В одном из своих коротких рассказов Кафка заметил, что подлинная тайна закона в том, что его не существует, – еще один пример того, что Лакан называл несуществующим большим Другим. Это несуществование, конечно, не сводит закон к пустой воображаемой химере; оно скорее делает его невозможным Реальным, пустотой, которая тем не менее функционирует, оказывает влияние, производит эффекты, скручивает символическое пространство. В сегодняшнем политическом пространстве самый крайний случай такого Закона можно найти в Северной Корее, где патриархальность эффективно подрывается, но совершенно неожиданным способом. Не является ли Северная Корея последним настоящим бастионом сталинизма, соединившим тоталитарный контроль с конфуцианским авторитаризмом? Вот слова самой популярной северокорейской политической песни:
О Трудовая партия Кореи, лишь у груди которой
Моя жизнь начинается и заканчивается!
Буду ли я похоронен в земле, или мой прах разнесет ветер,
Я остаюсь твоим сыном и снова возвращаюсь к твоей груди!
Вверяя мое тело твоему заботливому взгляду,
Твоей любяще протянутой руке,
Я не перестану восклицать голосом ребенка:
"О мать! Я не могу жить без матери!"10
Вот на что указывает переходящая всякие границы скорбь после известия о смерти Кима: "Я не могу жить без матери!" В качестве еще одного свидетельства вот две статьи ("мать" и "отец") из северокорейского "Словаря корейского языка" (1964):
"Мать: 1. Женщина, родившая кого-либо: отец и мать, материнская любовь. "Материнская забота превыше гор, глубже океана". Также используется в смысле "женщина, имеющая ребенка": "Все матери заботятся о том, чтобы их дети выросли здоровыми и стали выдающимися красными строителями". 2. Уважительное понятие, используемое по отношению к кому-либо в возрасте матери: "Товарищ командир взвода называл мать Донгмани ‘матерью’ и всегда помогал ей в работе". 3. Метафора, обозначающая любящего, за всем присматривающего и заботящегося о других человека: "Партийные работники должны стать матерями, которые непрестанно с любовью обучают рядовых партийцев, становятся знаменосцами на переднем крае работы". Другими словами, тот, кто отвечает за порядок в доме, должен стать матерью для других его обитателей. Это значит, что он должен тщательно следить за всем: не мерзнет ли кто-то, не болен ли он, хорошо ли едят и т. д. 4. Метафора для источника, откуда нечто возникает: "Партия – великая мать всего нового. Необходимость – мать изобретений".
Отец: муж родившей кого-либо матери"11.
Возможно, именно поэтому вплоть до третьего Кима о женах вождей публично не говорили: вождь был гермафродитом с преобладанием женских качеств. Не противоречит ли это северокорейской политике "военных приоритетов", с безжалостной муштрой и дисциплинированием солдат? Нет, это две стороны одной медали. Фигура матери, которую мы здесь встречаем, представляет собой так называемую "некастрированную" мать, могущественную и всепожирающую: говоря о реальной матери, Жак-Ален Миллер отмечал, что "мать может быть не только неудовлетворенной, но и всемогущей. Ужасающий аспект этой лакановской фигуры матери в том, что она способна на все и не удовлетворена одновременно"12. Именно здесь кроется парадокс: чем более "могущественной" представляется мать, тем более она не удовлетворена (что значит: наделена нехваткой): "Лакановская мать соответствует формуле quaerens quem devoret [47] : она ищет, кого бы сожрать, и, соответственно, Лакан изображает ее крокодилом, субъектом с разинутой пастью"13. Такая пожирающая мать не отвечает взаимностью (на просьбу ребенка о знаках любви), и именно как таковая она кажется всемогущей: "Поскольку мать не отвечает <…> она превращается в реальное, то есть становится властью. <. > если Другой не отвечает, он превращается в пожирающую власть"14. Именно поэтому женственные черты, явно различимые на официальных портретах двух Кимов, неслучайны:
"Ким [Ир Сен] был своему народу скорее матерью, нежели строгим конфуцианским патриархом: его по-прежнему изображают с мягкими круглыми щеками, прижимающим к своей выдающейся груди всхлипывающих взрослых людей, наклоняющимся, чтобы завязать шнурки молодого солдата, или позволяющим легкомысленным детям залезать на себя. Эта традиция продолжается при Ким Чен Ире, которого называли "большей матерью, чем все матери мира" Присвоенное ему звание генералиссимуса отражает приоритет военных вопросов, однако в репортажах о его бесконечных поездках по войскам основное внимание уделялось хлопотливой заботе о здоровье и комфорте солдат. Насмешки над его образом иностранных наблюдателей выглядят поэтому в действительности неправильными и унылыми. Любой, кто видел толпу корейских матерей, ждущих у школы окончания экзамена, без труда узнает серую куртку Кима и его опущенные плечи или многострадальное лицо под объемно уложенными волосами: это мать, у которой нет времени, чтобы подумать о себе"15.
