ПСЕВДОДЕМОКРАТЫ ПРОТИВ ЛЖЕПАТРИОТОВ
Господство псевдодебатов, соперничество псевдопартий - неизбежное следствие сложившейся социальной и политической практики. Ни один вопрос не может быть решен, ибо все они формулируются неправильно. Забавное дело: пока речь идет о Западе, наши комментаторы способны увидеть противостояние интересов по конкретным вопросам. Но стоит заговорить о родной стране, как борьба левых и правых вокруг вопросов социальной реформы подменяется спором "западников" и "почвенников", "демократов" и "патриотов". Но даже эти понятия не удается сформулировать корректно.
Если предположить, что патриотизм - это не просто благопристойное название для антисемитизма, а демократизм - нечто большее, чем просто антикоммунизм, неизбежно закрадывается подозрение, что обе стороны в этом великом идейном противоборстве просто морочат голову и себе, и слушателям.
В России нет ни патриотов, ни демократов. По крайней мере, в том смысле, в каком они есть на Западе. О сомнительном демократизме российских профессиональных демократов уже немало написано. На заре эпохи Просвещения Вольтер говорил: "Ваше мнение мне глубоко ненавистно, но я готов отдать жизнь за ваше право его высказать". Профессиональные демократы в России думают иначе. Они постоянно призывают кого-то запретить, разогнать, подавить, заковать в наручники (другое дело, что редко получается). Они не только призывали к разгону парламента в 1993 г., но им в принципе присущ явный антипарламентаризм. Посмотрите, с какой яростью они обрушиваются на Думу - не на коммунистическую фракцию, а именно на сам институт, на "депутатов" вообще. Для "демократической" прессы "депутат" - слово ругательное, синоним "красного". Наши "западники" охотно смирились с авторитарной конституцией 1993 г., но как только в 1998 г. в Белом доме появилось правительство, опирающееся (в соответствии с европейскими нормами) на парламентское большинство, началась паника...
За всем этим скрывается нечто большее, чем нелюбовь к "красным" - глубочайшее, почти физическое отвращение к большинству населения собственной страны, к "этим людям", которые и живут не так, как надо, и хотят не того, что требуется, а главное - безнадежно деформированы "тоталитарным прошлым". Сами демократы, видимо, не из этого прошлого выросли или выработали какой-то особенный иммунитет.
Нетрудно заметить, что подобный антидемократизм отечественных "демократов" был тесно связан с их антипатриотизмом. Собственная страна для них не то чтобы чужая, но чуждая, неправильная. Она раздражает и пугает их. Разумеется, все эти противоречия остаются зачастую неосознанными, люди просто боятся делать логические выводы из собственных посылок, додумывать до конца собственные мысли. Именно потому они совершенно безнадежны.
Что касается патриотов, то и они глубоко заблуждались относительно самих себя. Если судить по людям, которые ходят на "патриотические" сборища, то напрашивается вывод: "патриот" - это пожилой советский деятель, раздраженно отмахивающийся от всего иностранного, ностальгически вспоминающий о былом имперском величии. Такой "патриот" в каждом кавказце подозревает "чеченского террориста", а уж про евреев и подумать страшно! Главным патриотом в конце 1990-х принято было считать генерала Макашова, прославившегося не победами над врагом, а филиппиками в адрес "жидов".
Чем меньше образования -тем лучше. Ведь со времен Грибоедова известно, что все зло - от книг, тем более если эти книги переведены с французского (или английского). Он (патриот) глубоко провинциален, консервативен и погружен в воображаемое прошлое. Настоящее историческое знание, впрочем, ему так же отвратительно, как и любые другие проявления критического мышления. Но разве провинциальность, тупость и безграмотность являются единственно возможным содержанием патриотизма? Как быть тогда с Американской и Французской революциями? Ведь именно они сформулировали патриотическую идеологию и распространили ее по миру.
Возможно, этот факт крайне неприятен борцам с иноземным влиянием, но идея патриотизма - такая же импортированная и "западная", как, например, идеи социализма, либерализма и демократии. Как и концепции нации и национализма. Нет сомнения, что люди любили свою родину и задолго до эпохи Просвещения, но это не было ни политической программой, ни идеологией. Да и само представление о родине менялось - можно осознавать себя французами, американцами и русскими, а можно просто "тутейшими" или "истинно верующими". А за свой маленький клочок земли или за свою церковь держаться можно так же отчаянно, как и за славу великой империи.
