Чуднов окинул меня беглым взглядом, не отстал ли, и прошел вперед, повернув с лестничной клетки направо. Тишина ковровых дорожек. В конце длинного коридора блестел высокий прямоугольник окна. Вдоль коридора все время тянуло ветерком, несильно, но настойчиво, как будто сюда непрерывно нагнетали свежий воздух. Идя за Чудновым, я увидел через полуоткрытую дверь конференц-зал. Сейчас там не было никого, но воображение мгновенно вызвало в памяти собрание партийного актива нашего района в Москве, и мною овладело ощущение силы и товарищества.
Молодежь часто спорит о счастье… Да вот же оно, счастье: быть в коллективе единомышленников. Генерал, рабочий, академик, студент - здесь все равны. Звания, почетные титулы - все оставлено дома. С собою лишь совесть и партбилет. Но сегодня…
Михаил Илларионович похлопал по карману брюк, привычно проверяя, на месте ли фонендоскоп, постучал в дверь с табличкой "Секретарь ГК Е. А. Погребнюк" и, открыв ее, подтолкнул меня вперед.
Женщина за столом кивнула нам и, сказав, певучим голосом украинки: "Садитесь, Михаил Илларионович", продолжала разговор с товарищем, сидевшим напротив нее в кресле. Чуднов тяжело опустился на стул, я взглянул на него, стараясь хоть по его лицу угадать, в чем же все-таки дело. Он не поднял глаз.
За столом секретаря шел как будто неприятный разговор. Товарищ все порывался вскочить с кресла, вполголоса что-то доказывал, плечи его иногда беспомощно поднимались. Секретарь горкома отрицательно поводила над столом ладонью. Ей было лет под сорок, наверно. На лице напряжение, но, может быть, это выражение придавал ему шрам, идущий от брови вниз к уху.
Потом товарищ был отпущен, и нас пригласили к столу. Чуднов пошел первым, говоря на ходу:
- Вот, Алена Александровна, привез к вам баламута. Жить не дает!
- Здравствуйте, товарищ Захаров, - она пожала мне руку. - Давно из армии?
- Четвертый год, Алена Александровна, - ответил я, думая: "Ах, чертов старичина! Какой номер выкинул…"
- Где проходили службу?
- В Германии, командовал взводом.
- Хорошая школа… Моему поколению именно армия дала путевку в жизнь. Ну, выкладывайте ваши заботы и трудности.
- Вы его с перцем допросите, Алена Александровна, - бубнил рядом Чуднов, - речь идет о чести нашей больницы. А вы в нашем деле дока.
- Слушаю вас, товарищ Захаров. Думаю, что нам полезно получить, так сказать, взгляд на нашу больницу со стороны.
- У меня нет взгляда со стороны, - бухнул я.
Она расхохоталась:
- Как ни хвать, все ерш да еж!.. Хотите быть нашим, городским? Ладно, беру свои слова обратно. Что же у нас с вами в больнице неладно?
Беседа продолжалась с полчаса. Я рассказывал обо всем, что у нас накипело, и резче, чем говорил Чуднову. Алена Александровна особенно подробно расспрашивала про успехи Гринина и про Коршунова. Вопросы ее были профессионально точны, и часто она прерывала меня, говоря: "Понимаю… давайте дальше".
Коршунов ее определенно заинтересовал.
- Хотела бы познакомиться с этим врачом поближе, Михаил Илларионович, и понять, что за противоречивый характер. С одной стороны - готовность к подвигу… операция Лобову - это, несомненно, подвиг! А с другой - невозможная вялость и бездеятельность. Штатный врач на положении практиканта! Да, Михаил Илларионович, мы недоглядели…
Потом, бросив взгляд на часы, она спросила Чуднова:
- Николаев приезжает минут через двадцать? Я думаю, мы отпустим товарища Захарова, пусть присутствует, операция обещает быть поучительной… - А мне, прощаясь, сказала: - Полагаю, что наши студенты идут верным курсом. Суйте нос везде, пусть до всего вам будет дело! Люди легко заболевают терпимостью к недостаткам…
В голове путаница мыслей. В кабинете у Алены Александровны все было легко, а сейчас… Разбираться не хотелось. На сердце… в сущности, что было в эти минуты у меня на сердце? Чувство исполненного долга? Чувство локтя? Ощущение какой-то вымытости, чистоты? Где-то на донышке шевелился вопрос. Это был вопрос самолюбия: "Кто все-таки кого уложил на лопатки? Я нашего старикана или он меня?"
