоронят, и все, - сказал Вадим Павлович. - Ему шестьдесят девять лет. Выпил, сосудик в головном мозгу лопнул - вот вам и кровоизлияние, моментальная смерть. Если бы и в больницу положили, все равно бы умер. От кровоизлияния никуда не уйдешь, когда в шестьдесят девять лет ты напился до потери сознания. Он не отвечал на вопросы?
- Конечно, нет! - ответил я.
- Ну, так чего же?.. Одно плохо - что я сам не посмотрел вслед за вами. Но вы не думайте ничего плохого, товарищ, - сказал Вадим Павлович. - Вашим показаниям я верю как своим собственным.
Я возвратился в отделение в подавленном настроении.
Скоро вся больница узнала о смерти Новикова. И рядом с фамилией умершего упоминался Вадим Павлович и "студент в кителе".
Тяжелое пятно легло на душу.
Случай смерти старика Новикова разбирался на врачебной конференции. Нас, студентов, тоже пригласили. Все шишки, правда, свалились на голову Вадима Павловича. И, как он ни защищался, ему все равно строго указали, что он и сам должен был осмотреть старика, а не передоверять практиканту. Правильно, он, может быть, все равно умер бы, и все-таки дежурный врач обязан был найти несколько минут для осмотра больного. Практикант мог эти несколько минут посидеть у постели астматика.
По моему адресу не было сказано ни слова упрека, наоборот, Чуднов даже похвалил меня за то, что я измерил Новикову кровяное давление в машине, выслушал его сердце и легкие и записал все это в амбулаторной карте. "К вам, Николай Иванович, претензий нет никаких. Сделать больше того, что вы сделали, вы не могли", - сказал Чуднов.
Но разве это меня успокоило? Остаток дня и почти вся ночь прошли в тяжелых размышлениях, от которых я всегда устаю больше, чем от любой другой работы. Я лежал на кровати, не раздеваясь, и слушал через открытое окно ночной город. Он дышал ровно, медленно. И мысли тянулись медленно. "Бездарность. Отправить умирающего отсыпаться…" Невдалеке прогромыхивали поезда, и я по движению звуков определял, идут ли они в Москву или из Москвы. Захотелось уехать. "Устал, Захаров?" - "Нет, не устал. А просто понял: Золотов прав, тысячу раз прав, воробьи мы, и больше ничего".
Самолеты почти беспрерывно бороздили воздух. Казалось, это тракторы сеют рожь. Глухой ровный рокочущий шум. Воробьи… воробьи… Я проснулся от холода и закрыл окно. Было уже утро. Синицы, предвещая еще больший холод, запорхали в кустах перед окнами. Одна постучала клювом в стекло, но, заметив меня, улетела. По двору школы прошли в замасленных спецовках двое рабочих. Каша и Гринин спали. Пусть спят, пока спится. Кто знает, сколько бессонных ночей у них впереди.
Коршунов, видимо, по-настоящему поверил в Гринина. Иначе бы не оставил его старшим в поликлинике. Самого Коршунова срочно вызвали в отделение.
- Юрий Семенович, оставляю вас за себя, - сказал он, уходя. - Вместе с Николаем Ивановичем принимайте больных. Не срывать же нам прием в поликлинике? То, что не сумеете сами, оставьте. Я приду - доделаем общими силами.
- Можете быть спокойны, Василий Петрович! - Гринин сел в кресло Коршунова, простое жесткое кресло, которое часто можно встретить в больницах и поликлиниках. Сел и руки положил на стол. Рукава халата закатаны до локтей. Так он сидел минуты три. Потом, наверно, понял, что поза Коршунова ему не очень-то подходит, вышел из-за стола и принялся за дело.
- Постарайся быстрей принимать, Николай, - сказал он мне на правах старшего.
- Не помню, Юра, чтобы Василий Петрович когда-нибудь нас подгонял.
- Но все же, Николай! Василий Петрович будет доволен, если к его приходу не останется ни одного больного. - Гринин петухом посмотрел на меня.
- Что ты говоришь? - сказал я. - Принимать людей - не дрова рубить. Сам не буду и тебе не советую.
- Ты обижаешься? - Гринин подошел ко мне и взглянул на рану на ноге больного, которую я обрабатывал. - Надо бы побольше срезать ткань, - посоветовал он мне.
