На чём строились наши отношения с Антоном Семёновичем? Они строились на доверии, на дружбе, на нашем уважении к нему и друг к другу. Мы так уважали, так любили Антона Семёновича, что нам было стыдно сделать что-нибудь порочащее наше человеческое достоинство, мы боялись предстать перед его столом в положении обвиняемого, причинить ему боль. Это чувство неудобства, возникающее у воспитанников, надо считать самым высшим достижением воспитательного действия. Надо сказать, что Антон Семёнович добивался этого от своих воспитанников мастерски.
Помню такой случай. Это было в 1922-м или в начале 1923 года. Я оказался в состоянии влюблённого. Ведь каждый нормально развивающийся человек должен обязательно влюбиться, причём красиво, головокружительно, вплоть до стихописания. Мне было разрешено ходить на свидания. Это не считалось у нас дурным тоном, чем-то зазорным. Все товарищи знали, что я влюблён, и раза два в неделю уходил на свидания, получая от Антона Семёновича записку:
– Семёну разрешён отпуск до 11 часов вечера.
Я проходил три километра, встречал свою девушку, старался что-то сказать, но как влюблённый больше молчал, вздыхал, ерошил свои волосы, в лучшем случае говорил:
– О, какая хорошая ночь! Или ещё что-нибудь.
Одним словом, возвращался счастливый, взаимно любимый. Антон Семёнович учил меня, как нужно любить, по-настоящему, не по-хамски, осторожно, красиво, оберегать свою любовь, не опошлять своего чувства. Он даже благодарил меня за то, что я ему сознался в своём чувстве, и что одним из первых его воспитанников полюбил. Антон Семёнович видел, что мы – такие же нормальные люди, что никакие невзгоды, даже тюрьма, не вытравили у нас красивого чувства любви. Однажды, возвращаясь с одного из таких свиданий, я забежал к Антону Семёновичу, думая или поиграть с ним в шахматы, или просто поговорить. Вижу, Антон Семёнович сидит какой-то грустный. Спрашиваю:
– Антон Семёнович, что с вами?
И вдруг в ответ:
– Пошёл вон!..
– Антон Семёнович, что с вами?..
– Пошёл вон! Вон пошёл!
Я молчал, не мог никак понять, в чём дело. Надо сказать, что отношения у нас с Антоном Семёновичем были настолько тёплыми и близкими, что Антон Семёнович не стеснялся иногда поделиться с нами своим горем, неприятностями. А тут получается совсем другое. Я сказал Антону Семёновичу, что никуда не пойду, пока не узнаю, чем он встревожен. Сначала он продолжал говорить мне, чтобы я ушёл, чтобы его не трогал. Я спросил, может, я в чём виноват. И тогда он сказал, что я, действительно, виноват.
– Как выживете!.. – сказал он. – Вы опошляете жизнь. Чем занимаются мальчики? Ты знаешь, что они сейчас в спальне играют в карты, друг друга обыграть хотят, а ты тут стоишь, как трусливая сороконожка, и молчишь. Вон отсюда!..
Для меня его слова были настоящим терзанием. Я знал, что они могут играть в карты. И мне была очень горька та правда, которую Антон Семёнович влепил мне в глаза. Эта правда, как топором, ударила меня. Я бросился вон из кабинета, мигом ворвался в спальню и, действительно, застал ту картину, которую мог ожидать: на кровати сидел Супрун с группой мальчиков и играл в карты. С Супруном мы тогда очень дружили. Я подошёл к нему и сказал:
– Гриша, брось играть. Сейчас же бросьте играть!
Супрун начал было бурчать, вот, мол, воспитатель нашёлся, но я продолжал настаивать. Не обошлось, конечно, без потасовки, но кончилось тем, что игра прекратилась и больше в колонии никто никогда в карты не играл. Антон Семёнович считал, что это дело моих рук, но, в действительности, это было дело его души, его сердца. Он умел заставить нас не делать плохого, учил дорожить доверием к нему.
