В настоящее время в стоматологии разработаны эффективные методы борьбы с зубной болью. При обращении к зубному врачу острая боль может быть прекращена. Длительно продолжающаяся зубная боль в настоящее время удел только тех, кто отказывается от медицинской помощи. По аналогии на каком-то новом, еще далеком от нас уровне развития медицинской помощи можно надеяться на своевременное и эффективное облегчение душевных страданий. И не придется искать в них наслаждения, как это делает подпольный парадоксалист.
"Больные мысли" в обществе, по Достоевскому, проявляются в болезненном состоянии людей. Душевная боль, как и зубная, исходя из медицинской теории, – сигнал о помощи, но отреагировать на него может только профессиональный психотерапевт.
Важные социально-психологические аспекты здоровья заключены в мысли парадоксалиста об эгоистичности "пакостно-злых", продолжающихся дни и ночи, "скверных" стонов тронутого цивилизацией образованного человека. В отличие от простого мужика цивилизованный эгоист "со злости ехидства" раздражает других, хотя и знает, что не верят ему: "...я вас беспокою, сердце вам надрываю... Вам скверно слушать мои подленькие стоны? Ну так пусть скверно; вот я вам сейчас еще скверней руладу сделаю..." (5; 107).
Безумие не стало уделом парадоксалиста. Вероятно, изощренность его ущербного эгоцентрического сознания будет медленно прогрессировать и отравлять жизнь ему и окружающим до его смертного одра. Но зададимся вопросом: не тяжелее ли выбранный им жизненный путь по сравнению с трагедией других героев Достоевского, окончивших жизнь в безумии?
Заключительные размышления парадоксалиста как бы отвечают на этот вопрос положительно. Едва живой от душевной боли, он философствует: "...что же лучше – дешевое ли счастье или возвышенные страдания?.."– и удовлетворяется "... фразой о пользе от оскорбления и ненависти..." Его мертворожденные идеи порождают болезненные переживания. Психический дискомфорт создает у него также рабскую зависимость от книг, без которых он не знает, "куда примкнуть, чего придерживаться; что любить и что ненавидеть, что уважать и что презирать...", вызывает "омерзение к живой жизни", воспринимаемой им как тяжкий труд, сравнимый только с бессмысленной чиновничьей службой (5; 178). Чувство социальной неполноценности делает его нравственным уродом в собственных глазах; он сопоставляет себя с горбуном или карликом, обреченными по нездоровью на участь изгоя.
Близки к "озлобленному визгу" парадоксалиста необычные стихи капитана Лебядкина из романа "Бесы". В стихотворном творчестве Лебядкина литературовед И. Л. Альми выявляет "...сбои ритма, какофонию, лексическую неупорядоченность, образную "черезмерность". На фоне русской поэзии того времени они воспринимались как демонстрация уродства..." По мнению И. Л. Альми, они в своей стилистике "несут потенцию скандала, готовую развернуться в первой же подходящей ситуации или создать для себя таковую...". Именно по демонстрации уродств и болезненной потенции скандала стихи Лебядкина приближаются к исповеди парадоксалиста.
Для нас важно, что в творческих планах Достоевского стихи Лебядкина предназначались герою задуманной, но ненаписанной повести – Картузову. Картузов молчалив, вежлив, наивен и доверчив, влюблен. В нем воплощаются типичные для мечтателей черты. И. А. Битюгова, исследовавшая соотношение этих двух образов, выявила, что Лебядкин, герой романа "Бесы", наследует от Картузова "только его преклонение перед красотой... и склонность к сочинению нелепых стихов" (18; 325).
Но так ли нелепы эти стихи с позиций эстетики нашего времени? Попробуем перечитать "Басню о таракане":
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства...
Место занял таракан,
Мухи возроптали.
"Полон очень наш стакан",-
К Юпитеру закричали.
Но пока у них шел крик,
Подошел Никифор,
Бла-го-роднейший старик...
(10; 141)
Стихи Лебядкина только внешне кажутся нелепыми, на самом же деле по содержанию это чрезвычайно своеобразное, социально-насыщенное, беспощадно сатирическое произведение. Эстетику их удалось понять в конце XX в., когда в вокальном цикле на эти стихи музыка Д. Д. Шостаковича нашла конгениальное воплощение в исполнительском искусстве Е. Е. Нестеренко и Е. Шендеровича. Этот цикл стал шедевром сатирического вокала наряду с величайшими произведениями этого жанра М. П. Мусоргского и А. С. Даргомыжского.
Кто должен был написать эти стихи – мечтатель Картузов или "скандалист" Лебядкин?
Попробуем проанализировать, почему Достоевский передал авторство этих стихов, пронизанных саркастической горечью и отрицанием красоты в обществе, "полном мухоедства", от блаженного Картузова шуту-пьянице, доносчику, шантажисту, приживале и сутенеру Лебядкину.