- Брось играть в начальники, Юра, - сказал я шепотом. - Яйца курицу не учат.
- Это ты меня яйцом считаешь? - Он выпрямился. - Ну, знаешь… У меня, если хочешь знать, еще никто не умирал! - И он отошел к своему столику, повернулся ко мне спиной.
Больные, сестра Зина и санитарка смотрели на меня с недоумением.
- Новиков умер от кровоизлияния в мозг, - сказал я для всех, - и никто из врачей не виновен в его смерти, в том числе и я.
- О! Ты еще не врач, Николай! И будешь ли врачом - неизвестно. Оседлать науку - это тебе не колхозную кобылку оседлать. Запомни! - Гринин наклонился над рукой больного и что-то рассматривал.
- Советую, Юрка, думать, перед тем как говорить.
Гринин повернул ко мне лицо: гладкая розовая кожа щек, белый без единой морщинки лоб, холеная щеточка усов на узкой верхней губе. Свежесть и молодость. Как говорится, кровь с молоком. Он глядел на меня своими черными красивыми глазами. "Какой странный взгляд! - подумал я. - Так смотрит собака, которая хочет укусить. Не дворняга, нет, а хорошо воспитанный комнатный пес, понимающий, что кусаться допустимо дворняжкам, а не ему. Но укусить хочется, нужно, - вот когда у собаки бывает такой взгляд".
И он-таки укусил.
- Хватит, студент в кителе! Считаю замечания неуместными, - сказал он.
Он сказал это спокойно, холодным золотовским тоном, но не удержался и пустился в объяснения:
- Я знаю, ты обижаешься, что не тебя оставили старшим, хотя ты бывший солдат и тебе скоро тридцать лет. Но ты у Василия Петровича спроси, почему он так решил. Я не напрашивался в старшие.
Мне стало жалко его, этого парня, в сущности ведь неплохого. Родись он пораньше да попади в наш огневой взвод, мы, наверно, сделали бы из него человека.
Я вспомнил дежурство на "Скорой помощи", когда Юра испугался, что я уехал без него на вызов. Неужели он видит во мне конкурента? Вот дурень!
- Работаете? - раздался в дверях голос Чуднова. - Сейчас придет Вадим Павлович. Он вам поможет. Хочу приобщить его к хирургии. До зарезу нужен еще один хирург.
Он вышел, а вскоре морговский врач уже был в нашем кабинете и снимал пиджак. Он надел халат Коршунова и, посмотрев на себя, улыбнулся. Халат был широковат.
- Как идут дела? - обратился ко всем сразу.
- Потихоньку, - ответил я.
Вадим Павлович листал амбулаторные карты, читал записи врачей. Мы с Юрой продолжали прием, как будто ничего не произошло. В сущности, ничего и не произошло. Ну, повздорили два воробья…
- На что жалуетесь? - спросил я больного.
Он жаловался на боли в стопе. Дома он нечаянно наступил на торчавшую иголку.
Мы сходили в рентгеновский кабинет. Игла была хорошо заметна. Она состояла из двух кусочков. Я пометил карандашом то место, где она находилась.
- Придется сделать небольшой разрез, - сказал я. - Сделаю без боли. Согласны?
- Конечно. Я же ходить не могу.
- Зина, дайте, пожалуйста, новокаин, - сказал я сестре.
А Вадим Павлович по-прежнему с благодушным видом листал амбулаторные карты. Скучно ему, что ли, среди живых? Хоть бы Юрию помог, видит же, что у мальчика что-то не ладится. Я уже отпустил четвертого больного, а Гринин все еще возился с первым.
- Вадим Павлович!
Он поставил палец на строчку и настороженно поднял на меня глаза:
- Да? Все в порядке, коллега?
- Полная норма, - ответил я и подошел к Юрию. - Можно тебя на минутку?
Гринин спешил что-то закончить. Он повернулся с неожиданной готовностью.
- Меня торопил, а сам, интересный юноша?
Он принял шутку:
- Видишь ли, бывший военный, тут не так просто… - Краски сошли с его лица, посерьезневшего и растерянного, хотя Юра старался, чтобы растерянность была не видна.
