КУЛЬТУРА ПРОТИВ КАПИТАЛИЗМА
Хорошо известно, что ни "высокое искусство", ни фундаментальная наука (так же как образование и здравоохранение) не живут по законам рынка. Даже знаменитые английские закрытые школы, где с учеников берут немалые деньги, вовсе не являются коммерческими учреждениями. Никакое общество, даже капиталистическое, не может свести все свои социальные нормы к правилам купли-продажи. Требования рынка должны быть уравновешены внерыночными и даже антирыночными факторами. Так было со времен ранних буржуазных революций.
Капитализм сохранил многочисленные религиозные и культурные учреждения, оставшиеся ему в наследство от прежних эпох и вдохновленные совершенно иными традициями. Роль культуры оказалась двоякой. Именно потому, что культура была глубоко антибуржуазна, она была необходима буржуазии как стабилизирующий и компенсирующий фактор. Ей позволено было жить по собственной логике, иначе она была бы не нужна. Увы, живя по своим законам, она, как и сфера образования, постоянно выходила за рамки дозволенного. Из стабилизирующего фактора она превращалась в подрывной. Культура давала стимулы к сопротивлению всем тем, кто не хотел жить по общим правилам. Люди, подобные Марксу, Брехту, Сартру или Маркузе, были естественным порождением академической или творческой среды.
Университеты становились рассадниками свободомыслия, а количество "красных" даже в Голливуде к концу 1940-х гг. достигло таких масштабов, что сенатору Маккарти всерьез пришлось заняться этим делом. Интеллектуалов периодически ставили на место, но и без них обойтись было невозможно.
Реакция 1990-х гг. перевернула многое. Отступление интеллектуалов от своих традиционных ценностей наблюдалось по всему миру. После 1989 г. у великого множества людей возникло ощущение, будто история окончена, а, следовательно, науке и искусству остается только одна задача - развлекать и ублажать победителей. Но все же ситуация в России оказалась по-своему исключительна. На Западе, даже в эпоху неолиберализма, никому не приходило в голову публично отказаться от того, что составляет суть творчества. На Востоке же крах советской системы полностью освободил интеллектуалов от химеры совести. Ведь вместе с официальной советской идеологией потерпела крушение вся существовавшая в обществе система этических норм, включая даже диссидентскую этику.
Ценности поколения 1960-х гг., доминировавшие до конца 1980-х, ушли в прошлое. Их заменили не новые ценности, а новые соблазны. Именно они заполнили образовавшийся вакуум, став, по сути, единственным мотивационным фактором. Либеральная публицистика заявляла, что настало время с корнем вырвать интеллигентские традиции и утвердить идеалы мещанства. Именно мещанство работает и двигает вперед прогресс, интеллигенты же двести лет только болтали и ставили палки в колеса власти. Деятели культуры торопились стать частью новой элиты, пренебрегая не только своими менее удачливыми коллегами, но и требованиями собственного ремесла. Они радостно принялись восхвалять законы денежного обмена, забыв, что даже во времена европейских буржуазных революций делать это публично было не принято. Великий художник Давид не писал картины, героизирующие труд лавочников. Он изображал гражданские добродетели древних римлян, с которых лавочникам предстояло брать пример.
Власть нередко изображали в героическом виде и поэтизировали. Даже власть жестокую и тираническую. Многие красивейшие монументы воздвигнуты в честь правителей, мягко говоря, не отличавшихся гуманностью. Фараоны стремились увековечить избиение пленников. Лондон буквально набит статуями генералов, выигравших какую-нибудь маленькую войну с малоизвестным африканским племенем. Но ни одного памятника не поставлено героям биржевых спекуляций.
Мещанин не может быть предметом поэзии. Брокеры и лавочники антиэстетичны. А чиновники - тем более. И если они господствуют в обществе, отсюда не следует, что их можно представить в качестве идеала. Западная буржуазия всегда понимала это. Но в России, где не сложилась настоящая буржуазия, новые хозяева жизни искренне верили, что их узкий "профессиональный" взгляд на мир и есть образец для всех и вся. До классового интереса им подняться было не дано. В лучшем случае, они могли заботиться об "имидже".
Что из этого получается, рассказал Виктор Пелевин: "Черная сумка, набитая пачками стодолларовых купюр, уже стала важнейшим культурным символом и центральным элементом большинства фильмов и книг; а траектория ее движения сквозь жизнь - главным сюжетообразующим мотивом. Точнее сказать, именно присутствие в произведении искусства этой большой черной сумки генерирует эмоциональный интерес аудитории к происходящему на экране или в тексте. Отметим, что в некоторых случаях сумка с деньгами не присутствует прямо; в этом случае ее функцию выполняет либо участие так называемых "звезд", про которых доподлинно известно, что она у них есть дома, либо навязчивая информация о бюджете фильма и его кассовых сборах. А в будущем ни одного произведения искусства не будет создаваться просто так; не за горами появление книг и фильмов, главным содержанием которых будет скрытое воспевание кока-колы и нападки на пепси-колу - или наоборот"[].
