- Сюда попасть трудно, но, если вы желаете сами воспитывать детей, мы не возражаем. Таков наш принцип, - сказал он.
Лицо у него было в морщинах, глаза тусклые, усталые.
На улице хлопьями падал снег. Снежинки появлялись из темноты, ночными мотыльками кружили по свету, а ребятишки бегали вокруг столбов, растопырив руки, прыгали вверх, стараясь поймать самую крупную снежинку. Рядом с ними, повизгивая, скакала собака.
- Санькина, - кивнула головой на собаку Таня, - их вместе приняли. Трудно он здесь приживался. Забьется в угол, зверьком на всех поглядывает, что ни спрошу - молчит. Поначалу у меня жил, потом привык, сам к ребятам попросился.
Санька украдкой поглядывал на нас. Едва мы отошли в сторону, он перестал гоняться за снежинками, встревоженно топтался около столба.
"Да он ревнует ее", - догадался я.
- Ты приходи ко мне, - подошел к нему Костя. - Твой кабыздох ничего, но мой Полкан побольше будет.
- Посмотрим, сказал слепой, - буркнул Санька.
* * *
В последующие дни я открывал для себя все то, что касалось раньше только взрослых и меня интересовало постольку-поскольку. Нужно было срочно оформить пенсию, опекунство, переписать дом на Ефима Михайловича. Пришлось просить справки, писать заявления, рыться в архивах, ходить к нотариусу. Словом, проворачивать кучу дел, о которых я раньше и не подозревал. Помогла Ирина Васильевна. Она несколько раз звонила в районо, там ее хорошо знали, обещали помочь.
Перед тем как зайти к председателю, я заглянул в зеркало, провел рукой по щеке. В эту минуту мне хотелось выглядеть постарше, посолиднее. В комнате было много народу, некоторых я знал еще с детства, других видел недавно, когда оформлял пенсию. Тут же была Ирина Васильевна, меня это обрадовало - чуть что, она не даст в обиду.
Председатель, лысый мужчина, которого за высокий рост и худобу в поселке называли жердью, глухим голосом прочитал мое заявление, отложил его в сторону, посмотрел на Ирину Васильевну. Молодая женщина, сидевшая рядом с ней, спросила:
- Как вы собираетесь воспитывать детей, если ваша работа не позволяет… - Она помахала рукой над столом, приготовленные слова пропали, женщина повернулась к председателю и, точно ища у него поддержки, сбивчиво продолжала: - Летчики постоянно находятся в командировках… К тому же, я помню, по этому вопросу было уже решение - направить детей в детдом.
За столом заспорили, говорили враз, не слушая друг друга.
- Он договорится с начальством, - поднялась Ирина Васильевна. - Давайте напишем письмо. Я знаю, у многих, сидящих здесь, есть дети, вы их любите и не собираетесь отдавать на воспитание, потому что понимаете: детдом - это не благо, это горькая необходимость. Государство доверило ему самолет, перевозить людей. Я за него ручаюсь.
Все примолкли: на миг они вновь стали теми учениками, которых она учила в школе.
- Вы же педагог, Ирина Васильевна, дети не машина, - несмело возразил кто-то.
Председатель постучал карандашом по столу, глянул на меня.
- Давайте послушаем Степана. Не нам жить с ребятишками - ему!
Когда я шел в райисполком, я знал: придется что-то говорить, но не представлял, что из-за меня разгорится такой сыр-бор. Сейчас от моего ответа зависело многое.
- Я их воспитаю, - тихо сказал я.
Все молча переглянулись.
- Хорошо. Пока выйди, мы тебя вызовем, - сказал председатель, выпрямляясь над столом.
До этого я несколько раз приходил к нему. Он обещал помочь, только попросил подождать до заседания, потому что сам, в одиночку, этот вопрос решить не мог.
Через несколько минут меня позвали. Председатель вручил три листка. Листки были отпечатаны заранее, только фамилия вписана чернилами: на каждого в отдельности - на Веру, на Костю и Наташку.
После заседания я зашел в универмаг, купил два чемодана: один для Веры, другой для Кости, несколько пар детского белья, мыло, зубные щетки и пошел домой.
