– Я и забыл. Там вышло какое-то недоразумение с получением продуктов. Нам передали лишних две буханки хлеба. Отнеси, пожалуйста, а то эти кладовщики подымут вой на всю Россию. Я подожду тебя.
Мои уши и лицо зажглись огнём стыда. Отчего бы это? Раньше этого со мной не бывало. Соскочив с шарабана, вытащил из-под сена две буханки хлеба и направился на склад. А в голове мысли: что же он за человек? Сам же сказал, что его обвешивали, а я думал, как лучше сделать, чтобы отомстить кладовщикам хоть парой буханок хлеба, но он говорит:
– Отнеси, пожалуйста.
– От спасибочки, молодой товарищ, – такими словами встретил меня кладовщик. – Мы так и знали, что это недоразумение, и всё выяснится. До свидания. Будем знакомы.
Я обжёг их ненавидящим взглядом и быстро вышел.
– Ты будешь грызть семечки с орешками? – предложил Антон Семёнович, когда я уселся в шарабан. – Я очень люблю.
Истории с хлебом, как не бывало. А мог бы Антон Семёнович рассудить и так: я тебе доверил, я рискнул своим благополучием, забрал тебя из тюрьмы, а ты соблазнился хлебом, опозорил меня. Эх ты…
Нет, он так не сделал. Не оттолкнул он меня такой бестактностью, боясь, видимо, обидеть меня, боясь помешать самому мне переоценить поступок, который казался мне актом справедливого возмездия. Если бы он стал меня упрекать, вряд ли мы доехали бы с ним вместе в колонию.
Так Антон Семёнович поступал и в других случаях: необыкновенно осторожно, тактично и непосредственно, то с неподражаемым юмором, развенчивающим "героя", то гневно выражая свой протест и беспощадное осуждение, то взрываясь и вызывая к жизни, если пока и не сознание у подростка, то на первый раз хотя бы страх. И в каждом случае он действовал по-разному, по-новому, не повторяясь. Убедительно, совершенно искренне и не колеблясь.
Теперь мне припоминается, что в бригаду по борьбе с самогоном привлекались как раз те ребята, которые любили выпить и не раз в этом уличались. В особый ночной отряд по борьбе с грабителями на дорогах привлекались воспитанники, которые в колонию были определены за участие в грабежах. Такие поручения изумляли нас. И только спустя много лет мы поняли, что это было большое доверие к нам умного и чуткого человека, что этим доверием Антон Семёнович пробуждал в нас спавшие до того лучшие человеческие качества. Забывая свои преступления, мы, даже как бы внешне не исправляясь, становились в позицию не просто критического отношения к преступлениям, совершаемым другими, мы и протестовали и активно боролись, а за глаза этой борьбы был наш старший друг и учитель. Он вместе с нами заседал по ночам, подчас рисковал своей жизнью. Нам было бы стыдно предстать перед столом Антона Семёновича, нашего боевого друга и учителя, в роли нарушителя даже за самый малый проступок после того, как мы с ним рядом лежали в кювете дороги, подстерегая бандитов. Какой простой и мудрый стиль воспитания! Какая тонкая, ажурная педагогическая роспись! И в то же время какая прочная, стойкая, действующая без промаха, наверняка!
Бесконечно разнообразны методы воспитательного воздействия Антона Семёновича Макаренко. Но главное заключается в том, что он воспитывал всех и каждого из нас в коллективе, для коллектива, в труде и самим собою – личным примером, словом и делом. Зная очень близко Антона Семёновича с 1920 по 1939 год, я не помню за ним ни единого промаха ни в общественной, ни в его личной жизни. Ясно, что он был для нас постоянно действующим, самым живым и убеждающим примером. Нам хотелось хотя бы чем-нибудь быть похожими на него: голосом, почерком, походкой, отношением к труду, шуткой. Любили мы его настолько ревниво, что не допускали даже его права, допустим, на женитьбу. Мы готовы были считать это изменой. Каждый из нас имел право на сыновние чувства к нему, ждал отцовской заботы, требовательной любви от него и изумительно умно ими одаривался.