Ассистент ушной клиники прибыл через полтора часа после того, как Чуднов ему позвонил. Викторова на носилках опустили на первый этаж.
Началась операция. Ассистировал доктор Бочков.
У хирургов много общего: очки с позолоченной оправой, черные волосы, почти одинаковый высокий рост, того и гляди обознаешься, когда они оба в марлевых масках стоят за операционным столом. Но если хорошо приглядеться, то можно заметить, что морщин у Николаева на лбу больше, кожа на лице не такая гладкая, на висках порядочно седых волос. Движения рук спокойные. А в глазах - мудрость. И краткий содержательный комментарий по ходу операции давал он, а Бочков только слушал. Слушал и благодарно покачивал головой. Ему было приятно, что на него не кричат, что его не оскорбляют. Чувствовалось, что и Николаев испытывает полное удовлетворение: и оттого, что подшефной больнице понадобилось его столичное уменье, и, наверно, оттого, что здесь, как и в институте, он учит неоперившегося птенца.
Сложная операция! Они долбили височную кость. Можно было подумать, что они не врачи, а металлисты или плотники. Из очага заболевания выделилось ложки три желто-зеленого гноя. Без лечения он разлился бы по мозгу и…
- Думаю, что он будет жить, - сказал Николаев после операции.
Я тоже верил, что не умрет теперь Викторов, как не умерли Гриша и мотоциклист Лобов.
Мы беседовали в ординаторской терапевтического отделения, куда Чуднов пригласил Николаева. Ассистент спешил. Чувствовалось, что важное дело, ради которого он прибыл, кончилось и остальное его не интересует.
- Ну так что у вас тут с практикой студентов, Михаил Илларионович? - спросил Николаев, поглядывая на часы.
- Не найдут общий язык с заведующим хирургией, - ответил Чуднов.
- Не понимаю, разве это настолько трудно?
- Товарищ Николаев, - сказал я, - вам ассистировал доктор Бочков. Вам хотелось бы, чтобы мы вышли из института такими же беспомощными?
Николаев вдруг насупился.
- Да, Михаил Илларионович, Бочков слабоват в самом деле. Он не делает никаких операций?.. Почему не воздействуете на заведующего отделением?
- Пробовал - не получается. Я его в ЦИУ пошлю.
- Бочкова? Вот-вот, непременно.
Чуднов улыбнулся одними глазами.
- Что касается практики студентов, то я советую, товарищ Захаров, прилежно выполнять предписания врачей, они знают, как и чему вас учить. И затем: не разбрасывайтесь. И не суйте свой нос куда не следует…
- Вам же говорили! - воскликнул наш чудесный старичина и подмигнул мне.
За окном трижды просигналила машина.
Николаев бросил на спинку стула халат и подал Чуднову руку. Через две минуты красный крестик на стекле "Волги" мелькнул в воротах.
- А я все-таки пошлю его в ЦИУ, - сказал Чуднов. - Пока он будет там, мы здесь наведем порядок, а Борис Наумович, возвратясь и потеряв инерцию косности, его примет. Алена Александровна прямо спросила: "Сумеете Золотова вылечить?" Вот как появилась у нас идея с ЦИУ.
- Скучать будет на курсах, - сказал я. - Он и так все операции делает.
- Думаете, великому умельцу курсы противопоказаны? Ему же там диссертацию профессор поможет закончить. Кандидат наук в больнице! Плохо это или хорошо для всех нас? Вот так-то.
Чуднов, думая о чем-то, ходил по комнате, будто вдруг сразу забыл обо мне. Потом остановился, положил мне на плечо руку и спросил:
- Хотите, расскажу историю Лены Погребнюк?