Вера сложила в чемодан школьную одежду, убежала прощаться с подругами. Костя остался со мной рассматривать покупки. Он вытер рукавом пыль с чемодана, долго щелкал замками, крутил ключиком. Убедившись, что все исправно, притащил игрушки: автомат, который я купил ему в подарок, сломанный складной ножик, моток медной проволоки, какие-то гайки, болтики. Этого показалось мало, он сбегал в кладовку, принес старый бушлат, перешитый из отцовской шинели, ботинки и положил рядом с чемоданом. Ботинки были поцарапанные и без языков. "На рогатки, паршивец, вырезал". Я взял бушлат, завернул в него ботинки и забросил под кровать.
- Ты что! - крикнул Костя и, упав на колени, точно ящерица, пополз за бушлатом. - Он твой, да? Твой, да? Ты мне его покупал? Его мама сшила, а ты под кровать!
- Ладно. В городе сам выбросишь, - успокоил я его. - Место только занимать, я тебе новый куплю.
- Как бы не так! Борька мне за него щенка предлагал, а я не сменялся.
Легкий на помине прибежал Борька - сын Ефима Михайловича. Маленький, толстый как самовар, он прошмыгнул в комнату, принялся что-то искать в узлах. Они уже переехали. В углу, занимая полкомнаты, громоздились ящики, огромные, похожие на кочаны, узлы с тряпками. Дом как-то враз стал неродным. Ребятишки присмирели, как привязанные ходили за мной. В большую комнату, где лежали вещи Ефима Михайловича, заходили редко, сидели на кухне.
Ефим Михайлович пропадал на работе, старался как можно реже бывать в нашем доме. Если приходил, то через двор шел с палкой, боялся Полкана.
В обед пришла Фрося, принесла ребятишкам подарки: Вере сарафан, а Косте рубашку. Чтоб не обидеть, пришлось взять.
- Видела Ефима, - радостно затараторила она. - Он уже договорился с машиной, заедет после работы. Начальник говорит, не дам автобус, рабочих везти надо. Вот человек, зимой льда не выпросишь Но потом все-таки дал. Отца он твоего знал, вместе работали.
Я промолчал, в последнее время ее словно подменили, я не мог нарадоваться на свою родню: ласковая, обходительная…
- Вы, я гляжу, увязались. Ты хорошенько чемоданы на замки закрывай, народ разный едет. Меня, помню, после войны в поезде обчистили. Батистовую кофточку, деньги - тридцать шесть рублей, выходную юбку вытащили. А я, дура, уши развесила, - выругала она себя.
Борька, который до этого молча смотрел куда-то на шкаф, перебил мать:
- И аккордеон возьмете?
Аккордеон был трофейный, немецкий, отец привез его с фронта. Ни одна гулянка, ни один праздник на улице не обходились без него.
- Чего пристал? - закричала Фрося. - Возьмет, не возьмет, тебе какое дело?
- Тетя Аня мне его обещала, - заныл Борька.
- Мало ли что обещала! - сказала Фрося. - Ефим вам тогда дрова привез, мать сказала - возьми аккордеон. Он не взял.
- Костя подрастет, может, играть будет, - сказал я.
Борька подошел к окну, на котором стоял старенький радиоприемник "Рекорд", оценивающе поглядел на него, заглянул вовнутрь.
- Тоже заберете?
- Можешь сломать на детали.
- Ох и засиделась, на часы не гляжу, - заохала Фрося. - Мне на работу пора.
Она вскочила, обежала взглядом комнату - не оставила ли чего - и выскочила на улицу. Стукнула калитка. Напротив окон по потолку короткими вихляющими скачками пробежали тени.
Костя сбегал в кладовку, принес мороженую бруснику. Вместе с ним в дом забежал Полкан, в доме резко и остро запахло собакой. Костя воровато заглянул в большую комнату, проверил, увидел я или нет.
- Костя, выгони его на улицу!
Брат взял со стола кусок хлеба, сунул собаке.
- Костя, кому говорят!
- Он сам, я не виноват.
Полкан осторожно взял кусок, вильнул хвостом, стукая когтями о крашеный пол, пошел к двери, всем своим видом показывая, что он все понял и ругаться не нужно. Костя открыл дверь, выпустил его на улицу. Полкан исчез в клубках морозного пара.