Мне кажется, что A.C. Макаренко менее всего дрожал над тем, чтобы создать ежедневные благополучные условия и удобства для нас, подростков. Более всего Антон Семёнович трудился над нашим благополучием в будущем, над благополучием тех людей, в среде которых нам придётся жить. Какие умные и подвижные, удовлетворяющие юношеский задор формы общественной и организаторской деятельности придумывал Антон Семёнович!
Каждый колонист входил в отряд и участвовал в работе по хозяйству: на огороде, заготовке дров, скотном дворе, в мастерских и т. д. Должность командира была у нас сменной, но не строго выборной. Все мы получали навыки организаторской деятельности, все учились оправдывать доверие своих товарищей, Антона Семёновича и всего педагогического коллектива. Именно поэтому мы все чувствовали себя хозяевами колонии, все болели душой за её судьбу, старались лучше работать. И когда к нам приходили новички, на них воздействовали не только Макаренко и другие воспитатели, но и сами колонисты. В такой обстановке ребята быстро избавлялись от дурных привычек и скоро находили нужный тон и стиль поведения.
В частной беседе со мной A.C. Макаренко говорил, что наказание, обязательное, доведённое до конца и убеждающее виновного в его виновности, – одно из лучших средств тренировки сильной воли и характера. Всепрощение расшатывает волю.
Помню один эпизод, происшедший в 1921 году. Год был тяжёлый, голодный. Нашей колонии приходилось испытывать большие трудности и лишения. Особенно было плохо с продовольствием. И вот в это время одна воинская часть подарила колонистам сто пятьдесят копчёных кур. Вдруг выяснилось, что одна курица пропала из погреба. Подозрение в хищении могло пасть на доложившего о пропаже колониста Ивана Колоса, заведовавшего погребами и складами колонии.
Антон Семёнович верил в честность Колоса и, чтобы выяснить, кто совершил воровство, приказал дать сигнал общего сбора. В течение трёх минут шестьдесят четыре колониста встали в строй развёрнутой линией. Антон Семёнович вышел к нам из своего кабинета. Ошпарил всех своим возмущённым взглядом и заговорил:
– Я думал, что у меня есть коллектив, коллектив товарищей, уважающих себя. Нет. Вы ещё не люди, вы микробы, способные пожирать друг друга. До какой подлости и низости мы дошли с вами, что сами же у себя тащим! Да ещё что – подарок воинов, самих впроголодь живущих и в бой идущих. Ну, не черви ли после этого мы с вами? Так нет же, – я-то ни вором, ни микробом не хочу быть. Я человек! И моё презрение к воровству поможет мне найти вора. Слышите? Стоять так. Я буду подходить к каждому из вас, а вы смотрите мне прямо в глаза!
Антон Семёнович направился к правому флангу, и мне удалось первому посмотреть ему в глаза. Примерно в середине шеренги он вдруг закричал:
– Выйди из строя! Мерзавец! Тебе больше всех есть хочется?! Ты более нас голоден?! – разносил Антон Семёнович выхваченного из общего строя нашего товарища по кличке Химочка.
– Я не ел её, – заговорил Химочка, – я спрятал курицу. От этих слов Химочки мы оцепенели. В голове каждого из нас промелькнула мысль: как же Антон Семёнович узнал вора? Гипнотизёр, – так умозаключили многие.
Тем временем Химочка принёс курицу, завёрнутую в лопухи.
– Так вот, – обратился Антон Семёнович к Химочке, – ешь! Раз уж ты её взял, прятал её где-то, как хорёк, мы её отдадим тебе на полное растерзание.
Химочка не спешил выполнять распоряжение, медлил, отнекивался.
Антон Семёнович подал команду:
– Колония! Стоять смирно до тех пор, пока Химочка съест курицу!
И сам стал рядом со мной с правого фланга.
Думается мне, что эта минута стоила самого большого напряжения не Химочке, не нам всем, а самому A.C. Макаренко. Он этой командой включил и нас в острый конфликт. Активно включил.