А в 1921 году у меня проснулось чувство любви к матери. Известно, что мальчики в возрасте 7–9 лет обычно стыдятся этого чувства, и когда мать целует, например, мальчик говорит: "Не надо…" Такое было и у меня. Но вот во мне пробудилось чувство сыновней любви, а дома я не был около шести лет. Я попросил Антона Семёновича, чтобы он дал мне отпуск, разрешил съездить домой. Отпуск мне был дан в субботу, до 12 часов следующего дня. Я отправился в отпуск. Дома я узнал, что мой старший брат женится. Вы знаете, что в деревне свадьба – большое торжество, и виновники его чувствуют себя героями. Меня просили остаться на свадьбу, мать очень уговаривала. Но я отвечал, что остаться никак не могу, отпустили меня только до определённого часа, и опоздать я не имею права. Потом под влиянием настойчивых уговоров я решил остаться, но в пять часов утра проснулся и решил – ухожу.
Это была не просто дисциплина, а дисциплина с сознанием, что общественные интересы выше личных. Я ушёл, отмахал 40 километров и без пяти минут 12 был в колонии. Меня окружили ребята, расспрашивали, как меня встретили дома. Я пошёл к Антону Семёновичу, он тоже расспрашивал, как живут родные, я отвечал, что всё хорошо, что брат женится.
– И тыне остался? – спросил Антон Семёнович.
– Как же я мог остаться, когда отпуск у меня только до 12 часов?
– Вот это здорово! – сказал Антон Семёнович, – за это спасибо.
Вскоре заиграл сбор, и Антон Семёнович обратился к колонистам:
– Я собрал вас по такому поводу: у Семёна в семье событие – брат женится, он у него был до сегодняшнего дня. Может, продлим ему отпуск?
– Да, да! – закричали колонисты.
Я отнекивался, что не хочу идти обратно.
– Но мать тебя очень просила?
– Да, очень.
– В таком случае, – сказал Антон Семёнович, – ты должен вернуться.
Ребята ему в тон:
– Пусть идёт в отпуск!
Просили отпустить и друга моего Гришу Супруна, "специалиста по свадьбам". Мы вышли. Вдруг нас догоняет наш экипаж, в упряжке Мэри (я так назвал ее в честь Мэри Пикфорд, такая это была изящная и красивая лошадь). В чём дело? Видим, и Антон Семёнович здесь.
– И я погуляю на вашей свадьбе, – говорит.
Представляете, какое наслаждение было видеть Антона Семёновича у нас дома? Я во все глаза глядел только на него. И родные мои были очень рады. Но здесь я подчеркну одну деталь: Антон Семёнович просто пожалел мои ноги, знал, что мне будет не до танцев, если в тот же день пройду ещё 40 километров.
Вот вам проявление исключительной заботы, чувства дружбы со стороны Антона Семёновича к нам, его воспитанникам.
Вместе с тем Антон Семёнович был к нам очень требователен. Я не помню, чтобы он часто поощрял нас за наши доблести, а вот наказывал, когда мы того заслуживали, всех, никогда не прощал провинностей. Бывает так, что дети напроказят, а их прощают. А иногда говорят:
– Проси прощения.
Зачем прощать и просить прощения?
– Наказание, – говорил Антон Семёнович, – воспитывает волю, характер. Стоическое перенесение наказания воспитывает наказуемого.
И, если Антон Семёнович говорил:
– Тебе до 4-х часов, а уже три, можешь быть свободным, то мы оставались до 4-х часов.
Обычно бывает так: вызовут, немного поговорят, а если ещё мальчик хиленький, поплачет, этим дело и кончится. А потом этот же мальчик ногой дрыгнул и пошёл по коридору. Ничего, продолжай дальше. Это не воспитание. Так нас Антон Семёнович не воспитывал. Повторяю, он учил нас стоически переносить наказание.