Пропагандистская война, которую ведут либеральные журналисты против всего "национального" и "патриотического", выдавала как раз глубинное неприятие принципов западной демократии. Со времен Американской и Французской революций демократия сложилась как система, основанная на ВЛАСТИ НАРОДА в рамках НАЦИОНАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА. Другой вопрос, что "национальность" не имеет ничего общего со знаменитым "пятым пунктом" из советских анкет. К нации принадлежит тот, кто является гражданином своей страны - вне зависимости от религии, цвета кожи и длины носа. Нацию объединяет общее гражданство и общая история. Все остальное - только разделяет. Государство, не уважающее ни собственной истории, ни собственных граждан, ничего общего с демократией не имеет.
Идеи патриотизма появляются в эпоху буржуазных революций и являются органической частью демократической идеологии. Английский социолог Бенедикт Андерсон в книге "Imagined Communities" подметил, что первое "национально-освободительное" движение было восстанием северо-американцев против англичан, а противоборствующие стороны не отличались друг от друга ни языком, ни религией, ни цветом кожи! Просто американцы не хотели оставаться гражданами государства, где они не имели права решающего голоса. Они захотели сами выбирать свое правительство, назначать свои налоги и определять свое будущее. Короче, они всего лишь захотели ввести демократию.
Во времена Великой французской революции понятия "гражданин" и "патриот" считались синонимами. В самодержавном государстве не может быть патриотов, есть только верноподданные. В императорской России не было русских - были великороссы. Не было нации - были "православные". Были дворяне, которых бить нельзя, мужики, которых бить можно, и инородцы, с которыми вообще можно делать все, что угодно.
Патриотическая идея заставила отказаться от деления граждан по сословному, религиозному и этническому признакам - ведь все они дети одной Родины. Патриотическая идеология не позволяет делить соотечественников на "белую кость" и "быдло", она не признает исключительных прав "титульной нации" и не делит жителей страны, как лошадей в упряжке, на "коренных" и "некоренных".
Патриотическую идеологию занесли к нам из Франции вместе с другими просветительскими и революционными идеями, которых так боялась консервативная часть общества. В начале XIX в. это была последняя французская мода. Так, например, Онегин у Пушкина может предстать "космополитом, патриотом, Гарольдом, квакером, ханжой", в зависимости оттого, какая маска больше ценится.
Республиканцы во Франции называли себя патриотами. Декабристы тоже были патриотами - ради любви к родине они требовали отказаться от таких замечательных национальных традиций, как торговля крестьянами и подавление инакомыслия. Идея патриотизма, в том виде как она сложилась на рубеже XVIII и XIX вв., требовала обновления страны, отказа от косности, традиционализма и провинциализма, но не во имя мифического "приобщения к Западу" или к кому-либо еще, а как раз для утверждения собственного национального достоинства и независимости.
Еще американская революция показала: демократия и независимость теснейшим образом связаны между собой. Суть демократии в том, что судьбу страны решают только сами ее граждане. И Международный валютный фонд, диктовавший российскую экономическую политику, имел на это не больше прав, нежели вестминстерский парламент на то, чтобы устанавливать налоги для не избиравших его колонистов Новой Англии.
Насколько в таком случае патриотична была "оппозиция" 1990-х гг.? Ее антидемократизм заставляет усомниться и в ее патриотизме. Да, деятели, называвшие себя патриотами, постоянно кричали о великом прошлом, не желая ни понять его, ни даже изучить. Ведь прошлое не может быть только великим, и корни позорного настоящего надо искать именно там. А за разговорами о национальных интересах скрывалась полная неспособность сформулировать, в чем они состоят.
На самом деле все действующие политические группировки именно потому склонны были говорить об "общенациональном", что еще не доросли до "классового" (в марксовом или веберовском смысле - неважно). Они выражали интересы очень узких групп, настолько узких, что говорить от их имени оказывалось как-то неприлично. В лучшем случае у партий формировалась своя клиентела, в худшем ее социальную базу составляли несколько состоятельных спонсоров. А поскольку спонсоры у всех разные, неудивительно, что понимание общенационального интереса получалось у каждого свое.
