Все хлопцы уже спали на деревянных топчанах с туго набитыми соломою матрацами. Я сидел на лавочке за одним из дощатых столов, которых в спальне стояло несколько, так как она одновременно была и столовой. На столе мигала плошка – не столько светила, сколько коптила и воняла. Дьявольски хотелось спать. Чтобы отогнать сон, я вышел во двор. Тишина. Над миром висел бархатный полог неба, густо утыканный звездами.
Окно в кабинете Антона Семеновича светилось ярким квадратом. Это горела восьмилинейная керосиновая лампа – гордость колонии и завхоза Калины Ивановича, который относился к этой лампе, как к чему-то живому, интеллигентному. Он никому не позволял не только стекло почистить, но и керосином лампу заправить, говоря:
– Вам, паразиты, ничего не стоит раскокать такую красавицу, – хотя повода к таким грустным предположениям просто не было.
А лампа была, действительно, чудесная – хорошо освещала кабинет, придавала ему уют и даже тепло.
Я решил зайти к Антону Семеновичу: может, согласится со мной в шахматы поиграть. Постучал.
– Заходи, заходи, Адам!
Я остолбенел: как он узнал, что это я?
– Добрый вечер, Антон Семенович!
– Здорово, Семен, чего не спишь?
– Я спал бы, так уроки ж надо выучить. А оно не учится, и ничего не лезет в голову, и очи слипаются. А как вы узнали, что это я стучу?
– По голосу.
– Так я ж мовчав!
– "Мовчав". А кто сопел, как буйвол?
Я и дышать перестал, как бы прислушиваясь, не соплю ли я действительно.
– Ладно, Семен, шучу, я просто догадался, что это ты. Говоришь, наука не лезет в голову, так ты решил соблазнять меня – в шахматы? Так?
– Правильно, Антон Семенович, так и подумал.
– Согласен, голубе, проветриться надо. Но в шахматы мы играть не будем, да и поздно уже. Скажу по правде, что-то и мне ничего не лезет в голову, как ты говоришь. То ли я устал, то ли от недоедания, шут его знает, но не лезет. Пойдем, побродим по двору.
– Вот здорово! – воскликнул я радостно. – Идемте!
Антон Семенович погасил восьмилинейку, и мы пошли по двору колонии, нежась в густой и теплой темени ночи. Антон Семенович мечтательно заговорил:
– Пройдет десяток-другой лет, ты станешь выдающимся инженером, отцом большого семейства, а я – старичком…
На мое протестующее движение он махнул рукой:
– Не мешай, Семен. Да… Так будешь инженером, ладно, может, и не очень выдающимся, но честным гражданином и отцом. Я приеду к тебе, ну, допустим, на Дальний Восток или в созданный тобою оазис в Средней Азии, а лучше в Крыму; люблю Крым и кем-то здорово придуманную там природу. Нет, сначала ты приедешь ко мне, так сказать, навестишь старичка.
– Та я с вами никогда не расстанусь! Ну, поучусь и вернусь в колонию.
– Это невозможно, Семен. Учиться надо, многому учиться и многим – всей России надо учиться. Город завертит, закружит тебя – спортом, общественными делами, только гляди, чтобы не упал.
– Не… Не упаду. Точно не упаду.
– И не торопись жениться, хоть парень ты видный.
– Та что вы все про женитьбу! Я никогда не женюсь. Совсем не женюсь.
– Ну, это ты брось. Женишься, Семен, и жениться надо, только по-серьезному. Не на год-два, а на всю жизнь. Ну не дуйся, не буду больше об этом. А вот относительно твоего будущего инженерства и прочего, что-то не знаю: все же инженером ты, пожалуй, не станешь.
– А кем же я стану? Помните, когда везли меня в колонию из тюрьмы, вы тогда сказали: "Черт знает, как мне сейчас торжественно хорошо от сознания, что рядом со мной сидит будущий заведующий колониями"?.. Я тогда со смеху чуть с воза не упал. Так кем же я все-таки буду, Антон Семенович?
– Заведующий колониями, дорогой мой друг.
– Так я ж иду на рабфак сельскохозяйственного института. Вот у Лаптя путевка в педагогический институт, ему и быть заведующим колониями.
– Я прошу тебя, Семен, разговор этот – между нами, и, пожалуйста, не считай меня каким-то хиромантом-предсказателем, судьей, но скажу и про Кольку: не будет он педагогом. А вот Николай Вершнев станет врачом. Боюсь только, что будет здорово выпивать.