Надо сказать, что Антон Семёнович как воспитатель был очень находчив. Кроме того, он обладал удивительной хозяйственной, оперативной сноровкой. Мне очень и очень хочется быть похожим на него. Я хочу, чтобы и вы были похожи на него. Но, конечно, вы не будете походить на него, пока не влюбитесь в свою профессию, пока не поймёте, как следует, как много вложено в эти слова: учитель, воспитатель, пока не пойдёте по следу, по пути, по которому шёл Антон Семёнович, не будете делать это дело, как делал он.
В Москве есть учёный учитель, работает в научно-исследовательском институте истории педагогики, -т. Гмурман. Я был у него в 1944 году, и он просил помочь ему в таком деле: он не мог ничего поделать с одним учеником, приходит в класс, а этот мальчик сидит на вешалке. Он его ссадит, наведёт порядок, а на следующем уроке повторяется то же самое. Был он у матери ученика, был у директора, ничего с этим мальчиком поделать не мог. Я дал такой совет: попробуйте его не трогать, пусть сидит на вешалке. Вы входите в класс, кладёте портфель – и сразу же к классу, переключите внимание класса на себя. Конечно, найдутся две головы – на вас и на него, но вы сразу приступайте к уроку, не обращая внимания на сидящего на вешалке. Начинается, предположим, устный счёт. Вы даёте задания ученикам, они отвечают. Потом, как бы мимоходом, обратитесь к этому ученику:
– Дважды восемь?
Может быть, чисто рефлекторно и он ответит, а там уж результаты сами скажутся. Что же вышло? Вышло хорошо, и этот учитель благодарил меня. Конечно, не всегда может так закончиться, но и такая воспитательная мера может подействовать.
Был такой случай, когда я работал в Москве, заведовал детским домом № 60. Кто-то в школе свистел, свистит, а другие ученики его не выдают. Работать учителю просто невозможно. Получалось так, что учитель не мог овладеть коллективом класса. Сменилось чуть ли не полдюжины учителей. Но вот была назначена молоденькая учительница. (Сейчас она является одной из лучших учительниц Москвы.) И что же выдумаете? Она нашла способ прекратить этот безобразный свист. Что же она сделала? Когда она вела урок, записывала условие задачи, стоя спиной к ученикам, вдруг кто-то свистнул. Она сказала, что при этом звуке у неё возникло ощущение, как будто её ударили палкой по спине. Закончив писать, она обратилась к классу:
– Тут кто-то свистнул, ребята. У нас сейчас интересный урок… Когда он закончится, напомните мне, пожалуйста, об этом. Хорошо? (Далее он приводит историю: см.: "Свист". – Л.М.)
Приводя эти примеры, я хочу сказать, что масса вопросов встаёт перед учителем, тем более перед начинающим учителем, вопросов, ответы на которые вы напрасно будете искать в учебниках, – это те вопросы, которые рождает жизнь. В том-то и заключается искусство учителя, воспитателя – найти правильный выход из того или иного конфликта. В данном случае молодая учительница нашлась, она сумела овладеть коллективом.
Еще пример. В одном детском доме было такое состояние, что, казалось, ничего сделать нельзя – семь директоров сбежало. Принял я этот детский дом и вижу такую картину: 200 мальчиков из 600 воспитанников целые дни проводят на крыше и заявляют, что никогда с неё не сойдут. Я спустил их с крыши. Но один остался и заявил, что ни за что не сойдёт. Тогда мы решили кормить его на крыше. Пришло время обеда, принесли ему в трёх кастрюлях обед. Поставили лестницу:
– Пожалуйста, кушай!
– И не подумаю!
– Нет, ты будешь есть, мы не имеем права не кормить детей, это невозможно.
Сначала воспитанник упирался, но потом всё-таки слез с крыши. Конечно, не всегда в таких случаях можно реагировать шуткой, надо проявлять и гнев. Никто не имеет большего права на гнев, чем педагог, если он вынужден к этому.