На чью сторону станут эти "серые человеки"? Разум, общественный интерес взял верх над частным. Мы глазами требовали от Химочки исполнения приказа Антона Семёновича. Химочка начал кушать, а мы все почувствовали облегчение и стали ласково, улыбками подбадривать неудачного воришку…
Во время обеда кто-то из ребят подошёл к Химочке с насмешкой:
– Ты, наверно, наелся курятины, отдай мне свой борщ! Через минуту этот шутник уже был в кабинете, и Антон Семёнович журил его:
– Твой товарищ ради всех нас понёс тяжкое испытание. Немного найдётся среди нас, готовых совершить такой подвиг, как съесть курицу перед строем свои товарищей как наказание. Химочка вырос в моих глазах, а ты – слеп. Подумай, чудак-человек!
– Я уже подумал, Антон Семёнович. Грубо это у меня получилось. Как выдумаете, простит мне Химочка?
– Не знаю, попробуй. И зарекись!..
Какой хороший сгусток чувства жизни!
Переписываясь с товарищами по колонии, я поддерживал связь и с Химочкой. В одном из писем, перед самым началом войны, в 1941 году, жена Химочки писала: "Всем хорош Ваня, и как муж, и как отец, и ответственный пост занимает, а вот, странное дело, курятины не ест…".
Однажды утром в кабинет к Антону Семёновичу прибежали девочки и наперебой затараторили, что они больше во двор ни за что не выйдут.
– Будем всё время сидеть в спальне и в столовую ходить не будем.
– Это почему же? – спросил Антон Семёнович.
– А потому, что Вася Гуд ругается, как сапожник (он и в самом деле был сапожником).
– Неужели ещё ругается, девочки?
– Какой же нам интерес наговаривать?
Присутствуя при этой сцене, я чувствовал себя неловко. Сколько раз я слышал ругань Гуда, а вот остановить ни разу не пытался.
– Хорошо, девочки, идите. – И, обращаясь ко мне, Антон Семёнович сказал: – Василия надо просто перепугать, и он перестанет ругаться. Позови его…
Вася Гуд робко переступил порог кабинета. Кстати, интересная деталь: если кого вызывали "к Антону", – значит, по делу вообще, а если "в кабинет", – значит, отдуваться. Вызывая Гуда, я сказал:
– В кабинет!
– За что? – спросил Гуд.
– Там узнаешь…
Взъерошенного Гуда Антон Семёнович встретил зловеще шипящим голосом:
– Значит, ты ещё не перестал издеваться над славным русским языком? Ты дошёл до такого бесстыдства, что даже в присутствии девочек ругаешься? А что же дальше? Меня скоро будешь облаивать?! Нет! Нет! Не бывать этому! Как стоишь?! Пойдём! Пойдём со мною в лес, я тебе покажу, как ругаться! Ты надолго запомнишь, козявка ты этакая! Идём.
– Куда, Антон Семёнович? – пропищал Вася Гуд.
– В лес! В лес!
И пошли они в лес. Антон Семёнович впереди, Вася за ним.
Отойдя примерно на полкилометра от колонии, Антон Семёнович остановился на небольшой полянке:
– Вот здесь ругайся! Ругайся, как тебе вздумается!
– Антон Семёнович, я больше не буду, накажите как-нибудь иначе.
– Я тебя не наказываю, я условия тебе создаю. Ругайся! Вот тебе мои часы. Сейчас двенадцать. До шести хватит тебе, чтобы наругаться вдоволь?.. Ругайся!
Антон Семёнович ушёл.
Ругался или не ругался Вася, сказать трудно. Может, Вася рискнул бы уйти совсем, но мешали часы: они как бы на привязи держали его.
Ровно в шесть часов Вася явился в кабинет:
– Уже. Вот ваши часы.
– На сколько лет наругался? – спросил Антон Семёнович.
– На пятьдесят! – выпалил Гуд.