– Та вы что, Антон Семенович! Он и капли в рот не берет! И на хлопцев напирает, те его больше остерегаются, чем вас.
– Спасибо за откровенность.
Мне показалось, что Антон Семенович улыбнулся. Через некоторое время он заговорил снова:
– Я тоже думал, что всю жизнь буду учителем в школе – с указочкой, с тетрадочками под мышкой. Каждый день, тысячи дней входить в класс: "Здравствуйте, дети!" А кончился урок: "До свидания, дети!" В перемены или по воскресеньям буду организовывать ребятишек – детей рабочих, пока еще оборванных, босых, голодных… Я чувствую, понимаю, что в новом обществе я должен быть новым учителем – воспитателем. Понимаешь, воспитателем и учителем…
Он умолк, задумался. Я, конечно, тогда больше не понимал, чем понимал.
– Ну, Семен, спасибо за приятное общество. Меня, наверное, мама заждалась.
– Спокойной ночи, Антон Семенович. Теперь, кажется, полезут уроки в голову.
– Подожди, зайдем ко мне, поможешь мне поужинать.
– Я не голодный. Спасибо.
– Прошу, зайдем. Я уверен, что мама придумала какую-нибудь чудо-кашу. А насчет того, что ты не голодный, прошу не брехать. Все мы пока голодные. Кто в наше время может отказаться от дружеского приглашения на ложку каши?! Пошли…
– А у нас гость, мама! – Антон Семенович поцеловал Татьяну Михайловну. – Чем станем потчевать Семена?
– Кашей. Твоя, Тося, любимая, пшенная, только без масла, – ласково ответила Татьяна Михайловна.
– Чудесно, мамочка, и хорошо, что без масла, пшенная с маслом – какая-то скучная.
– А гречка тоже без масла лучше? – спросил я, подстраиваясь под веселый тон Антона Семеновича.
– Да, голубе, теперь больше идет без масла и гречка. Ладно, садись, Семен!
Татьяна Михайловна поставила перед нами две глиняные миски с горячей рассыпчатой кашей. В нарушение всяких правил этикета я быстро расправился со своей, собрав с донышка миски все до единой зернинки. Татьяна Михайловна подала два стакана чаю, заваренного шиповником, и на розетке крохотные дольки воскоподобного сахара.
– Мама, ты же знаешь, что я на ночь не пью сладкого чая, дай, пожалуйста, сольцы. – Мне показалось, что Татьяна Михайловна недоуменно подняла плечи. На столе появилась деревянная солонка с довольно крупными кристаллами соли, которую, кажется, называют "лизунец". Антон Семенович положил себе в стакан кристаллик и воскликнул:
– Вот это да! Бери, Семен, побольше бери, это настоящее мужское пойло.
Я взял, да сдуру – большой кусок, который еле растворился в стакане.
– Вот это я понимаю – чаище! А сладкий – прихоти дамские, – приговаривал Антон Семенович, как мне показалось, с наслаждением смакуя соленый чай.
– С первым же глотком соленого сиропа, от которого у меня свело рот, в голове мелькнула догадка, в памяти во всех деталях воскрес недавний случай. Я пил и боялся, чтобы не брызнуть смехом и чаем. Антон Семенович неторопливо продолжал чаевничать.
Я раньше, чем он, покончил со своим чаем и сидел, едва сдерживая бурлящий во мне смех.
– Наконец, кончил чаепитие и Антон Семенович:
– Спасибо, мама, за королевский ужин, а тебе, Семен, за компанию. Теперь по хатам. – Антон Семенович поднялся. Вскочил и я:
– Спасибо, Татьяна Михайловна, спасибо, Антон Семенович, за кашу, за чаек и за сегодняшний вечер. Никогда не забуду, как мне было хорошо!
В спальне я стал тормошить колониста Пряничникова:
– Проснись! Да проснись же!..
– А! Что? Ты, Семен? Куда? Зачем?..
– Та никуда. Слушай. Я прошу у тебя прощения. Извини, пожалуйста.
– Да за что извинять-то? – Пряничников глядел на меня выпученными глазами, ничего не понимая.
– Помнишь, дней десять назад ты спросил за завтраком, сладкий ли у меня чай, а я ответил, что вроде бы соленый, хотя он был сладкий. У тебя же он был соленый, потому что это я бросил в твою кружку соль.
– Ну, так что?
– Что, что! Вот прощения прошу. А хочешь, когда будет сахар, стану отдавать тебе свою порцию?
– Я уже и забыл, а он вспомнил и разбудил! Иди спать и мне не мешай.
