- Костя у меня в колодец упал. Сейчас дома лежит, температура тридцать девять, - перевел я разговор на свое.
- Ты сахар с водкой пережги. Говорят, помогает, - думая о чем-то, сказал Сериков. - Слышал я, не повезло тебе. Моя-то еще крепкая. Только уеду я от нее, - неожиданно озлобляясь, сказал он. - Надоело под юбкой сидеть.
Я вспомнил Галину Степановну, и мне почему-то стало жаль ее. Всю жизнь она тянулась на Альку, старалась, чтоб ее сын был не хуже других, и вот тебе на!
- Она говорила, вроде жениться собираешься, - осторожно сказал я.
Алька отвернулся в сторону, скривил в усмешке губы.
- Не жениться, а женить думает. Тут подыскала одну с образованием, с дипломом. Что я, сам найти не могу!
- Она ведь добра тебе желает.
- Материнская любовь слепа. - Алька замолчал на секунду, потом кивнул на мои унты: - Может, мне такие достанешь? У вас, я слышал, можно.
- Возьму, - пообещал я.
- Будешь уезжать, зайди ко мне. Я у шефа автобус попрошу, - прощаясь, сказал Сериков. - Он ведь когда-то с твоим отцом на фронте был, до сих пор вспоминает. Заскочил бы, конечно, к тебе, да времени нет.
- Вот что, - остановил я его, - адрес мой возьми.
Я отыскал клочок бумаги, записал. Алька, не глядя, засунул его в куртку и, косолапя, заторопился к выходу.
Я купил сыру, селедки, бутылку красного вина. Кое-как рассовал все по карманам, пошел домой. Дома было жарко, весело потрескивали дрова в печи, трещала на сковороде картошка, раскаленно алел дальний угол духовки. Таня домывала на кухне пол.
- Мужчины, как всегда, недогадливые, - смахивая рукой со лба волосы, сказала она. - Нет, чтоб сумку взять, так обязательно в карманы напихают.
Я тщательно вытер ноги, прошел к столу и стал выкладывать покупки.
- Ты что такой сердитый? - Таня снизу заглянула мне в глаза.
- Степ, а мы портфель в чемодан не положили, - подал голос Костя. - Я сейчас лежал и вспомнил.
- А где он у тебя был? - удивился я, вспомнив, что Костиного портфеля в чемодане не было.
- Под кроватью у стенки был - я вымела, - улыбнулась Таня.
Вера посмотрела на меня и, как это делала мама, сокрушенно покачала головой.
- Просто беда с ним. Два раза уже терял портфель. Один раз зацепился за машину, а когда выпрыгнул, то оставил его на крючке. А осенью сороку ловил, портфель в кустах забыл, еле-еле отыскали.
В другое время Костя не простил бы её такого предательства, но сейчас промолчал, только покосился на стоявший рядом с кроватью стул. На нем лежали бумажки, стояли бутылочки с лекарствами.
- Врач приезжал? - поймав его взгляд, спросил я.
- Был. Говорит, ничего опасного, но дня два-три дома придется побыть, - ответила Таня.
Я взял Костин портфель, заглянул вовнутрь. В нос шибануло запахом табака. Засунул руку, нащупал на дне мелкие крошки, особенно много их было по углам.
- Курил?
- Не. Мы в шпионов играли, - отвел глаза Костя. - Чтоб Полкан след не взял, я табак сыпал. Ни в жисть не возьмет.
"Обманывает", - подумал я и достал тетрадь.
Костя беспокойно задергался под одеялом, оглянулся на Веру.
- Лежи, пусть Степан посмотрит, как ты в школе занимаешься, - сказала Вера.
Отец почти никогда не проверял мои тетради, ему было достаточно, что я каждый год перехожу в следующий класс. Он любил хвастаться перед соседями, особенно когда выпьет: "Сын-то у меня ударник, можно сказать, стахановец. Из класса в класс как по лестнице". Сам он кончил семь классов и очень жалел, что не пришлось учиться дальше, и если я спрашивал его об этом, он хмурился: "Работать надо было, а сейчас близко локоть, да не укусишь".
Тетрадь была по математике. На первом листе четверка, потом тройка, потом вперемежку двойки с тройками. На последнем листе обложки лезли в гору танки, вели огонь миноносцы. Сверху пикировали два краснозвездных истребителя.
- Разве так рисуют самолеты? - не сдержался я. - Хвост как валенок, крылья будто плохо пришитые рукава!
- Здесь у меня плохо, а вот на другой тетради, по-русскому, Гагарин с Титовым на ракетах.
- Что? - опомнился я.
- У него все тетради изрисованы, - подлила масла в огонь Вера.
Костя вдруг схватился за руку и, покачнувшись как маятник, застонал.
- Артист, - насмешливо проговорила Вера, - из погорелого театра.