Полкан был как бы еще одним членом нашей семьи. В письмах из дома о нем писали наравне со всеми: что он сделал, где отличился, хотя пользы от него в хозяйстве никакой. Держали его больше для порядку: все держат, а мы чем хуже. Жил он вольной, полуголодной жизнью, был честным, не пакостливым псом.
Года три назад к нам прибежала соседка и заорала, что наша собака задавила ее курицу. В подтверждение своих слов она трясла у меня перед носом мертвой курицей.
У Полкана, который лежал в тени, изнутри выкатился глухой рык. Он приподнялся на передние лапы, оскалив клыки, напружинился. Соседка взвизгнула, бросила курицу, убежала со двора.
Потом выяснилось, куриц у соседки давила собственная собака.
Борька притащил из комнаты стул, присел рядом с Костей.
- Вот скажи: два отца, два сына, три апельсина - как разделить?
- Ты не хитри, хочешь бруснику лопать, так и скажи, мне не жалко. А загадка твоя для нашей Наташки. Каждому - по одному.
"Ай да Костя! - мысленно похвалил я. - Сразу же решил, а почему по математике двойки таскаешь?"
Борька обиделся, заворочался, под ним зло заскрипел стул.
- Брат твой с деньгой приехал. Говорят, в магазине всего напокупал, - сказал он.
- Тебе-то что, - ответил Костя.
Борька не ожидал такого отпора, замолчал, но ненадолго:
- Он на "кукурузнике" летает!
- Сам ты кукуруза. На "антоне"!
- Подумаешь, - протянул Борька. - Мне мать говорила: он вас в городе в интернат отдаст.
- Не отдаст, - тихо ответил Костя и замолчал.
"Не отдам, Костя, не отдам", - как заклинание, мысленно сказал я и почувствовал, как перехватило горло. Они верят в меня - это что-то значит, теперь только бы выдержать, не споткнуться, за спиной-то никого нет.
- Степа, я пойду поиграю, - заглянул в комнату Костя.
Губы и щеки у него были вымазаны брусничным соком. Насколько я помню, он обычно чихал на мои разрешения, ходил куда вздумается сам, а сейчас после разговора с Борькой решил вести себя примерно.
- Вытри губы и можешь идти, - сказал я.
Брат сдернул с вешалки пальто, быстро оделся, сунул в карманы рукавицы, плечом толкнул дверь. Вслед за ним выбежал и Борька. Некоторое время они о чем-то спорили под окном, потом Костя вернулся в сени, загремел ведром. Я открыл шкаф, размышляя: что бы еще взять с собой, но тут неожиданно дернулась дверь, в дом заглянул Борька.
- Там, там ваш Костя в колодец упал! - вытаращив глаза, выкрикнул он и тотчас захлопнул дверь.
Я, как был в одной рубашке, выскочил на улицу. Рубашка обожгла тело, стала как металлическая.
- Мы горку водой полить хотели, а Костя поскользнулся. Он сам, я не виноват, - испуганно лопотал Борька.
Я бросился к колодцу. Сквозь легкий парок увидел голову брата. Пальто завернулось, и он как пробка торчал посредине. Стенки у колодца обмерзли, заросли льдом. В сильные морозы иногда даже ведро не проходило. Сердце леденящим куском ухнуло вниз, ноги обмякли, потеряли силу. Я опустился на колени, трясущейся рукой обхватил сруб. Брат зашевелил головой, шапка съехала ему на глаза.
- Не сжимайся, - закричал я, - иначе проскользнешь дальше!
Я свесился вниз, попытался достать рукой, пальцы проскочили по льду, до воротника было еще добрых пол-метра. Я вскочил на ноги, заметался по ограде. Неожиданно взглядом натолкнулся на багор, которым вытаскивали из колодца оборвавшиеся ведра. Он был как огромная сосулька. Я запустил багор в колодец, подцепил крючком за пальто. Пальто вспухло, из-под крючка, лохматясь, полезло темное сукно. "Не выдержит, надо зацепить побольше", - мелькнуло в голове.