…Тысяча девятьсот сорок первый год. Девятнадцатилетняя девчонка ушла медсестрой на фронт. Первое ранение под Крюковом, госпиталь - и снова в боях. Десант через Керченский пролив в Крым. Тогда она была сестрой в хирургическом взводе десантной дивизии. Полтора месяца на плацдарме, в отрыве от своих. Каждый метр взрыт немецкими бомбами и снарядами. В операционной работают при коптилках. С потолка падают штукатурка и земля. Осколки врываются через окна. Повторные ранения солдат на операционном столе. Здесь ей перебило руку, а впереди был рейд по тылам врага - дивизия уходила на Митридат, на соединение со своей армией. После войны - институт. Вот как наша Алена Александровна стала врачом, и каким врачом! Она, дорогой мой, свою профессию выстрадала, она свою любовь к ней через огонь пронесла… Это, Николай Иванович, в продолжение нашего разговора о молодых специалистах. Ну, а дальше - "испортили" ей карьеру товарищи: избрали секретарем парторганизации, - и началась ее вторая профессия, уже по партийной линии.
Учитель Дубовский и электрик Луговой быстро поправлялись. За Грининым прочно закрепилась характеристика - прирожденный хирург. Что ж, это можно было понять. Он первым из студентов сделал две полостные операции и сейчас готовился к более сложной. Так говорили сестры и санитарки. Я слушал и только улыбался. Говорят? Пусть!
Настроение у него в последние дни было прямо-таки превосходное. Он не ходил, а плавал по коридорам и палатам, высоко держа пышную голову. Кто его не знал, мог подумать, что это очень важное лицо в больнице. Хотелось подойти и щелкнуть его по носу. Пригни голову, мальчик, шишку набьешь!
Порою было забавно наблюдать за ним.
На днях меня назначили дежурить на "Скорую помощь". Гринин спросил, не буду ли я против, если он подежурит вместе со мной. Я, конечно, не возражал. Гринин попросил Чуднова, и тот разрешил дежурить двоим.
Мы пошли на дежурство.
Светло-голубая машина с красным крестом на боку, казалось, дремала во дворе поликлиники возле старого, покрытого зеленоватой плесенью забора.
В тесной комнатушке с большим окном, выходящим на улицу, за столом сидела совсем молоденькая фельдшерица и весьма оживленно разговаривала по телефону. Это был необязательный и совсем не медицинский разговор. Я раскрыл рот, чтоб сказать об этом, но Гринин схватил меня за руку:
- Подожди, Николай, я скажу… Сестра, разве вы не знаете, что не рекомендуется занимать служебный телефон пустыми разговорами?
- Что?.. Одну минуту, Витя, - сказала фельдшерица в трубку и повернулась к Гринину. Он сидел рядом со мной на кушетке. - Во-первых, я не сестра, а фельдшерица. Во-вторых, я вам не подчиняюсь и прошу мне не указывать. - Черные подведенные ресницы ее дрожали. Она поглядывала на меня, ища в моих глазах сочувствия. Я не вмешивался. Пусть Гринин сам с ней разделается.
- Ваша пустая болтовня может дорого обойтись, - наступал Гринин.
- Что вы сказали, интересный юноша? Дорого обойтись?
- Да! Она может стоить человеку жизни!
- Прошу не указывать, человек с усами. Впрочем, усики вам идут. С ними вы напоминаете мужчину, - фельдшерица взглянула в трубку, словно в зеркало, улыбнулась, представив, наверно, что ее видит тот, с кем она говорила: - Алло, Витенька! Ты меня слушаешь?.. Да так, тут один молокосос ко мне прицепился… Я его, конечно, отшила, как полагается. - Она коротко взглянула на Гринина, проверяя, как он будет реагировать на ее слова, и продолжала разговаривать.
Гринин смотрел на меня, дрожа от ярости.
- Василию Петровичу скажу. Он ей даст на орехи! - Гринин встал, резко одернул халат и уже направился в хирургический кабинет к Коршунову, который сегодня дежурил вместе с нами.
- Повремени, Юра, - сказал я и подошел к столу.
Фельдшерица краем глаза наблюдала за нами.
- Дайте! - сказал я ей и взялся за трубку. Она не отдавала. Я потянул сильнее: - Прошу!