"Классовый подход" для пропитанных провинциальным национализмом лидеров официальной коммунистической оппозиции оказывался таким же "табу", как и для самых крайних либералов-западников. Одни не решались открыто сказать, что опираются только на группу новых русских, разбогатевших на грабеже собственной страны. Другие не готовы были публично признаться, что им совершенно безразличен рабочий класс.
Нежелание честно говорить о своих социальных позициях проще всего маскировать национальным интересом. Но в начале 1990-х гг. либералы роковым образом упустили шанс изобразить себя его поборниками. Многочисленным правым партиям, формировавшимся на протяжении того десятилетия, неизменно недоставало консервативно-патриотического начала, которое великолепно умели обыгрывать западные правые - от Маргарет Тэтчер, Гельмута Коля и Рональда Рейгана до Джорджа Буша-младшего.
На противников революции Петра Столыпина и графа Уварова должен был бы ссылаться идеолог неолибералов Егор Гайдар, а вместо этого имена царских сановников то и дело звучали в речах коммунистического лидера Геннадия Зюганова.
Из всего сказанного легко сделать дидактический вывод, что так называемым "патриотам", чтобы соответствовать своему названию, надо было стать настоящими демократами, а так называемым "демократам" - наоборот, патриотами. Коммунистам же не мешало бы хоть на время сделаться коммунистами, перестав быть просто "членами партии". Но перед нами проблема гораздо более глубокая, нежели просто неправильное понимание слов или поверхностно усвоенные западные теории (будь то марксизм, монетаризм или национализм). Яростно споря о непонятных словах, идеологи эпохи реакции, независимо от оттенков, дружно призывали страну продолжать идти по пути периферийного развития.
ОБРАЗОВАНИЕ КАК ПОДРЫВНАЯ СИЛА
Интеллигенты старшего поколения, глядя на выпускников постсоветских школ, возмущались упадком грамотности и распространением невежества. Но если посмотреть на общество, в котором предстояло жить молодым людям, вывод нужно было бы сделать как раз обратный. Для общества, какое сложилось в России конца 1990-х гг., уровень образования у населения как раз оказался избыточным. Если большинству предстоит копаться в грязи, а меньшинству - "считать бабки", зачем нужны все эти программы по географии, истории, литературе? Зачем нужна компьютерная грамотность, если никакой массовой компьютеризации не будет? Даже в Соединенных Штатах примерно треть населения в эпоху неолиберализма оказалась лишена доступа к компьютерам. О чем же говорить в России? Хорошее, универсальное образование необходимо узкому слою на самом верху, входящему, кстати, в "глобальную элиту", а потому мало связанному со специфически русской культурой. Элита с середины 1990-х гг. учила своих детей на Западе - и это было логично, ибо им предстояло не столько править Россией, сколько управлять потоками интернационального капитала. В то же время небольшая прослойка элитной интеллигенции гарантированно сохраняла свои позиции вне зависимости от того, до какой степени деградирует массовое общество. Более того, позиции образованной элиты даже укреплялись. Как отмечал Александр Тарасов, чем меньше образованных людей, тем меньше конкуренция.
Формальное существование демократических свобод отнюдь не всегда способствует просвещению. В условиях, когда общество расколото на нищие массы и привилегированную верхушку, дебилизация населения становится вопросом жизни и смерти для поддержания стабильности политической системы. Советская система была ориентирована на экономический рост, развитие промышленности, модернизацию. Для этого уровень образования народа нужно было постоянно повышать. А с другой стороны, чтобы народ не использовал эти знания неправильно, нужны были КГБ, цензура. Вообще цензура и инквизиция появляются вместе с книгопечатанием. Именно тогда государством осознается противоречие между необходимостью просвещения и поддержанием стабильности. Чем более народ грамотен, тем больше работы для тайной полиции. В условиях официально провозглашенной свободы все эти средства недоступны. Но при правильной "культурной политике" они и не особенно нужны. Чем более дебильным, безграмотным и бестолковым становится население, тем меньше опасности, что оно сможет воспользоваться своими гражданскими правами.
Если страна вошла в мировое разделение труда как поставщик сырья и энергоносителей, если общество разделено на сверхбогатых и нищих, образование становится даже опасным. Чем меньше знаешь, тем больше ты доволен своим положением. "Челноки" с кандидатскими степенями могут очень хорошо справляться со своими новыми задачами, но они не чувствуют себя счастливыми. Должно прийти следующее поколение, для которого работа челнока будет верхом потенциальных возможностей.