Костя заорал, видимо, крюк зацепил за тело. Откуда-то из-за сеней, услышав крик, выскочил Полкан. Едва показалась голова брата, он схватил за воротник и тоже уперся в сруб. Точно рака из банки, вытянули мы Костю, он упал на коленки, пополз в сторону от сруба. Я подхватил его на руки и унес в дом, посадил к печке, снял с вешалки куртку, набросил на брата. К вечеру, когда вот-вот должен был подъехать Ефим Михайлович, у Кости поднялась температура, он стонал, жаловался на боль в руке. "Только бы не перелом", - молил я, бегая по комнате. Оставить одного брата я боялся, ждал сестру, но она почему-то не приходила. Меня самого знобило. Прогулка в одной рубашке не прошла даром.
Наконец-то пришла Вера. Она что-то хотела сказать мне, даже раскрыла рот, но тут же осеклась, увидев лежащего брата.
- Давай за врачом, - сказал я сестре. - А на обратном пути забеги в аптеку и купи аспирин.
До этого я обшарил дома все шкафы, в одном из них нашел какие-то таблетки, но не знал, можно ли их давать Косте.
Она убежала, я присел на кровать рядом с Костей, потрогал ладонью лоб. Голова была горячей. Швыркая носом, брат вяло смотрел на меня. Через несколько минут хлопнули ворота, я обрадованно бросился к двери, не понимая, однако, как это Вера быстро успела сбегать в больницу. "Полчаса туда, полчаса обратно, наверное, кто-то подвез на машине". В дом вошла бабка Черниха.
- Здравствуй, соколик, - прошамкала она и перекрестилась на передний угол. Коричневыми руками не спеша расстегнула петельки на овчинном полушубке, разделась. Сколько я себя помню, она всегда была старухой и почти всегда на ней была одна и та же одежда.
- Покажи, где малец, - требовательно сказала она.
"Откуда узнала, старая, - пронеслось у меня в голове, - живет-то в конце улицы".
Старуха прошла в комнату, высохшими пальцами потрогала лоб у Кости. Вернулась на кухню, достала из полушубка бумажный сверток, зыркнула на меня черными глазами:
- Достань картошку!
Я полез в подполье. В подполье было прохладно, пахло сыростью. Я зажег спичку, огляделся. С деревянных стен гипсовыми масками смотрела на меня плесень. Спичка обожгла пальцы, погасла, я запихал коробок в карман, на ощупь стал набирать картошку. Сверху по полу топала старуха, что-то ворчала про себя.
Черниха была знаменитостью на нашей улице. Она заговаривала грыжу, лечила от испуга, правила головы. На крыше ее дома и в сенях всегда торчали пучки трав, и очень часто бабы прибегали к ней за помощью. Старуха не отказывала, давала все, что у нее есть, иногда сама шла к больным, но была у нее странность - не брала деньги.
Я вылез из подполья, ссыпал картошку в кастрюлю, залил водой, поставил на печь. Черниха тем временем ощупывала Косте руку. Тот морщился, охал. Она вдруг неуловимо потянула ее; Костя громко, как-то по-щенячьи взвизгнул, дернулся и тут же замолк.
- Вывих у него был, теперя все, - не поворачиваясь, сердито буркнула она. - Сварится картошка, ты его над паром подержи, потом дай аспирину и попой малиной. Вон, в пакетике, - она показала глазами на стол. - Верку напугали, как заполошная бежала. - Она покосилась на вещи, сложенные в углу. - Как это ты, миленок, в колодец попал?
- С Борькой играли, - постукивая зубами, сказал Костя. - Поскользнулся.
- Нет, это он тебя толкнул, - уверенно сказала Черниха. - Бориска. Чует мое сердце, повадки у него такие. Осенью ко мне в огород залез. Яблоня у меня там рясная-рясная. Я б ему стул поставила - обрывай! Так нет, тайком забрался. Ветки пообломал. Я его схватила, а он меня, поганец, ногой и через заплот. Он тебя толкнул! Помню, и Ефимка такой был. Вот про отца твоего не скажу. Отец смиренным рос, работящим, а Ефим ворота дегтем мазал, по крышам камнями кидал, и сын в него. Не родится от свиньи бобренок, все тот же поросенок!
Старуха сжала в узел тряпичные губы, вновь перекрестилась на пустой угол:
- Седня уезжать думаешь?
- Куда же я с ним? - кивнул я на брата.
- Верно. Пусть поправляется пока. Чего торопиться.
- Мне на работу надо, - вздохнул я.
- Ничего. Ты позвони своему начальству, там тоже люди, поймут, поди.