Не обнаруживаем ли мы в Северной Корее некое подобие индийского Кали – доброжелательного/смертоносного божества – у власти? Здесь, однако, необходимо различать несколько уровней: есть поверхностный уровень маскулинновоенного дискурса с Вождем как Генералиссимусом, где идет речь о человеке – хозяине своей судьбы и об опоре на собственные силы согласно идеям чучхе; и этот первый уровень поддерживается другим, более глубоким, где Вожди – материнские защитники. Вот как в связи с этим Майерс формулирует базовую аксиому северокорейской идеологии: "Корейский народ слишком чистокровен, а потому слишком доблестен, чтобы выжить в этом мире зла без великого вождя-отца"16. Не является ли это прекрасным примером того, что Лакан определял как отцовскую метафору, как Имя Отца, служащее метафорической подменой желаний матери? Имя Отца (Вождя/Генералиссимуса) и кроющееся за ним материнское защитное/разрушительное желание?17 Одна из нью-эйджевских банальностей заключается в том, что Запад слишком проникнут мужским/отцовским принципом господства, дисциплины, борьбы и т. д. и что, восстановив равновесие, мы должны заново утверждать женские принципы защиты и любящей заботы – однако примеры "жестких" политиков-женщин от Индиры Ганди до Маргарет Тэтчер должны заставить нас задуматься. Сегодня господствующая форма социальной связи больше не поддерживается патриархальным Господином. Даже "тоталитаризм" – не дискурс Господина; тем не менее трагический опыт многих революций, в которых свержение старого Господина заканчивалось гораздо более жестоким террором, ни в коей мере не должен вести нас к борьбе за возврат к отцовской символической власти как единственному выходу из саморазрушительного тупика позднекапиталистического нарциссического протеического [48] "я". Здесь необходимо указать на то, что такое протеическое "я" подразумевает собственную десобытизацию, замаскированную под прогресс, сведение человеком самого себя к человеческому животному – именно это мы и наблюдаем.
Безысходность современного консюмеризма являет собой очевидный пример лакановского различия между удовольствием и наслаждением: с одной стороны – разумный потребитель, который тщательно рассчитывает свои удовольствия, чтобы продлить их приятность и избежать какого-либо ущерба или вреда для здоровья, а с другой стороны – наркотически зависимый человек (а также курильщик и пр.), стремящийся к саморазрушению. Базовая стратегия просвещенного потребительского гедонизма заключается в лишении наслаждения его эксцессивного измерения, его тревожащей избыточности, того факта, что оно ничему не служит. Наслаждение терпят, даже побуждают к нему, но при условии, что оно является здоровым, что оно не угрожает нашей психической или биологической стабильности: шоколад – да, но обезжиренный, кока-кола – да, но диетическая, кофе – да, но без кофеина, пиво – да, но безалкогольное, майонез – да, но без холестерина, секс – да, но безопасный.
Мы тут оказываемся в сфере того, что Лакан называл "дискурсом Университета" в противоположность дискурсу Господина: Господин доходит в своем потреблении до конца, он не ограничен мелочными утилитарными соображениями (поэтому есть определенное формальное сходство между традиционным господином-аристократом и наркотически зависимым человеком, сосредоточенным на своем смертельном наслаждении), в то время как потребительские удовольствия регулируются научным знанием, которое распространяется дискурсом Университета. Обезкофеиненное наслаждение, которое мы, таким образом, получаем, есть видимость наслаждения, а не его Реальное, и именно в этом смысле Лакан говорит об имитации наслаждения в дискурсе Университета. Образцом такого дискурса могут служить многочисленные публикации в популярных журналах, которые доказывают пользу секса для здоровья: сексуальный акт подобен утренней пробежке, он укрепляет сердце, снимает напряжение, даже поцелуи благотворно влияют на здоровье.