Между тем обнаружилось, что деятели культуры, бросившиеся в объятия банкиров, оказались так же бесполезны для капитализма, как и для сопротивления ему. Точнее, они были бесполезны в качестве творцов, их работа утратила этическое и эстетическое измерение. Зато они на первых порах показались ценным приобретением для элиты с точки зрения пропаганды. И чем больше были их реальные творческие заслуги в прошлом, чем более порядочными людьми они зарекомендовали себя в предыдущей, советской жизни, тем ценнее они становились в качестве сообщников для любого злого дела.
В обмен на премии и награды люди произносили речи, угодные тем, кто эти награды давал и премии спонсировал. Начальники и спонсоры менялись. После появления в Кремле Владимира Путина некоторые представители официальной культуры даже скромно намекали, что с Ельциным они немного ошиблись. Удивительно лишь то, что многие из тех, кто охотно пошел в услужение новой пропаганде, в советские времена ни за что не согласились бы на подобную роль. Разумеется, разное время, разные соблазны. Порой люди, геройски проявляющие себя на фронте, дрожат, услышав окрик начальника. Так и в эпоху Ельцина обнаруживалось, что многие, твердо и жестко отвергавшие соблазны советского официального признания, потеряли всякое человеческое достоинство, увидев первую "штуку баксов". Впрочем, и советские соблазны отвергались далеко не всеми.
Перед нами трагедия шекспировского масштаба. Однако в отличие от Макбета, никто из посетителей фуршетов и презентаций не видел за своим столом призраков и не пытался отмыть руки от крови. Они не признавали за собой даже маленькой доли вины за кровь, проливавшуюся в Чечне, за голодающих сельских учителей, за детей, оставшихся беспризорниками. И дело не в том, что представители официальной культуры самолично не убивали и не грабили. Макбет видел призраков до тех пор, пока в нем еще жил прежний герой. В нашем случае люди вполне успешно умудрились по капле выдавить из себя гражданина.
ПОСЛЕВКУСИЕ
Разрыв между либеральной интеллигенцией и властью наметился лишь в начале 2000-х гг., да и то по инициативе самой власти. Во времена Путина известные имена и прежние заслуги уже ценились гораздо меньше, нежели в администрации Ельцина, во многом еще жившей советскими стереотипами. К тому же сами либеральные интеллектуалы сделали все, чтобы подорвать свою репутацию, утратить моральный авторитет и доверие среди населения. Кремль предпочитал работать с профессионалами от пропаганды, принадлежавшими к новому поколению. С другой стороны, окружение Путина никого не отторгало. Оно было готово и дальше подкармливать лояльных интеллектуалов, только не оказывая им ни особого внимания, ни уважения.
Эта новая ситуация полностью соответствовала ситуации периферийного капитализма и авторитарной политической системы, которую сами же либералы с энтузиазмом строили. Однако теперь многие из идеологов оказались не у дел. А советская ностальгия по вполне понятным причинам ценилась в обществе дороже, нежели рассуждения о западной свободе. Те, кто согласились с изменившимися правилами, получили возможность выступать на кремлевских концертах и фотографироваться рядом с президентом. Тем, кто пытался требовать большего, власть отвечала раздраженным безразличием.
Обиженная либеральная интеллигенция протестовала, но в очередной раз обнаружила вокруг себя вакуум. Ни призывы к защите демократических свобод, ни пророчества о грядущей диктатуре не находили в обществе отклика. Многочисленные ущемления прав граждан, внезапно обнаруженные вокруг себя высоколобыми критиками кремлевского режима, давно уже являлись повседневной практикой для основной массы населения. А конституция, которую они призывали защищать, была построена на крови и родилась в 1993 г. из государственного переворота.
Беда либеральных критиков Путина была не в недостатке фактов или слабости аргументов, а в том, что самим ораторам уже никто не верил. Тем, кто приветствовал кровавый переворот в 1993 г., трудно было теперь разоблачать бескровный ползучий переворот, осуществлявшийся Путиным. Деятелям, не замечавшим на протяжении десятилетия систематической подтасовки результатов голосования, нелегко было доказать гражданам, что отмена выборов будет большой бедой. Тот, кто десять лет подряд публично называл собственный народ быдлом, вряд ли мог теперь рассчитывать на симпатию масс.
Между тем культурная ситуация менялась. Преодолев шок перемен, общество начинало понемногу приспосабливаться к новым условиям и находить все более эффективные средства для самосохранения и сопротивления. Власть начала испытывать очевидный дефицит интеллектуальных кадров: приходилось работать либо с людьми, репутация которых сформировалась во времена советские, либо с карьеристами, не имеющими никакой репутации. Для того чтобы создать себе имя, надо трудиться.