Если педагог по-настоящему желает воспитать человека с присущими ему всеми человеческими качествами, чтобы он мог жить красиво, трудиться, нормально переживать, радоваться и проявлять свой гнев, где это нужно, он должен не просто сказать ему при случае, что делать надо так, а не иначе, делать надо то-то и то-то, он должен воспитывать так, чтобы всё то, что он хочет вложить в своего ученика, в своего воспитанника, воспринималось им всем его существом. И мне кажется, что именно педагог имеет право на гнев. Ведь за "умением держать себя в руках", говорить всегда спокойным, ровным голосом, "без эмоций", скрывается иногда самое обыкновенное равнодушие. А воспитуемый должен чувствовать, что воспитатель не только зарабатывает воспитанием хлеб свой насущный, но отдаёт ему свою душу, тратит на него часть самого себя, и гнев его – это его боль, его страдание. Так мыслил и всегда поступал Антон Семёнович Макаренко.
Мне, кажется, товарищи, что я, может, не сознанием, а, скорее, кровью своей понял то, чему учил нас Антон Семёнович, то творческое, то необходимое, что должно быть присуще учителю, воспитателю, чем он сам был так богат. Я стараюсь, чтобы мне работать так, чтобы дети, которые выходят из моих рук, были бы куском, вынутым из моего сердца. Я стремлюсь к тому, чтобы дети, мною воспитанные, были счастливы в жизни, чтобы они были настоящими людьми, чтобы они обладали, как говорил Антон Семёнович, прежде всего, одной специальностью – стали настоящими людьми. И для этого не обязательно быть академиком, иметь звание учёного. Можно быть слесарем, механиком, шофёром, комбайнером, врачом, но обязательно – честным тружеником, гражданином своей Родины, быть человеком красивого личного примера.
Я заверяю вас, дорогие друзья, что эти десять тысяч человек, которые прошли через мои руки, через моё сердце, не являют собою то, что Макаренко называл педагогическим браком. Педагог не должен допускать брак. Каждый педагог, хочет он того или нет, воспитывает по образу своему и подобию, а значит, прежде всего сам должен являться примером настоящего человека. К этому мы с вами должны стремиться.
Встреча С.А. Калабалина и Ф.А. Вигдоровой со студентами и педагогическим коллективом ленинградского государственного педагогического института имени Герцена 22 ноября 1954 года
Вступительное слово С.А. Калабалина:
– Радоваться мне или печалиться по поводу того, что я дважды за свою жизнь стал героем книги? Одно могу сказать, что Ф.А. Вигдорова взяла на себя очень трудную задачу. Я как прототип Карабанова не очень удачный, и меня трудно втиснуть в скромные страницы книги. Только благодаря изумительной ловкости и физической силе Фриды Абрамовны, ей удалось втолкнуть меня в рамки книги.
Мне задавали вопросы о моем отношении к автору книги "Дорога в жизнь" Фриде Абрамовне. Я сказал, что самое хорошее и самое нормальное. Почему я должен злиться или еще что-то? Вы видели, как мы встретились. Может быть, не полагается целоваться в таких случаях, и кто-нибудь настроен против поцелуев, но мы, русские люди, начинаем всегда с поцелуев даже тогда, когда потом подеремся.
Ко мне почему-то обратились с вопросами, хотя мне хотелось быть только пассивным участником этого собрания. Разрешите мне ответить на них.
Вопрос: "Были ли в вашем детском доме воспитатели?"
– Были. Я прежде всего был воспитателем. А почему я туда попал? Я вам скажу. Когда Антон Семёнович сказал: "Хватит тебе держаться за мои педагогические штаны, иди, пробуй свои силы теперь самостоятельно. Поезжай в Ленинград, там не совсем удачно организована работа в детских домах", я поехал и спросил, есть ли у них очень плохой детский дом. На меня посмотрели, как на сумасшедшего: все нормальные люди просят хороший, а он просит плохой. Когда меня направили в колонию, я посмотрел, как там все было организовано, мне понравилось, я там и остался. Как оказалось, я не напрасно был там воспитателем.