Тем не менее есть одно большое исключение в этом счастливом мире здорового наслаждения: сигареты. Курение все больше и больше рассматривается как смертельная привязанность, и это качество затемняет все другие его характеристики (оно позволяет мне расслабиться, помогает завести дружеские связи). То, как ужесточается запрет на курение, легко проследить по постепенным изменениям обязательных предупреждений на пачках сигарет: еще несколько лет назад мы обычно имели нейтральное экспертное заключение вроде предупреждения Министерства здравоохранения "Курение вредит вашему здоровью". Теперь же тон становится все более агрессивным, смещаясь от дискурса Университета к прямому указанию Господина: "Курение убивает!" – ясное предупреждение, что избыточное наслаждение смертельно; кроме того, это предупреждение становится все крупнее, сопровождается жестокими фотографиями вскрытых легких, почерневших от смолы и т. п.
Не удивительно, что запрет курения расширяется почти экспоненциально. Сначала все офисы объявляются "свободными от курения", затем самолеты, затем рестораны, затем аэропорты, затем бары, затем частные клубы; затем в некоторых университетских кампусах запрещается курить в 50 метрах от входа, затем – уникальный случай воспитательной цензуры, напоминающий знаменитую сталинскую практику ретуширования фотографий номенклатуры: Почтовая служба США удаляет изображения сигарет на марках с блюз-гитаристом Робертом Джонсоном и с художником Джексоном Поллоком. Эти запреты целят в избыточное и рискованное наслаждение Другого, воплощенное в "безответственном" акте закуривания сигареты и в глубокой, с нескрываемым удовольствием затяжке (в отличие от клинтоновских яппи, курящих не затягиваясь или занимающихся сексом без действительного проникновения, питающихся обезжиренной едой и пр.) – действительно, как сказал Лакан, "после того, как бог умер, ничего больше не разрешено".
Самый лучший показатель такого нового статуса курения – это, как обычно, Голливуд. После постепенного, начиная с конца 1950-х годов, упразднения Кодекса Хейса, когда все табу (гомосексуальность, откровенный секс, наркотики и пр.) оказались сняты, один запрет не только сохранился, но и был заново введен как своего рода замена множеству старых ограничений: запрет на курение. В классическом голливудском кино 1930-1940-х годов курение на экране не только было абсолютно нормальным, но даже выступало одной из главных техник соблазнения (вспомните, как в "Иметь или не иметь" Лорин Бэколл просит закурить у Хэмфри Богарта). Сегодня, если уж кто закуривает на экране, то это точно арабский террорист или какой-нибудь другой преступник и антигерой. Рассматривается даже возможность использования цифровых технологий, чтобы стирать сигареты в старых классических фильмах.
Здесь симптоматична двусмысленная роль электронных сигарет, функция которых – такая же, как у обессахаренного сахара. Это электронное устройство, которое имитирует курение табака, производя дымок, который при вдыхании дает те же физические ощущения, так же выглядит, а иногда даже имеет тот же вкус и то же содержание никотина, что и табачный дым, хотя и без того же запаха, и предназначен уменьшить риски для здоровья. Обычно электронные сигареты – это портативные и автономные цилиндрические устройства размером с шариковую ручку, оформленные так, что похожи на настоящие сигареты или сигары. Иногда их запрещают в самолетах, поскольку они демонстрируют поведение, отягченное зависимостью; иногда, наоборот, их продают в самолетах. Электронные сигареты трудно классифицировать и подвергнуть регулированию: являются ли они наркотиком? Или лекарством?
Но кто же этот Другой, чья "зависимость" – говоря прямо, чье выставленное на обозрение избыточное наслаждение – так сильно нас беспокоит? Это не кто иной, как тот, кого в иудео-христианской традиции называют нашим ближним. Наш ближний по определению беспокоит нас, и эти "беспокоящие действия" (harassment) – еще одно выражение, которое хотя и отсылает к определенного рода действиям, функционирует довольно двусмысленно и служит идеологической мистификации. На самом элементарном уровне это понятие означает насильственные действия вроде изнасилования или избиения, а также другие виды социального насилия, которые, конечно, должны быть однозначно осуждены. Тем не менее в преобладающем использовании понятия harassment его элементарное значение незаметно соскальзывает в осуждение чрезмерной близости другого реального человека, с его или ее желаниями, страхами и удовольствиями. Другой не представляет собой проблемы, пока его присутствие не становится навязчивым, пока другой не становится действительно другим. Терпимость тут совпадает со своей противоположностью: моя обязанность быть терпимым по отношению к другому в действительности означает, что я не должен подходить к нему слишком близко, вторгаться в его/ее пространство.