Она опустила трубку, отскочила, словно ее ударили, и истерично закричала:
- Хам! Я на служебном посту, а ты…
Я положил телефонную трубку на рычаг и спросил:
- Может быть, окно открыть, чтобы вас лучше слышали на улице? - И толкнул раму - обе створки распахнулись.
Фельдшерица мгновенно притихла. Сжав толстые накрашенные губы, смотрела на меня, прищурившись, с выражением страха и бессилия. Кривляясь, спросила:
- На что вы еще способны, бывший военный?
- Садись к телефону, Юра, - сказал я.
Гринин сел за стол, а она стояла у раскрытого окна, видимо обдумывая, что бы ей выкинуть. Сначала она сжимала кулаки, потом поковыряла пальцем замазку, повернулась и, бросив мне: "Дуб!", уселась на подоконник.
Я достал из чемоданчика "Последние залпы", раскрыл сотую страницу. Не читалось.
Я оглядел комнатушку. На одной стене - портрет Павлова, на второй - таблица о мерах помощи при отравлениях. Точно такую же таблицу я видел на станции "Скорой помощи" в Москве, где работал зимой полтора месяца. Потом трудно стало совмещать учебу с работой, и я ушел.
В углу стоял стеклянный шкаф с инструментарием, рядом - такой же, с медикаментами.
Вошел Василий Петрович, настороженным взглядом оглядел нас, поводил выпуклыми карими глазами. С наших лиц, наверно, еще не сошло раздражение, потому что Коршунов спросил:
- Что тут у вас?
- Телефон арестовали! - сказала плаксивым голосом фельдшерица.
- Не верьте ей. - Гринин поднял брови. - Она оскорбила нас. Она назвала меня…
- Татьяна Сергеевна любит шутить, - Василий Петрович улыбнулся.
Фельдшерица расцвела. Она мигом соскользнула с подоконника и, подойдя к Гринину, сказала:
- Разрешите, интересный юноша. Освободите место.
Меня покоробило, что ее зовут Татьяной. Я полюбил это имя еще со школьных лет.
Гринин встал со стула. Она села, закинула ногу на ногу.
- Татьяна Сергеевна плохо шутит, - сказал я. - А вернее, не умеет шутить.
- Что вы понимаете в шутках, бывший военный? - фельдшерица улыбнулась, не сводя глаз с Василия Петровича.
- Ну и Татьяна! - сказал я.
- Буду вам Татьяной после загса.
- Боюсь, что и тогда вы не станете Татьяной. Проба не та.
Коршунов двинул черной бровью и улыбнулся.
- Ну, не скучайте и не ссорьтесь… У вас есть что читать?
Мы ответили, что есть. Он ушел в хирургический кабинет. Мы взяли книги и тоже вышли в зал ожидания, опустились на диван и начали читать.
Через час я заглянул в комнату "Скорой помощи". Фельдшерица положила голову на стол рядом с телефонным аппаратом, чтобы услышать вовремя звонок. Человек как человек, когда спит.
Я возвратился к Гринину. Ярко светила над головой лампочка. Гринин читал монографию о хирургии почек. Одолжил у Коршунова.
На "Скорую помощь" долго не звонили. Примерно в час ночи раздался звонок. Фельдшерица сразу же ответила: посоветовала нюхать нашатырный спирт. Видно, кто-то угорел и спрашивал совета.
Гринину читалось плохо. Услышит на улице шаги запоздалого прохожего и ждет, прислушивается, не на скорую ли помощь идет человек. Не дождавшись, выходит на крыльцо. Тишина. Ни души. По звездному небу ползет, словно жук, самолет. Его не видно, лишь светятся бортовые огоньки. Гринин провожает жучков-светлячков взглядом, докуривает папиросу, затаптывает окурок ногой и возвращается в поликлинику.
Снова берется за монографию. Но чувствую: не лежит у него душа к этой книге. Не знаю, может быть, написана тяжелым языком, а может быть, просто еще не дорос парень, и она ему неинтересна.
Василий Петрович выглянул из кабинета.
- Вы бы поспали немного. Завтра рабочий день, отдыхать не придется… В физиокабинет зайдите. Кушеток там полно.
- Спасибо, Василий Петрович, - сказал я.