На наш взгляд, Картузов в начальном варианте разработки его образа, как человек порядочный и добрый, не органичен. Наивность, донкихотство психологически не объясняют злого, уничтожающего сарказма почти дьявольского отрицания бессмысленности действительности, проступающего за кажущейся нелепостью стихотворных строк. Принадлежность же авторства этих стихов Лебядкину Достоевский глубоко и психологически точно обосновал содержанием романа. Лебядкин "...стихотворения свои уважал и ценил безмерно", единственным слушателем для него, оценкой которого он дорожил, был Ставрогин. Ему нравилось, когда Ставрогин "...веселился его стишками и хохотал над ними, иногда схватываясь за бока" (10; 210). Хохот Ставрогина оттачивал злобный сарказм Лебядкина. Ставрогину, всегда стремившемуся ощутить предел зла, но не обладавшему для этого достаточной эмоциональностью, ряд аффективно-образных ассоциаций стихотворений Лебядкина, отрицающих и издевательских, доставлял эстетическое наслаждение.
Лебядкин как бы применяет мысль Ставрогина ("Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла" – 10; 209) к своим псевдостихам, которые "противостоят здравому смыслу", забывая, что, по "теории" Ставрогина, они могут принадлежать как великому человеку, так и дураку. И. Л. Альми очень точно отмечает: "...Хам и холуй Лебядкин в то же время поэт – не только по внешнему факту писания стихов. В нем бродит беспокойная закваска, эмоциональный избыток (сильно мешающий плутовской карьере)".
Отличие Картузова как мечтателя от Лебядкина можно увидеть, сопоставляя разницу смыслового содержания, вложенного в их стихи ("красота, красота сломала член и интересней вдове стала. И вновь сделался влюблен. Влюбленный уже не мало"). Если Картузов готов к самопожертвованию ради любимой им несчастной девушки, то Лебядкин нечестен и даже меркантилен. Он Ставрогину так объясняет происхождение своих стихов: "Фантазия... бред, но бред поэта. Однажды был поражен при встрече с наездницей и задал материальный вопрос: "Что бы тогда было? (то есть в случае, если бы она сломала ногу. – Авт.) Дело ясное... все женихи прочь, морген фри, нос утри, один поэт остался верен с раздавленным в груди сердцем... даже вошь, и та могла бы бытъ влюблена, и той не запрещено законом..." (10; 210).
В этом "творческом бреде" из-под шутовской маски проглядывает напряженная злобность и недоброжелательность, направленная не просто к случайно встретившейся амазонке, а именно к Лизе, от которой он не только "брачных и законных наслаждений" (10; 106) желает, но и материальных выгод. Лебядкин тайно злорадствует, что Ставрогин (единственный, кто способен пренебречь нафантазированным им уродством) устранен из соперников женитьбой на его полоумной и хромоногой сестре.
Таким образом, мечтательность может перерасти в злобность, как это случилось у "подпольного" парадоксалиста и у Лебядкина. Богатство фантазии погубило и Голядкина. Оказывается, совсем безобидная мечтательность, даже при талантливости мечтающего, может изолировать его от общества или превратить в человеконенавистника. Степень болезненности у героев Достоевского в значительной мере связана с отношением личности к обществу: альтруизм приводит даже самого безудержного мечтателя к обществу, эгоизм же изолирует человека и делает его мизантропом.
2. Пьяненькие
Все эти беспрестанно повторяющиеся шуты, вся эта невероятная вереница Лебедевых, Карамазовых, Иволгиных, Снегиревых составляют более фантастический род человеческий, чем тот, которым населена "Ночная стража Рембрандта".
Марсель Пруст
Общеизвестно, что алкоголизм – психическая болезнь, входящая в группу наркомании, связанное с ним пьянство совсем ему не тождественно. И хотя психиатрические критерии перехода пьянства в алкоголизм достаточно конкретны (сверхценность мыслей о выпивке, увеличение дозы алкоголя и появление синдрома похмелья), термин "алкоголик" часто используется крайне произвольно. С одной стороны, страдающие тяжелым алкоголизмом (когда уже снижается переносимость к выпитому) не считаются больными. С другой – ярлык "алкоголика" иногда необоснованно навешивается на человека, случайно обратившего на себя внимание единичным, но тяжело протекающим опьянением. В общественном сознании именно для алкоголизма грань между здоровьем и болезнью крайне размыта и субъективна.