Таня сидела рядом с ним, улыбаясь, поглядывала то на меня, то на Костю. Она уже поставила на стол картошку, нарезала селедку, хлеб, ждала, когда мы закончим разбираться.
- Хватит, давайте за стол, а то все остынет, - наконец не выдержала она.
Я открыл вино, налил в два стакана.
- Нет, что ты, я не буду, - запротестовала Таня.
- Чтоб больше Костя не падал в колодец, - сказал я.
- Выпейте, Татьяна Васильевна, - попросила Вера. - За то, чтоб вы к нам почаще приходили.
После ужина она помогла Вере убрать со стола, засобиралась домой.
- Что, уже? - разочарованно протянул Костя. - Вы обещали мне про Маугли рассказать.
- Поздно, мне идти далеко.
- А вы у нас оставайтесь, - неожиданно предложил брат. - С Верой спать будете, только она ноги складывать любит.
Таня смутилась, быстро проговорила:
- Как-нибудь в другой раз. Мне к завтрашнему дню надо план писать.
- Ну ладно. Саньке спасибо за марки, скажите, я в долгу не останусь, - вздохнул Костя.
Он потянулся к подоконнику, включил радиоприемник. Из запыленного кругляшка ударила по комнате музыка. И странное дело, веселый перебор баяна замкнул что-то у меня внутри.
- Вот! А я-то думал, куда его девать! - воскликнул я. - Таня, у нас есть аккордеон. Давай отнесем Саньке. Ему он просто необходим, может, из него великий музыкант получится.
Я достал из шкафа аккордеон, обмахнул его первой попавшейся под руку тряпкой. Вспыхнула перламутровая отделка, весело блеснули на свету белые клавиши.
- Что ты, зачем? Может, сказать Павлу Григорьевичу, он купит, - растерянно проговорила Таня.
- Скажешь тоже! Где-то еще футляр был. - Я заглянул под кровать.
- У него замок сломался, мама вынесла в кладовку, - подсказала Вера.
Я сбегал в кладовку, принес матовый от инея и пыли футляр. Вера вытряхнула из него мусор, протерла сырой тряпкой.
Мы вышли на дорогу. Я нес аккордеон на плече, так было удобнее. Таня шла впереди, каблуки сапожек впивались в снег. Тропинка петляла между кочек. По верхушкам деревьев, переваливаясь с боку на бок, сопровождая пас, прыгала луна.
- Давай помогу, он, наверное, тяжелый. - Таня остановилась, преградила мне дорогу.
- А ну, посторонись! - шутливо двинулся я на нее.
- И не подумаю, - засмеялась она. - Ты мне лучше скажи, почему из магазина пришел сердитым.
- Тебе показалось.
- Не хочешь говорить? - обиделась Таня.
- Как тебе объяснить все? - Я замялся, не зная, что сказать. Она поняла по-своему.
- Ничего не надо объяснять. - Голос у нее дрогнул, сорвался. - Ты рассердился, что я к вам пришла.
- Таня, что ты говоришь! - взмолился я. - И как только такое пришло в голову. Ребятишки в тебе души не чают.
- А ты? - тихо, почти шепотом, спросила она.
Слова, которые я так долго носил в себе, которые были нужны именно сейчас, пропали. Я молчал, язык застыл, будто приклеился к зубам.
Сегодня, когда она появилась в нашем доме, я почувствовал, что Таня со свойственной ей прямотой пошла мне навстречу. Я боялся поверить в это. Все было так неожиданно. Меня пугало другое, может, она это сделала из-за жалости к ребятишкам.
Где-то в стороне от поселка лаяли собаки, и от их тоскливого бреха стало неспокойно на душе, точно я проскочил мимо дома близкого мне человека.
Рядом за кустами чернел забор детдома, чуть выше на меня осуждающе глядела луна. Таня закутала лицо платком, зябко поежилась.
- Пошли, чего остановились!
Я поднял аккордеон. Мне хотелось что-нибудь сказать ей, смять это молчание, сломать невесть откуда возникшую стену. Но я топал за ней следом, в душе проклиная себя.
"И в кого я такой удался! Обязательно нужно испортить все".
Миновали проходную, остановились около жилого корпуса.
- Вот и пришли, - сказала Таня.
Она поднялась на крыльцо, достала из кармана ключ, с металлическим хрустом щелкнул замок. Комната, в которой она жила, была маленькой, тихой и полупустой. У окна стол, над кроватью книжная полка, в углу тумбочка, на ней круглое зеркало.
- Раньше здесь сторожиха жила, - сказала Таня.
Я поискал глазами, куда бы поставить аккордеон.