Мы начали дремать на скамье, как иногда дремлют больные в ожидании приема врача. Не знаю, сколько прошло времени. Из оцепенения меня вывел топот. Гринин вдруг вскочил и побежал к выходу, остановился, левое ухо повернул к раскрытой двери.
- Ты что? - спрашиваю.
- Никуда не уезжал?
- Мальчик, очнись!
- Значит, приснилось. Вот как наяву видел, что эта самая Татьяна приняла срочный вызов. Автобус перевернулся, масса жертв. Ты говоришь: "Пусть этот ребенок поспит". И уходишь.
- Да с чего же я пойду без тебя?
- Ну, знаешь, у всякого свои планы!
Второй раз меня разбудил голос Василия Петровича:
- А зря не пошли в физиокабинет. - Он смотрел на храпевшего Гринина. Увидев, что я открыл глаза, сказал: - Вот ведь как умеет безмятежно спать, а у меня уже не выходит. А у тебя?
- Тоже разучился.
Едва Коршунов скрылся за дверью хирургического кабинета, как зазвенел телефон. Фельдшерица, громко стуча каблуками, пробежала через пустой зал ожидания, забарабанила в дверь. Через минуту она вышла вместе с Василием Петровичем.
- Быстро собирайтесь, - сказал он нам.
Фельдшерица прошла к телефону, а мы выбежали из поликлиники. В руке Василия Петровича - чемоданчик. В нем шприцы, йод, бинты, кордиамин, камфара, валидол. Он сел в кабину справа от шофера, мы - в кузов "коробочки".
Я поднял брезентовую занавеску, прикрывавшую оконце. Ни огонька в домах, ни души на улицах. Шофер гнал машину вовсю.
Улица внезапно оборвалась. Мы въехали в лес. Еще минута - и машина резко остановилась. Нас бросило на стенку кабины. Дьявол, а не шофер. Ему бы камни возить.
- Сюда! Сюда идите!
Комната освещена лампой дневного света. Женщина указывает рукой на кровать. Тень от руки прыгает по стене.
Полный мужчина с красным лицом смотрит на нас. Губы у него с фиолетовым оттенком. Он часто и тяжело дышит. Василий Петрович проверяет пульс, выслушивает фонендоскопом грудь. Потом делает нам знак: "Приступайте".
- Минутку, Николай, - Гринин вежливо оттесняет меня от кровати, занимает ключевую позицию. Спрашивает больного, ощупывает живот.
- Диагноз абсолютно ясен, - говорит он, едва повернув голову ко мне, - острый аппендицит. Необходима экстренная операция. Где можно вымыть руки?
Жена больного с отчаянием смотрит на Василия Петровича.
- Сделайте инъекцию камфары. - Коршунов протягивает Гринину коричневый чемоданчик.
Гринин хочет что-то сказать, но берет чемоданчик, сжимает губы в прямую линию, протирает руки спиртом и молча делает инъекцию.
- Осмотрите. - Василий Петрович кивает мне.
Через семь минут мы уже сидели в хирургическом кабинете поликлиники.
- Все-таки я не согласен, - сказал Гринин. - У больного явный аппендицит!
- Вы тоже нашли аппендицит? - спросил у меня Василий Петрович.
- Упадок сердечной деятельности, - сказал я.
- Сердечный приступ? - Гринин встал с кушетки. - Ну, знаешь, это… это…
Василий Петрович, улыбаясь, глядел на Гринина и вдруг сказал так, будто был старше его не на пять, а на целых двадцать пять лет:
- Юрочка, не дурите!
- Нет, нет!.. Остаюсь при собственном мнении. Конечно, терапевтом я быть не собираюсь, но… - Гринин вытащил портсигар, открыл, сосчитал папиросы, закрыл. Он держал портсигар перед собой и изучал его блестящую поверхность. Интересно, это золото или анодированный металл?
За окном по чистому небу разливалась бледно-розовая заря. Пропело сразу несколько петухов.
Перед уходом из поликлиники Юрий сказал:
- Василий Петрович, ну что это за дежурство? Совсем неинтересно!
- Вам хотелось, чтобы кто-нибудь попал под электровоз?
- Что вы! Вы не так меня поняли.