Юноша лет двадцати трех сидел на кушетке с вытянутой рукой. На кисти лежали пропитавшиеся кровью салфетки. Пинцет в руке Гринина дрожал. Напорол парень.
- Можно посмотреть? - спросил я.
- Собственно, смотреть тут нечего, - сказал Гринин. - Но если уж так хочешь - пожалуйста! - Он несмело ухватил пинцетом салфетку, но поднять не успел: вошел Коршунов.
- Как тут они без меня? - спросил Коршунов у Вадима Павловича.
- И спрашивать нечего! Сплошная эрудиция! Гиппократы! Ну, я пошел. - Вадим Павлович моментально снял халат, надел пиджак и удалился.
- Василий Петрович, - неестественно громко сказал Гринин, - я хотел с вами посоветоваться.
Коршунов склонился над пораненной рукой.
- Что произошло? - спросил он у больного.
- Пилой шарахнуло.
- Подвигайте пальцами.
Больной сделал усилие, весь напрягся, а пальцы не двигались.
- Понимаете почему? - спросил у нас Коршунов.
- Конечно! - воскликнул Гринин и отвернулся от меня.
- Откуда прибыли? - спросил Коршунов. - Кто оперировал?
- Ларионов Александр Спиридоныч, - ответил больной.
- Где направление?
- Я без направления. Уговорил регистраторшу записать. Пальцы-то мертвые. Хоть бы левая, а то ведь правая рука, товарищи.
- Одну минутку, больной. - Коршунов отвел нас к стеклянному шкафчику с инструментами и сказал: - Ларионов не сшил сухожилия. Понимаете? Пила разорвала сухожилия, а этот сапожник зашил только кожу… Юрий Семенович, что вы успели сделать?
- Разрезал швы на коже и хотел сшивать сухожилия, - ответил Гринин.
- Приступайте!
Пока Гринин работал, Коршунов ни на секунду не отошел от него. Минут через двадцать я подошел к ним.
Окровавленная, но не очень ладонь. Аккуратно сшитые лоскутки кожи.
Чисто сработано, Юрка, ничего не скажешь!
- Прекрасно, Юрий Семенович! - сказал Коршунов, глядя, как больной пошевелил пальцами. - Прекрасно. Рука будет жить.
Мы продолжали прием. Дело шло к концу. Но в половине шестого в коридоре послышался топот ног, шум.
- Узнайте, пожалуйста, что там такое, - попросил Коршунов Зину.
Она вышла и минуты через две возвратилась в кабинет.
- С фабрики человек двадцать. А запись окончена. Они шумят. "К самому, - говорят, - Чуднову пойдем, если не примете". Давайте примем. Им только на осмотр. Это ведь быстро.
- Скажите регистратуре, чтобы записали. И предупредите, чтобы в коридоре была полная тишина.
Зина навела порядок, и мы начали принимать работниц фабрики. Это было какое-то наваждение, не иначе. Одна жаловалась, что у нее болит горло, другая - что болит живот, третья - что в груди нащупала яблоко, четвертая - что в ухе стреляет, и все пришли с готовым диагнозом - рак.
Я осматривал каждую женщину очень внимательно и не находил никакого рака. Женщины не верили и обращались к Коршунову. Он смотрел. И тоже не находил никаких болезней.
Мы сидели до восьми вечера, приняли не двадцать, а дополнительно пятьдесят человек. И лишь у предпоследнего нашего пациента, бухгалтера фабрики, Гринин обнаружил в животе уплотнение величиной с кулак. Коршунов тоже его осмотрел и посоветовал бухгалтеру сходить в рентгеновский кабинет и в лабораторию для исследования желудочного сока. Предполагался рак желудка.
- Вначале в лабораторию сходите, - сказал ему Василий Петрович и обратился к нам: - Из-за чего этот переполох? Ничего подобного прежде не бывало!
Выручила молодая работница со смешливо вздернутым носиком. На вид ей было не больше семнадцати. Она уже разделась до пояса и стояла, поправляя прическу и посмеиваясь. Еще издали я заметил у нее на губе небольшую темную корочку.
- Что это у тебя на губе? Тоже небось рак? - спросил я.
- Нет! Муж крепко поцеловал.
- Похоже, - согласился я. - А не скажешь ли, почему это вы полетели все в поликлинику?