Таня убрала со стола тетрадки. Из самой нижней выпали и разлетелись по комнате листки с рисунками. Я поставил на стол аккордеон, собрал их в стопку, стал рассматривать. Чего только там не было! Деревья, дома, самолеты, машины, собаки, зайцы. На одном из рисунков я узнал детдом. Рядом с ним крохотные человечки, круглолицая, величиной с дом, воспитательница. Почти на каждом листке старательным детским почерком было выведено: "Татьяне Васильевне в день рождения".
Я вспомнил, как после концерта ребятишки подходили к ней, смущенно совали эти самые листки.
- Что же ты не сказала? - обиженно спросил я.
- А зачем? Мне и так хорошо было.
Таня подняла залетевший под стол листок.
- Посмотри. Вот Саня нарисовал.
Я узнал, вернее, догадался, что на рисунке Санька изобразил свой поселок Бакалей. На переднем плане был нарисован клуб, от него, будто в очереди друг за другом, вниз шел ровный ряд домиков, чуть выше, под самый обрез листа, раскрашенные зеленым карандашом, бугрились гольцы.
- А самолет Наташа Горина нарисовала, - сказала Таня. - Помнишь, она говорила, что у нее отец летчик. Девочка совсем одна. Вот она и выдумала себе родителей.
Таня посмотрела на меня, печально улыбнулась.
- И я тоже когда-то придумывала.
Я заметил, как у нее дрогнули, растянулись губы, захлопали ресницы. Но она все же сдержала себя.
Когда-то у Тани был свой дом, мать. Про отца она почему-то не вспоминала, стеснялась, что ли.
По ее словам, мать была красивая, высокая, с мягкими руками. Больше ничего не помнила, разве что тот день, когда хоронили мать. Было много народу. Утонула она случайно, переправляясь на лодке через Ангару. Где-то посредине реки лодку опрокинуло ветром. Спасти ее не смогли, на роду, что ли, такая смерть написана. Тане тогда было три года. С тех пор она в детдоме.
- Видишь, какие они у меня. Весь мир подарили, - улыбнулась Таня.
И тут неожиданно для себя я понял: вся ее жизнь в этих ребятишках, в этом детдоме, в том, что она делает здесь каждый день, и недаром они так стерегут ее, следят за каждым шагом.
Таня забрала рисунки, аккуратно положила на стол.
- Раздевайся, я сейчас чай поставлю.
- Нет, нет, не надо, лучше ты приходи к нам завтра, - сказал я и замер: согласится или нет?
Таня быстро посмотрела на меня, кивнула головой.
* * *
Когда дела у Кости пошли на поправку, я уехал на вокзал покупать билеты. Вернулся вечером и застал дома Таню. Она читала вслух книгу, Костя сидел на кровати, грыз яблоко. На нем был синий в полоску свитер, такого раньше у нас не было. Вера высунулась с кухни, она гладила белье, весело сказала:
- Степа, посмотри, что нам Таня принесла!
Сестра подбежала к столу, развернула большой сверток, достала пальто, примерила на себя. Пальто было зеленое с цигейковым воротником. Точно такое же я недавно хотел купить в магазине, но там не оказалось маленьких размеров.
- Павел Григорьевич выписал два комплекта, - смущенно сказала Таня. - Нет, он не даром, за аккордеон. Говорит: этому инструменту цены нет.
Она, видимо, боялась, что я не возьму или скажу что-нибудь против.
По глазам ребятишек я видел: они довольны, брат нет-нет, да скосит глаза на свитер, погладит его рукой.
- Раз принесла, какой может быть разговор!
Одежда была кстати, особенно пальто для Кости. Старое я исполосовал багром так, что на него было страшно смотреть.
Костя соскочил с кровати, подбежал к столу:
- Куда босиком, а ну марш на место! - крикнула Вера. - Только очухался, снова заболеть хочешь?
Костя на цыпочках побежал обратно, запрыгнул на кровать.
- Я валенки хотел показать, - обиженно сказал он.
- Мы здесь разобрали чемоданы, все перегладили. Смотри, сколько свободного места осталось, - говорила Вера.
Простыни, наволочки, полотенца и все прочее белье было сложено ровными стопками, чемодан легко закрывался, а когда собирались в первый раз, я давил на него коленкой, чуть не сломал замки.
Пришла Черниха. Она молча, каждого в отдельности, осмотрела нас, будто сосчитала, все ли на месте. Но спеша разделась, достала из кармана моток шерсти со спицами, подошла к брату:
- А ну давай примерим.
Костя высунул из-под одеяла ногу, она натянула носок.
- Пожалуй, в аккурат будут. Торопилась, думала не успею. Второй осталось немного довязать.
Я ушел на кухню, поставил чайник, подбросил в печь дров. Дрова были сырые, взялись неохотно.
- Ты садись, присматривайся, - говорила Черниха Тане. - Замуж выйдешь, пригодится.
- Рано еще, бабушка, - засмеялась Таня.