Достоевский не прошел мимо порочной потребности людей, на заработанные деньги покупающих неизлечимое иногда безумие. Для многих его героев (например, капитана Лебядкина) пьянство – существенная сторона их образа жизни. Задумав роман "Пьяненькие", Достоевский вместо него создал "Преступление и наказание", великий роман о больной совести, где муки совести пьяницы Мармеладова оттеняют трагедию души Раскольникова. Достоевского, как и нас, возмущало общество, где "чуть не половину теперешнего бюджета нашего оплачивает водка... т. е. по-теперешнему, народное пьянство и народный разврат, – стало быть, вся народная будущность... Мы подсекаем дерево в самом корне, чтобы достать поскорее плод" (21; 94). Он страдал, видя, что сегодняшнее величие окупается разрушением будущего человека. Нездорово то общество, "где, случись так, что люди, все, одновременно бросили бы
пить, государству пришлось бы заставить их пить силой. Иначе – финансовый крах". Больно то общество, где "государство живет одним днем, не думая о будущем народа". Он не мог без страдания видеть отравленными корни народной силы и говорил об этом как публицист во весь голос.
От замысла романа "Пьяненькие" остались тезис "Оттого мы пьем, что дела нет", антитезис "Врешь ты, – оттого, что нравственности нет", и объединяющая их мысль, над которой нам стоит задуматься: "Да и нравственности нет оттого – дела долго (150 лет) не было" (7; 5).
Если у французского писателя Э. Золя в романе "Западня" кровельщик Купо и его жена, прачка Жервеза, пьют оттого, что потеряли возможность работать, то пьянство героев Достоевского всегда связано с нравственными проблемами. Немногие из его героев способны реализовать свои потенциальные возможности, найти свое место в жизни, поскольку зачастую действительность не соответствует высоте их замыслов. И тогда начинается пьянство. Или мечта, или пьянство – дилемма, решавшаяся мечтателем Достоевского в пользу мечты, – Лебядкиным решается иначе. Как пьянство, так и его стихи типичны для его "подполья". Потерянная совесть при этом прячется за ширму опьянения. Недаром он как о необходимом источнике вдохновения говорит "о старой боевой бутылке, воспетой Денисом Давыдовым" (10; 142). Тут же "зловещий волк, ежеминутно подливающий и ожидающий конца" (собутыльник Липутин, использующий пьяного стихотворца в скандальных происшествиях).
Как приживала и соучастник безнравственных поступков своего господина, Ставрогина, Лебядкин научился прятаться за маской пьяного шутовства. Благо пьяному нечего стыдиться: можно даже шантажировать своего господина, превратив его в "дойную корову". Будучи пьяным, он еще сохраняет псевдообаяние, а протрезвляясь, становится злобным, безжалостным, "в том тяжелом, грузном, дымном состоянии человека, вдруг проснувшегося после многочисленных дней запоя" (10; 37).
Во многом похоже на состояние Лебядкина пьянство Лебедева (роман "Идиот"), присасывающегося к власть и деньги имущим. Он и с Лихачевым Алексашкой ездил после смерти его родителей. И в первый же день знакомства с Рогожиным Лебедев в его пьяной свите, "не отстававший от него как тень и уже сильно пьяный..." (8; 96). Вечером в этой же пьяной компании, у Настасьи Филипповны, "один только Лебедев был из числа наиболее ободренных и убежденных и выступал почти рядом с Рогожиным, постигал, что в самом деле значит миллион четыреста тысяч чистыми деньгами и сто тысяч теперь, сейчас же, в руках..." (8; 135).
Но достаточно деньгам оказаться в горящем камине, он, не переставая кривляться и ползать на коленях пред Настасьей Филипповной, вопит: "Матушка! Королева! Всемогущая!.. Милостивая! Повели мне в камин..." (8; 145). И в тот же вечер пьяным голосом он прохрипел "ура!", услышав о полученном князем Мышкиным наследстве. Став своего рода опекуном-наперсником князя, он так кривлялся при гостях Мышкина, что по-детски реагирующая генеральша Епанчина усомнилась: "Он сумасшедший?.. Пьяный, может быть?" И прибавила, обращаясь к князю: "некрасивая же твоя компания..." (8; 202). В действительности же Лебедев, ползая перед Мышкиным и уверяя его в своей преданности, одновременно участвовал в написании пасквиля, направленного на оспаривание права князя на наследствование. Слова и дела, ложь и правда – все у Лебедева вместе и "совершенно искренне" в опьянении. Вся ложь его в "адской мысли" – как бы и тут "уловить человека, как бы через слезы раскаяния выиграть!" (8; 269).
В отличие от Лебядкина Лебедев играет под маской опьянения более тонко, по-иезуитски, никогда не упуская своей выгоды. "Иуда и Фальстаф" – характеристика, данная купцу Архипову (один из героев романа "Униженные и оскорбленные"), еще больше подходит Лебедеву.