Социальный опыт периферийного капитализма способствовал и возрождению традиционной культуры русской интеллигенции. Опросы уже в 1990-е гг. показывали, что чем выше уровень образования, тем меньше ценилось богатство, и тем важнее было "сохранить достоинство"[]. Немногие преуспевшие выходцы из интеллигенции, по сути дела, порвали со своей средой. Чтобы преуспеть, надо было отбросить старые привычки, связи и ценности: "Не захочешь менять, не получишь эту работу, - объясняет один из "удачливых" на страницах "Московских новостей". - А заработки такие, что сразу отрывают тебя от привычного для тебя и друзей уровня потребления, возникают сложности в поддержании прежних связей"[]. Напротив, большинство говорило про "неподобающее интеллигенту поведение" и "ненастоящую жизнь" своих бывших коллег, преуспевших во власти и бизнесе.
Характерно, что успеха добивались не лучшие ученые, не самые талантливые артисты. Как и в прежнее время, преимущество имели люди, обладавшие связями и "умевшие крутиться". Свобода от моральных ограничений была другим важным условием успеха. Победителями оказались именно те, кто в наименьшей степени были способны остаться интеллигентами.
К этому добавился разрыв между поколениями. В 1993-1994 гг. либеральные профессора все чаще обнаруживали, что студенты уже не доверяют им, враждебно встречают их рассуждения о либеральных ценностях. Андрей Немзер в газете "Сегодня" с возмущением рассказывал про студентов-первокурсников 1975-1976 гг. рождения, которые говорили ему, "что при коммунистах не все было скверно"[]. На собраниях оппозиции все чаще можно было увидеть прилично одетых молодых людей. Книги левых авторов, отечественных и переводных, которых за несколько лет до того и опубликовать было невозможно, стали успешно продаваться, оттесняя с полок магазинов либеральную пропаганду.
Другое дело, что становление нового типа интеллектуала, новой культурной среды требовало времени. Ведь иной культурной традиции, чем та, что пришла из советских 1960-х гг., не было. Новая традиция рождалась из опыта сопротивления, из противостояния миру коммерческого интереса. Противостояния, продиктованного не какими-то идеологическими схемами, а самой природой творчества.
Большинство русской интеллигенции, еще недавно увлекавшейся либерализмом, осознало, насколько эти идеи несовместимы с ее ценностями и интересами. Российский парадокс в том, что, приняв идеологию рынка, наша интеллигенция оказалась совершенно не приспособлена к встрече с ним. "Левизна", "социалистичность" для интеллигенции - нормальное условие профессиональной деятельности в "рыночной" системе, а профессиональный крах многих "элитных" интеллектуалов оказался не более чем следствием их веры в либеральные ценности.
Открывая для себя все это, наши интеллектуалы понемногу осознавали и глубинный фундаментальный антидемократизм неолиберальной идеологии. Причем не только в ее "российском варианте". Ведь если "социалистическим" структурам отказано даже в роли "стабилизатора" рыночной системы, единственной гарантией порядка остается государственное насилие - последний довод власть имущих.
В России с ее слабым гражданским обществом, выбирать приходится однозначно: или отказ от свободного рынка, или отказ от демократии. Насколько радикальной сделалась в итоге интеллигенция - вопрос другой. Ее оппозиционность колебалась от умеренного социал-демократизма до революционных идей. Растущее недовольство, однако, не находило себе политического выражения, оставаясь до поры культурной тенденцией. Чтобы выразить протест, требовались новые политические силы, не обремененные грузом прошлого.
Глава 3. Беловежская Россия
В 1930-е гг. сталинским начальством в Москве был взорван храм Христа Спасителя. На его месте предполагалось построить Дворец Советов, грандиозный символ новой власти. Этот проект так и не был завершен. Там, где стоял собор, осталось лишь "мокрое место" - бассейн "Москва". Теперь здесь решено было восстановить собор - символ реставрации старой России.
Если в начале перестройки интеллектуалы вели затяжные дискуссии о том, "какая дорога ведет к храму", то новый режим попытался решить вопрос раз и навсегда, соорудив грандиозный храм в центре столицы. Внутреннее убранство исторического здания давно утрачено и невосстановимо, но зато храм должен был превратиться в грандиозный комплекс, включающий: два конференц-зала, центр множительной техники, видеоцентр, двухэтажную автостоянку, пищеблок, магазины, душевые с раздевалками и туалетами. Рядом решили построить еще две новые часовни, церковно-приходскую школу и другие сооружения.
В стране не было денег на школы и больницы, разрушались дороги. Но грандиозный план "восстановления храма" получил одобрение. Видимо, опасаясь, что новый храм повторит участь Дворца Советов, официальные лица торопились приступить к сооружению торгового центра, которому предстояло стать как бы подножием, фундаментом собора. Если Иисус Христос начал свою деятельность с изгнания торгующих из храма, то реставрация "православных ценностей" начиналась и заканчивалась появлением торговцев на месте храма.