- Сколько тебе?
- Осенью девятнадцать исполнилось.
- Самый раз. Мне шестнадцати еще не было, когда сосватали.
- Так то раньше было!
- А сейчас что, по-другому? Ты уже при специальности, парень он не баловный. И родители хорошие были, царство им небесное. Ребятишек, я вижу, ты любишь…
Я ждал, что ответит Таня. Но она промолчала.
Дрова наконец разгорелись, от печки потянуло теплом.
"Конечно, она может устроить себе жизнь как ей хочется, - размышлял я. - Молодая, красивая, а здесь сразу же трое ребятишек. А если еще свой появится? Нет-нет, все правильно".
На другой день мы уезжали.
С утра я сходил к Альке, он сказал, что все будет в порядке, и не подвел, приехал, как и договорились, в два часа. Глухо затарахтел мотор, хрустнул под колесами снег. Я увидел в окно маленький автобус, на нем после войны ездил мой отец. Вокруг автобуса собрались соседи, пришла Фрося, бабка Черниха, прибежал с работы Ефим Михайлович. Рядом, путаясь под ногами, крутился Борька. Должна была прийти Таня, но ее почему-то не было.
Мы присели на дорогу. Я еще раз обежал взглядом комнату, пытаясь сохранить в памяти все: и осевшую печь, и покосившуюся заборку, и серые, сотканные еще матерью из старых тряпок половики, и неожиданно понял, что уже никогда не смогу приехать сюда, как приезжал раньше, - все будет не так. Едва захлопнется за нами дверь, тотчас же оборвется, умрет нечто такое, что, пока мы еще в доме, незримо живет и связывает нас.
Ефим Михайлович унес чемоданы в автобус. Я еще раз оглянулся на свой дом. Он присмирел, сиротливо смотрел на дорогу белыми окнами, и у меня возникло ощущение, что уезжаем ненадолго. Пройдет немного времени, мы вернемся сюда, и с нами будут мать с отцом, и снова будем все вместе…
Костя задержался в ограде возле собаки. Полкан лаял, рвался с цепи, на которую его посадила Фрося. Костя совал собаке кусок хлеба, но Полкан даже не смотрел на него, он повизгивал, хватал зубами за пальто, лизал руки.
- Костя, - крикнул я, - поехали, а то на поезд опоздаем!
Костя нагнулся, ткнулся губами в собачий нос и со слезами бросился к автобусу. Я отвернулся - скорее бы уехать, не видеть всего этого. Утром брат долго уговаривал меня взять собаку с собой. Я не взял, а сейчас что-то дрогнуло во мне: все уехали, а он остается.
Едва захлопнулась дверка, как Полкан заметался по двору, потом сел и протяжно завыл - всем своим собачьим сердцем он понял, что навсегда теряет нас. Последнее, что я увидел, - Фрося дала подзатыльник Борьке, а бабка Черниха перекрестила автобус…
Таня отпросилась с работы у Павла Григорьевича, прибежала на вокзал. Вера бросилась к ней, повисла на шее. Костя потоптался, засопел и остался рядом со мной.
- Я была у вас, тетка сказала, что уехали, - дрогнувшим голосом произнесла Таня. - Думала, не успею.
Она подошла ко мне вплотную.
- Степа, почему ты не хочешь оставить их со мной? К чему это упрямство? Там все будет новое: школа, учителя. - Она умоляюще смотрела на меня, в глазах стояли слезы.
"Ты еще сама ребенок, - подумал я. - Не знаешь, куда суешь голову".
- Думаешь, я не справлюсь? Молодая? Не знаю, что такое жизнь? Помнишь, я уезжала в Измаил? Боже мой! Я была на седьмом небе - нашелся отец! У нас вообще, если у кого-нибудь находились родные или забирали чужие люди на усыновление, - целое событие. Отсюда уезжала, с этой станции. Думала, навсегда. Поначалу мне там понравилось, встретили неплохо. Кругом сады, море рядом. А потом неладное замечать стала. Мой отец живет только для себя. Чуть что поспеет в саду, он сразу же на базар, в Одессу. И меня стал приучать торговать. Как стыдно было, знал бы ты! А тут Павел Григорьевич письмо написал, спрашивает, как я живу. Что ему ответить - торгую, мол. Вспомнила, как бывало у нас летом, в детдоме, комбинат организовывали. Цех плотников, маляров, портных. Сами ремонтируем, шьем, красим. Все для детдома. И тебя вспомнила, как в баскетбол играли.
- Родители разные бывают, я бы от своих никогда не уехал, - замешкавшись, сказал я. И тут же понял, что спорол глупость.
- Конечно, разные, - потускнев, согласилась она. - Только в детдоме мы не были чужими.
Она отвернулась от меня, расцеловала ребятишек и не оглядываясь пошла на автобусную остановку.