Удивительное дело: Гуд перестал ругаться, да и не только он…
В кабинете Антона Семёновича всегда было многолюдно. Колонисты шли сюда посоветоваться не только по вопросам жизни коллектива, но и по сугубо личным делам. И с каждым Антон Семёнович находил время поговорить. Иногда серьёзно, задушевно, а иногда ему было достаточно сказать какую-нибудь шутку, чтобы мгновенно убедить в чём-либо собеседника. Со мной, например, было так. В 1922 году я по-настоящему влюбился в одну девушку, звали её Ольга. Со своей трепетной тайной я пошёл прежде всего к Антону Семёновичу как к отцу. Выслушал он меня, потом встал из-за стола, взял меня за плечи и сказал тихо, с чувством:
– Спасибо тебе, Семён. Какую неизмеримую радость ты принёс мне. Спасибо!
– За что же, Антон Семёнович?
– Во-первых, за твоё доверие ко мне. Эта твоя любовь только тебе принадлежит. Всякие бывают люди: доверишь иному свою тайну, а он в хохот или пошёл звонить всем и вся. Я так и сделаю. Я сберегу твою тайну как свою личную. (Тут уж я благодарно облучил его своими глазами, а он продолжал.) Во-вторых, ты помог мне убедиться, что никакие вы не особенные, вы такие же, как и все люди. Любви все возрасты и люди покорны, в числе их и мои хлопцы. Значит, ты человек по всем статьям. А теперь о самом твоём чувстве: не расплескай же его, не растопчи его во лжи и блуде. Люби красиво, честно, бережливо, по-рыцарски… Ну, ради такого дела и я не хочу сейчас работать, пойдём ко мне поужинаем…
Не отпугнул меня Антон Семёнович, не загнал в подполье моё чувство. Не опошлил нотациями, упрёками, не оскорбил равнодушием или притворным участием.
И вот уже в 1924 году, когда я приехал в колонию на каникулы, мальчик Антон Соловьёв сказал мне, что Ольга изменила мне и выходит замуж. Я побежал за три километра в деревню, где жила Ольга. Оказалось, что это правда.
В колонию вернулся поздно вечером и зашёл к Антону Семёновичу. Вид у меня был самый разнесчастный.
– Что с тобой, Семён? Ты болен?
– Не знаю, наверное, больной.
– Ты иди в спальню, а я пришлю к тебе Елизавету Фёдоровну.
– Не надо. Не поможет мне Елизавета Фёдоровна. Ольга мне изменила. Замуж выходит. В воскресенье свадьба. Не верят нам, колонистам.
– Ты что? Неужели, правда?
– Правда, всё пропало. Я думал – на всю жизнь, а тут… Я заплакал.
– Не понимаю, ты прости меня, Семён, я ведь месяца три тому назад был у Ольги, говорил с нею. Она тебя любит. Тут что-то не так.
– Чего там не так, когда свадьба. А я, Антон Семёнович… только не сердитесь и не подумайте, что я это так… Я повешусь!..
– Тю! Ты что, сдурел, Семён?
– Не сдурел, но жить мне больше незачем.
– Ну и вешайся, чёрт с тобою! Тряпка! Только об одном тебя прошу: вешайся где-нибудь подальше от колонии, чтобы не очень воняло твоим влюблённым трупом.
Антон Семёнович сердито что-то передвинул на столе. Сказал же он это так, что мне и вешаться сразу расхотелось. А он подсел ко мне на диван и поплыл в моё сердце и разгорячённый мозг теплом и дружбой. Потом он предложил пойти во двор, посидеть под звёздным небом и помечтать о лучшем будущем, о лучших верных людях…
Антон Семёнович обладал прекрасными человеческими достоинствами, он был человеком большой души, у которого можно было многому научиться. В его знаменитой книге "Педагогическая поэма" показаны не вымышленные люди. Все персонажи этой книги, действительно, жили в колонии имени A.M. Горького. Автор изменил лишь некоторые имена. В конце книги Антон Семёнович говорит о дальнейшей судьбе своих воспитанников. Все они, бывшие беспризорники, правонарушители, стали на правильный путь. Они избрали профессии рабочих, инженеров, агрономов, врачей, лётчиков, педагогов. Многие из них, уже будучи взрослыми людьми, коммунистами, храбро сражались с врагами в годы Великой Отечественной войны и сейчас трудятся на благо Родины, каждый на своём посту. Например, Иван Григорьевич Колос, названный в "Педагогической поэме" Иваном Голосом, стал инженером, работает в Мончегорске, Николай Фролович Шершнёв (Вершнёв) – ныне врач в Комсомольске-на-Амуре, Павел Петрович Архангельский (Задоров) – инженер-подполковник, Василий Илларионович Клюшник (Клюшнев) – офицер Советской Армии. Многие погибли во время войны. Вследствие осложнений после тяжёлых ранений в 1954 году умер подполковник Григорий Иванович Супрун (Бурун).