Суды в большинстве западных обществ сегодня устанавливают ограничительный порядок по отношению к тем, кто оказывается виновным в "беспокоящих действиях" (преследуя его или ее, делая нежелательные сексуальные предложения). Тому, кто совершил такие действия, суд может запретить намеренно приближаться к жертве, и он должен будет сохранять по отношению к ней дистанцию не менее чем в сто метров. Какой бы необходимой ни была эта мера, тем не менее в ней есть нечто от защиты против травматического Реального чужого желания: не очевидно ли, что есть нечто ужасно насильственное в открытом проявлении своей страсти по отношению к другому человеку? Страсть по определению ранит свой объект, даже если тот, кому она адресуется, с радостью соглашается испытывать ее на себе.
Необходимо обратить внимание на то, какого рода субъективность подразумевается одержимостью разными формами "беспокоящих действий": это "нарциссическая" субъективность, для которой все, что делают другие (обращаются ко мне, смотрят на меня.), потенциально является угрозой. Как в свое время сказал Сартр, lenfer, cest les autres [49] . Если объектом доставляемого беспокойства является женщина, то чем больше ее тело закрывается, тем больше наше (мужское) внимание фокусируется на том, что остается неприкрытым. Талибан не только заставляло женщин выходить на улицу закрытыми с ног до головы, оно даже запрещало им носить обувь со слишком твердым (металлическим или деревянным) каблуком; им приказывали ходить так, чтобы от шагов не было никаких громких звуков, способных отвлечь мужчин, нарушить их внутреннюю умиротворенность и помешать их занятиям. Здесь мы видим парадокс прибавочного наслаждения в чистом виде: чем больше драпируется объект, тем большее беспокойство вызывает малейший его остаток. Вот почему по-настоящему политкорректным сексом следует признать киберсекс – поскольку мы имеем дело с виртуальным партнером, то наши домогательства никого не беспокоят.
Если бы сегодня Томасу де Квинси нужно было переписать первые строки его знаменитого эссе "Убийство как одно из изящных искусств", то он, несомненно, заменил бы в них последнее слово – "нерасторопность": "Стоит только человеку не в меру увлечься убийством, как он очень скоро не останавливается и перед ограблением; а от ограбления недалеко до пьянства и небрежения воскресным днем, а там – всего один шаг до неучтивости и прилюдного курения" [50] . Именно такое двусмысленное исключение/сакрализация курения объясняет последние тенденции в его законодательном регулировании: в августе 2012 года сообщалось, что с декабря этого года в Австралии табачные компании больше не смогут украшать упаковки сигарет своими фирменными цветами, брендовым дизайном и логотипами: чтобы сделать курение как можно менее привлекательным, все упаковки сигарет теперь будут однообразно серого, с оттенком оливкового цвета и содержать надпись с предупреждением о вреде для здоровья, а также изображения пораженных раком ртов, ослепших глаз и хронически больных детей18.
То, что мы здесь наблюдаем, – это не что иное, как SelbstAufhebung [51] товарной формы: больше никаких логотипов, никакой "товарной эстетики", которая должна соблазнять нас купить продукт – наоборот, упаковка продукта открыто и прямым текстом обращает наше внимание на его опасные, способные навредить нам качества и таким образом объясняет, почему его не стоит покупать. Антитоварная презентация товара сама по себе не является чем-то новым – именно этим объясняется очарование "культурных" продуктов вроде живописи или музыки, которые "не являются товарами в строгом смысле слова; их <.> стоит покупать, только если их претензия, что они не товары, может успешно поддерживаться"19. В этом случае антагонизм товара и не-товара функционирует в перевернутом виде, по сравнению с лишенными логотипов сигаретами, – здесь супер-эго требует: "Будь готов заплатить заоблачную цену за этот товар именно потому, что он больше, чем просто товар!" В случае сигарет без логотипов мы получаем грубую потребительскую стоимость без дизайнерской формы (подобным образом мы можем купить в сетевых магазинах и лишенные фирменного дизайна сахар, кофе, сладости); в случае с живописью сам логотип "поглощает" потребительскую стоимость, то есть, как это уже было отмечено Марксом, здесь ценность определяется исходя из представлений о цене.