Вопрос: "Где учатся ваши воспитанники?"
– В массовой школе и являются лучшим примером в поведении, в организации всей детской школьной семьи.
Вопрос: "Дают ли ваши воспитанники уроки?"
– Я решительно выступаю против этого, потому что это неполноценный воспитатель. Я хочу, чтобы воспитатель принадлежал телом и душой, всем временем своим только детям.
Вопрос: "Как организован у вас физический труд?"
– Я всегда преклонялся перед производительным трудом. У нас в детском доме все дети работают. У меня нет уборщицы, мы имеем большое подсобное хозяйство, хорошее хозяйство на 10 гектаров. Все дети делают своими собственными руками.
Вопрос: "Когда вы в последний раз встречались с Антоном Семёновичем Макаренко?"
– Последний раз я встретился с Антоном Семёновичем в 1938 году. Последнее письмо от него я получил 28 марта, то есть за два-три дня до его смерти. В этом письме Антон Семёнович писал мне: "Поздравляю вас с рождением… (зачитывает письмо).
Вопрос: "Держите ли вы связь с бывшими колонистами, которые воспитывались вместе с вами?"
– Да, я поддерживаю связь со всеми воспитанниками Антона Семёновича, с Буруном, Архангельским и другими. Чем они занимаются? Каждый по своей специальности.
Вопрос: "Расскажите, пожалуйста, о первых годах своей работы в коммуне имени Дзержинского. Как руководил и помогал вам Антон Семёнович?"
– Он частенько зазывал меня в свой кабинет и начинал упражняться со мною. Дело доходило даже до того, что мы вместе делали скетч. Он пишет четырехстишье и заставляет меня писать. Мне даже запомнилось несколько четырехстиший: "Киев – город знаменитый… (зачитывает стихи).
Вопрос: "Скажите, пожалуйста, как вы работаете сейчас?"
– Работаю я денно и нощно. Имею план работы и как директор, и как заведующий учебной частью. Заведующий по административной части также имеет план, воспитатели также имеют свои планы и заглядывают в них, но больше работаем без планов, так как мы с восхода солнца начинаем выделывать такие пируэты, которые не вмещаются ни в какие планы.
Вопрос: "Есть ли нарушения у вас в детском доме?"
– Есть и нарушения, но бывает и так, что квартал проходит без нарушений. Но если бы было возможно жить совсем без нарушений, без происшествий, за счет чего писалась бы приключенческая литература, которой все мы увлекаемся? Бывают всякого рода меры воздействия, самые неожиданные, на различные нарушения. Может быть, кто-нибудь скажет, кто это выкачал из головы человека такие чувства, как радость, гнев, раздражение, на которые имеет право любой живой человек, а тем более педагог? Почему мы не можем адресоваться к учащемуся по поводу его возмутительных поступков с гневом, раздражением и т. п.? Так опустошили педагога, как будто бы у него не осталось кислорода, остался только какой-то старый газ, так что он действует тихо-тихо.
В "Правде" была большая статья "Художественная литература о воспитании детей". Там был такой пример. Учитель спрашивает ученика:
– Сделал ты математику?
– Сделал.
– Правильно пример решил?
– Как и все.
– Покажи тетрадку.
– Я забыл тетрадку дома.
Какая наглая, возмутительная поза у этого учащегося, ученика 9-го класса! И, конечно, все это говорится в порядке издевки над учителем. А учитель должен спокойно это переносить и говорить с ним, не повышая голоса.
И дальше ему задается вопрос:
– Вы прочитали письмо Белинского к Гоголю?
– Не читал, – ответил он, но, оставаясь до конца наглецом, прибавил: – Я чужих писем не читаю.