- Врач попутал. Пришел из больницы с лекцией. Незнакомый, чудной. Напугал до смерти. Всю ночь многие не спали. После смены побежали сюда.
- Незнакомый врач? - спросил Коршунов. - Странно!
- Маленький такой, низенький, широкий в плечах. Волосы как перекисью водорода вымыты, нос горбатый. От каждого вопроса краснеет - умора!
- Так это же Пшенкин! - воскликнул пренебрежительно Гринин.
- Кто? - переспросил Василий Петрович.
- Наш Игорь, - сказал я. - Игорь Александрович Каша.
- Вот-вот! Сестра перед лекцией вроде бы Гречкой его назвала, - сказала работница. - Сколько к вам завтра народу прибежит! Пропасть! Спасибо, что ничего не нашли. До свидания, доктора!
Она вышла, и Коршунов рассмеялся от души.
- Вот вам и сила слова… Придется нам туда выйти, в здравпункт, там и осмотрим людей. С Чудновым согласую… - Он стал вдруг серьезным. - А у этого старичка бухгалтера, думаю, рак. Все-таки рак. И, значит, лекция вашего товарища, несмотря на некоторые недочеты, принесла пользу. Вы тоже готовьтесь к лекциям, друзья! Обскакал нас, хирургов, Чуднов!
Рабочий день окончился. Мы зашли за Игорем в терапевтический кабинет.
- Игорек, ты переполошил всю фабрику своей лекцией, - сказал я.
- Заставь медведя богу молиться… - процедил Гринин.
- У нас на приеме было пятьдесят твоих слушателей! - сказал я.
- Пригнал к нам стадо баранов! - сказал Гринин.
- Ничего не понимаю! - Каша смущенно оглядывал нас, залившись румянцем. Он начал снимать халат, когда мы вошли, не успел его снять и стоял, опустив руки, с халатом, повисшим на бедрах, как юбка.
- Ну и вид у тебя, Пшенкин! - Юрий вытащил блестящий портсигар. - Представляю, каков ты был на сцене. Вперед не трепись, не зная дела. Лектор должен учитывать психологию масс. Масса подобна стаду.
- Какое стадо? Какая сцена? Николай, о чем он говорит?
- Пойдем, Игорек, я тебе все объясню, - сказал я, стаскивая с его рук обвисший халат. - Самое главное - ты помог человеку. Он слушал твою лекцию и пришел к нам. Теперь его будут лечить. А все остальное, что наговорил Юрка, бред. Юрка - бредовый парень.
- Как ты сказал? - Гринин подскочил ко мне, и его бледные пальцы сжались в смешные кулачки.
- Хочу посмотреть на твоих дружков.
- Могу устроить! Только вернемся в Москву!.. Постой-постой, а зачем?
- Интересуюсь… друзьями друга.
- "Друг"! Я чихал на тебя! Понял?
Ну вот, диагноз определился. Остается вылечить. Если б это было так же легко, как в книгах.
Диагноз поставлен, а кто подскажет рецепты? Что привело Юрку к такой болезни? Ничего не знаю. Игорь не прибавил ни штриха. А вылечить, в сущности, можно каждого. Главное, докопаться до истоков. Главное, не быть нейтральным. Чтоб человек и хотел порой закрыть глаза, а у него не получалось бы. Ничего не знаю об истории болезни. А сентябрь так далек.
У бухгалтера фабрики действительно оказался рак желудка. Василий Петрович сказал об этом жене больного, а самому бухгалтеру, улыбаясь и шутя, сообщил, что у него лишь безобидная язвочка, которую вообще-то лучше бы удалить. Болит, не болит, а удалить полезно. Бухгалтер не возражал.
Юра потерял покой. Он умолял Коршунова разрешить ему сделать операцию. Он ходил за ним по пятам. Василий Петрович спросил, делал ли он раньше такие крупные операции. Гринин сказал, что не делал. И добавил: "Но ведь надо же когда-то начинать!"
Василий Петрович сказал:
- Операция весьма сложная, Юрий Семенович. Сможете ли? Ну? Положа руку на сердце? Сможете?
- Кажется, вы правы, Василий Петрович. - Гринин стоял перед ним несколько смущенный. Но всем своим видом он как бы говорил: "Все равно я свое возьму". Право, он выглядел молодцом в этот момент.