Разделение общества на "черную" и "белую кость" несовместимо с всеобщим просвещением. В традиционном обществе верхи имели преимущество грамотности. Читать книги, писать сложные тексты, управлять страной - все это было привилегией джентльменов. Низы общества не могут претендовать на власть именно в силу своей необразованности. Они даже не могут понять сложных экономических и политических материй.
В ельцинской России, пишет социолог В. П. Белова, "экономическая неграмотность населения в вопросах, которые непосредственно касаются каждого, тщательно оберегается как ценное национальное достояние. Потому что неграмотный работник, который не знает своих прав и не умеет их защитить, - находка для социальных партнеров. Он не опасен даже на рельсах, где пытается вести бессмысленную экономическую войну с такими же жертвами капитализма по-российски, как и он сам. Большее, на что он может претендовать и чего может добиться, - это чтобы работодатели иногда все-таки выплачивали хоть какую-то зарплату"[].
После Второй мировой войны левые, придя к власти в большинстве стран Западной Европы, решили положить конец сословным перегородкам, создав систему качественного общедоступного образования, дополнив Оксфорд, Кембридж и Сорбонну, где учились дети элиты, десятками "кирпичных университетов" для выходцев из рабочих семей. Цель была с самого начала политическая: изменить соотношение сил в обществе, дать низам возможность воспользоваться демократией. Итогом оказались студенческие волнения 1960-х гг. и разговоры о скором крушении капитализма в начале 1970-х гг. Однако с конца бурного десятилетия 1970-х западные элиты планомерно проводят политику, направленную на ухудшение качества среднего образования и на ограничение доступа к высшему. И небезрезультатно. Бесплатное становится платным, дешевое дорогим. Универсализм образования заменяется специализацией, взращивающей профессиональный кретинизм до такой степени, что любая "нештатная" ситуация ставит человека в полнейший тупик. Те, кто находятся на самом низу, уже не могут использовать образование как канал вертикальной мобильности. Но многочисленный средний класс и мелкая буржуазия все еще сохраняют свои позиции.
В свое время Антонио Грамши отмечал, что на Западе перемены происходят по логике "позиционной войны", а в России все решается кавалерийской атакой. С образованием так и получилось. В 1990-е гг. образование в России откатилось назад быстрее, чем в Европе и США за 20 лет. Опыт советских людей, уехавших на Запад, свидетельствует, что еще недавно люди, учившиеся у нас в стране, имели огромное преимущество перед иностранными коллегами: соединив советское образование и западные возможности, они быстро достигали профессиональных успехов. В конце 1990-х это постепенно уходит в прошлое. Каждое новое поколение в России оказывается образованно хуже, чем предыдущее. Разрыв между выпускниками "хороших" и "плохих" школ существовал всегда, но теперь он многократно увеличивается, не оставляя последним никаких шансов. Доля расходов на образование в бюджете России к середине 1990-х годов упала до 2,5-3%[].
Такова логика периферийного капитализма. Однако образование - система инерционная. В эпохи относительно благополучные на это принято сетовать. Но в новой ситуации инерционность оказалась спасительна. Уровень образования населения обречен был в течение, по меньшей мере, десятилетия превышать потребности экономики. На рынке труда появляются сотни тысяч, если не миллионы, потенциальных бунтовщиков.
Поколение, умеющее грамотно читать и писать, знающее Пушкина и не совсем забывшее, когда происходили Крестовые походы, пока не вымерло. Оно благополучно могло протянуть еще несколько десятилетий, имея неплохие шансы передать свои традиции и знания, если не детям, то внукам. В условиях XXI столетия образование превращалось из гарантии личного успеха в шанс на коллективное спасение. Сохраняя знания и культуру, мы не даем окончательно превратить себя в варваров. Это наша самозащита, наше сопротивление. Наша единственная надежда снова стать великой страной.
Люди, считающие, что способны на большее, чем дозволяет им общество,- потенциальные бунтовщики, революционеры, подрывные элементы. Молодым людям вообще свойственна завышенная самооценка. С течением времени общество научает их смиряться с неудачами и поражениями, но это не дается без борьбы. Неудовлетворенность своим положением в мире, чувство стыда за свою страну вместе с неясностью жизненных перспектив превращают поколение, заканчивающее средние школы на рубеже XX и XXI вв., в массу людей, "опасных для общества".