За маской опьянения могут скрываться не только шутовство, но и оскорбленные принципы, униженное человеческое достоинство, попранная честь. В пьянствующем и кривляющемся Трусоцком из рассказа "Вечный муж" обнажается трагизм традиционно комической роли "мужа-рогоносца". "Скажите мне прямо... вы не пьяны сегодня?" – спрашивает пораженный шутовской развязностью овдовевшего рогоносца бывший любовник его жены Вельчанинов. И пойманный с открытой бутылкой шампанского Трусоцкий признается: "Дурные привычки и вдруг-с. Право, с того срока (с обнаружения измены жены. – Авт.): не лгу-с! Удержать себя не могу" (9; 30).
Во всех тяжелых для них свиданиях пьяный Трусоцкий юродствует. "Э, пьяный шут, и больше ничего!" – думает Вельчанинов, когда спившийся рогоносец "вдруг, совсем неожиданно, сделал двумя пальцами рога над своим лысым лбом и тихо, продолжительно захихикал... и хихикая, целые полминуты, с каким-то упоением самой ехидной наглости смотря в глаза Вельчанинову" (9; 43). Пьяный Трусоцкий издевается над собой: "И бьюсь об заклад, вы теперь думаете: "Свинья же ты, что сам на рога свои указал, хе-хе!"" (9; 47).
Такое поведение психологически невозможно для трезвого. И только пьяный может предложить любовнику своей покойной жены поцеловать себя: Вельчанинов все-таки "поцеловал его в губы, от которых очень пахло вином" (9; 49). Не мог не спиться человек, на которого навесили ярлык "вечный муж" и который осознал позор своего положения.
Алкогольное опьянение позволяет "вечному мужу" перенести и новое унижение: "отставку" от выбранной им невесты он принимает балагуря. Однако без алкогольного допинга, вновь став "подкаблучником", обманутым новой женой, Трусоцкий сбрасывает маску шута. После того как он оттолкнул протянутую руку Вельчанинова, его подбородок "вдруг запрыгал... и слезы хлынули из глаз" (9; 112).
В пьяном шутовстве юродствующего Федора Карамазова есть что-то извращенно перевернутое от страданий Трусоцкого. Когда жена Карамазова сбежала с погибавшим от нищеты семинаристом-учителем, то он завел в доме гарем и ударился в пьянство. Одновременно стал ездить по всей губернии и слезно жаловаться всем на покинувшую его супругу, "причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно сообщать супругу о своей брачной жизни" (14; 9). И, уже узнав о смерти жены, Карамазов, по одним слухам, пьяный побежал по улице, "в радости воздевая руки к небу: "Ныне отпущаещи"", а по другим – "плакал навзрыд, как маленький ребенок, и до того, что говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение" (14; 9). Именно этот элемент "наивности и простодушия", неожиданно проявившийся, казалось бы, у развращенного пьяного шута, и дает нам возможность сопоставить Трусоцкого с Карамазовым.
Казалось, ему ли не уметь возмущать своим юродством окружающих. Достаточно вспомнить сцену у старца Зосимы. Но самая отвратительная из его историй рассказывается им "за коньяком". Пьянствуя, поведал отец-богохульник, что, издеваясь над фанатичной до кликушества религиозностью своей жены, он сказал ей: "Видишь, говорю, видишь, вот твой образ... ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это не будет!.." И чтобы усилить эффект рассказанного, он, юродствуя, добавил, что наблюдал, как "она... вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол..." (14; 126). И даже ему состояние опьянения оказывается необходимым для того, чтобы обнажить свой цинизм.
Но это не покажется удивительным, если мы вспомним Валковского из романа "Униженные и оскорбленные". Законченный злодей, умеющий утонченно и аристократически вести себя на людях, он также раскрывал свою аморальность, только будучи пьяным. Как только он захмелел, лицо "его изменилось и приняло какое-то злобное выражение. Ему, очевидно, захотелось язвить, колоть, кусать, насмехаться..." (3; 361). Идеалом для Валковского стало поведение сумасшедшего человека, который раздевался, "совершенно как Адам", оставляя на себе обувь, накидывал на себя плащ до пят и выходил на улицу. Встречая кого-нибудь, "он вдруг останавливался перед ним, развертывая свой плащ, и показывал себя во всем чистосердечии... Та к он поступал со всеми мужчинами, женщинами и детьми, и в этом состояло все его удовольствие" (3; 363).
Иван Петрович (главный герой романа) во время пьяной "исповеди" Валковского понял, что тот находил удовольствие, "может быть, даже сладострастие в своей низости и в этом нахальстве, в этом цинизме, с которым он срывал, наконец, передо мной свою маску. Он хотел насладиться моим удивлением, моим ужасом" (3; 358).
За опьянением этих героев из романов Достоевского скрывается изощренная бессовестность, аморальность и человеконенавистничество. Этими качествами наделен и Фома Опискин, демагог-проповедник, подчиняющий обитателей села Степанчиково своим резонерством и пьяным юродствованием.