И я, и все мои товарищи, бывшие колонисты, с глубокой благодарностью вспоминаем нашего первого наставника Антона Семёновича Макаренко. Это его заботами и вниманием был создан в колонии тот коллектив, который стал умной школой жизни всем его отдельным членам.
Антон Семёнович говорил:
– У человека должна быть единственная специальность – он должен быть большим человеком, настоящим человеком.
Сам Макаренко в совершенстве владел этой "специальностью" и делал всё, чтобы ею овладели и мы, его воспитанники.
Радиообращение C.А. Калабалина
Дорогие радиослушатели! Мне представилась возможность познакомить вас с живым человеком, автором полюбившейся всем "Педагогической поэмы" Антоном Семёновичем Макаренко. Многие думают до сих пор, что Антон Семёнович как воспитатель, как создатель истинно коммунистической системы воспитания, науки о воспитании, – это прожитый день, это ушедшая в прошлое история. А между тем A.C. Макаренко со своими свежими идеями, мыслями, советами – это не прошедший день, это завтрашний день, это грядущая история.
Мне кажется, что процесс воспитания никогда не будет иметь конца. Могут измениться методы, формы воспитания в соответствии с временем, но воспитательный процесс как таковой был, есть и будет. A.C. Макаренко сумел конкретизировать до рабочих, понятных всем элементов разработанную им воспитательную систему. Он нам нужен, и он должен быть нам понятным. Мы должны научиться разговаривать с ним, не просто читать, перечитывать, перелистывать его изумительнейшие страницы наставлений "Педагогической поэмы", "Книги для родителей" и многочисленных статей о воспитании в семье, коллективе, школе и т. д. Научиться спрашивать, советоваться с ним, чтобы он, действительно, был для каждого из нас полезным, понятным для воспитателя, педагога, специалиста, для всякого гражданина, для отца, для матери, для всех тех, кто имеет какое-то отношение, соприкосновение с детьми, подростками.
Что греха таить, есть еще в мире какая-то часть детей, которая вызывает у нас тревогу своими поступками, своим поведением, непризнанием трудового долга и обязанностей, непочитанием старших и родителей, педагогов и т. д. По отношению к этим детям и должна применяться активная, наступательная воспитательная мера, которая подчас как раз отсутствует в общей воспитательной системе.
A.C. Макаренко начинал свою воспитательную деятельность в 1920-е годы, в годы становления советской власти, страшной разрухи, исключительной, если так можно сказать, суматохи. Очень немного пришло и встало под знамена Октябрьской революции представителей старой дореволюционной интеллигенции, учительской интеллигенции. A.C. Макаренко был одним из первых лучших представителей той старой интеллигенции, который встал под эти знамена без всякого расчета на то, чтобы найти там удобное место. Он пришел со всей своей страстью, со всей своей рабочей готовностью быть полезным на самом ответственном фронте делания человека, нового человека и новыми методами. И действительно, Антон Семёнович всегда, каждый день был по отношению к нам новым – в новых формах, приемах, методах, атаках воспитательной гимнастики.
Это был период борьбы за детские жизни, борьбы за спасение детей, борьбы с детской преступностью, с детской беспризорностью. На эту борьбу звал рыцарь революции Феликс Дзержинский, борьбу педагогики спасения детей. Ведь тысячи детей бродили по необъятным просторам России в поисках и в борьбе за кусок хлеба и за какое-то, может быть, право на жизнь.