Вера пришла - я даже рот открыл от удивления - вместе с Таней. Перешептываясь, они стали раздеваться. Вера как хозяйка показала, куда повесить пальто, а я тем временем бросился собирать разбросанные по комнате книги, тряпки. Если бы я знал, что она придет, то уж наверняка навел бы порядок.
- Я пойду. Мои скоро с работы придут, - прикрыла рот ладонью Черниха. - На ночь горчичники к ногам поставь.
- Мы врача вызвали, - сообщила Вера. - Скоро должен приехать.
С мороза щеки у нее были красные, на ресницах и бровях поблескивал иней.
- Ну тогда мне и вовсе делать нечего, - понимающе усмехнулась старуха.
Держась за поясницу, она поднялась со стула и, прихрамывая, двинулась к вешалке. Таня подала ей полушубок, помогла одеться.
- Спасибо, красавица, - пропела Черниха. - Дай бог тебе здоровья.
Черниха ушла.
- Ну и глазищи! - сказала Таня. - Колдунья какая-то.
Она села к брату на кровать, положила на одеяло конверт.
- Ты что это, Котька, болеть вздумал. Санька просил тебе марки передать про собак.
Костя покосился на меня, как бы нехотя взял конверт, вытряхнул на одеяло марки и стал рассматривать. Я поманил Веру на кухню, зашептал на ухо:
- Картошку почисти, брусники принеси, а я в магазин сбегаю, дома-то хоть шаром покати.
- Когда поедем? - коротко взглянула на меня сестра.
- Когда выздоровеет.
Вера согласно кивнула головой, достала из буфета кастрюлю, а я натянул куртку, выскочил на улицу. К дому, ослепив меня фарами, подъехал автобус. Из него боком вывалился Ефим Михайлович, вот бы кому приехать часа на два пораньше.
- Значит, остаешься? - спросил он. - Я сейчас Черниху встретил, она все рассказала.
- Остаюсь, куда сейчас с ним! Попрошу, чтоб продлили отпуск.
- Борьке я шкуру спущу, - пообещал Ефим Михайлович. - Совсем распустился. И в школе, говорят, учится плохо. Руки у меня до всего не доходят. Туда надо, сюда надо. Сегодня вот полдня к начальнику ходил - машину выпрашивал. Даже не знаю, дадут ли в следующий раз. - Он потоптался еще немного, оглянулся на шофера. - Ну что, раз такое дело, мы поедем, а завтра я утром заскочу, попроведую.
В магазине полно народу, народ с работы, очередь двигалась медленно. Все набирали помногу, чтобы потом не бегать лишний раз. Когда я уже стоял около продавца, меня хлопнули по спине. Я оглянулся. На меня, улыбаясь, смотрел Сериков. Вот его-то я не ожидал увидеть здесь. Осенью мать писала, что Алька уехал в Ленинград, плавает на кораблях.
- Ты что, своих не узнаешь? - засмеялся Алька. - Гляжу: кто это по нашему поселку топает? Ну, прямо космонавт!
- Скажешь тоже, - улыбнулся я. - Как живешь, где ребята?
Алька глянул мимо меня на разговаривающих у прилавка женщин. Они, казалось, были заняты своими делами, но по тому, как стихли разговоры, можно было догадаться: ничто не ускользнет от их внимания. Мы отошли в сторону, к обитой жестью печи.
- Разъехались вроде тебя, - прислонив ладони к печи, сказал Алька. - Вадик на Усть-Илим улетел, другие в армии служат. Я шофером работаю, может, слышал?
- Мне писали, ты в мореходку поступал.
- Ростом не вышел, - сплюнул Алька. - Два месяца в Питере пожил, слякоть, дождь, не понравилось мне, приехал обратно. Буду баранку крутить.
Что-то знакомое, школьное мелькнуло у него на лице, таким он становился, когда его вызывали в учительскую.
Разговор, точно бумага в костре, вспыхнув, тут же прогорел, и уже стало неловко, радостное возбуждение померкло. Что-то пропало, исчезло между нами. У каждого теперь свои заботы, свои дела.
Почему так происходят? Почему мы со временем так меняемся? Мы, которые были одно целое, сейчас стоим, мнемся, не знаем, что сказать, о чем спросить друг друга.