– Я-то лягу спать, а вот разбуженная моя совесть теперь уже никогда не уснет.
– Кто же ее разбудил, не Антон ли?
– Неважно, кто разбудил. Важно, что она долго дремала и вот, наконец, проснулась…
Сорок лет я работаю воспитателем, но о соленом чае не забываю. А когда доводится рассказывать об этом случае моим воспитанникам, они слушают внимательно, а потом многозначительно замечают: "М-да-а!"
Трудовой долг
Я утверждаю, что у детей и подростков надо решительно и требовательно воспитывать не столько любовь к труду, как это предусмотрено в планах воспитательной работы, а чувство долга по отношению к труду. Ребенок должен и обязан трудиться, а любовь придет не просто к труду, а уже к избранной специальности.
Мне вспоминается такой случай из трудовой жизни колонии имени М. Горького. Весной 1922 года я возглавлял сводный отряд "ВН" – вывозка навоза.
– Ну и вонючий же этот граковский труд! – заметил я подошедшему к нам Антону Семеновичу Макаренко. – Стоишь по колено в этой гадости, а от вони аж ноздри лопаются. Только и радости, что ноги, как в печке, – тепло.
– Да, труд действительно не сладкий. Тяжкий труд. Наломаешь спину, наглотаешься запахов и грязи помесишь, пока, наконец, насладишься ароматом хлеба, – отозвался Антон Семенович.
– Как вспомнишь эту каторгу, так и пряника с медом не захочешь, – откликнулся Ваня Колос, вогнав вилы в сочную кучу навоза.
– Так может, хлопцы, бросим это грязное дело, может, других ребят назначим? – предложил Антон Семенович.
– А другие хлопцы, что, не люди? – вставил Вася Галатенко и продолжал: – А что будем есть, где хлеба возьмем, если не будем копаться в этом навозе.
– Так вот и я думаю, Василь, – сказал Антон Семенович, – придется попачкаться, а уж когда вырастим пшеницу да уберем, да свезем в скирды, да смолотим, да смелем, да напечем пирогов, да сядем за столы – вот тогда и наедимся, и отдохнем, и не забудем, и не проклянем сегодняшний день, а торжественно поклонимся ему. И полюбите вы результат своего труда, а вас полюбят все жители колонии. Так-то, хлопчики, а пока – сколько уже вывезли? Норму выполните, а может и перевыполните?
И пошел Антон Семенович на зов с другого рабочего места.
В первые годы становления колонии мы, воспитанники, а вместе с нами и наши наставники очень много трудились. Заготовка дров в лесу, ремонт зданий, работа в мастерских и особенно большая работа на огородах и полях. Мы понимали, что работа нужна для нашей жизни, для лучшей жизни нашей страны. Мы гордились результатами нашего труда, мы уже сознавали, что наш труд имел государственное значение. В колонии, кроме воспитателей-учителей, завхоза, повара, кастелянши, одной прачки и специалиста-огородника, никого больше не было. Все делали сами колонисты. Со временем, когда сельское хозяйство располагало уже 65 десятинами пахотной земли, обзавелись солидным поголовьем скота. Когда сельское хозяйство стало основным источником нашего материального благополучия и очагом профессионального обучения, в колонию был приглашен талантливый воспитатель и высокой культуры агроном-новатор Н.Э. Фере.
Столярной мастерской, в которой работало много воспитанников, руководил квалифицированный инструктор-белодеревщик. При обучении мы делали для своих нужд несложную мебель: табуретки, скамейки, столы.
В мастерской, в поле и на других объектах мы делали нужные вещи, мы не ждали, что нам их дадут. Мы не нахлебничали. Мы сознавали, что, чем скорее сделаем то, в чем испытывали нужду, тем удобнее будет наша жизнь, уютнее, сытнее. И самая неприятная работа воспринималась, прежде всего, как необходимая, обязательная.
Результаты своего труда мы берегли, любовались и гордились ими.
Говоря о прошедших годах, невольно вспоминаешь о своих друзьях-колонистах. Некоторые из них успели полюбить кто специальность хлебороба, кто животновода, кто столярное дело, кто театральное.
Как-то после тяжелого трудового дня мы сидели усталые под только что смётанным стогом. С нами был и Антон Семенович. Я почти дословно помню, как он в тот вечер сказал:
– Труд – это самое высокое назначение человека. Вызывая мускульное утомление, он активизирует работу мозга. Не добровольной любви он требует, а обязательного долга. Этого долга требуют от вас как старшее поколение, так и поколение ваших детей. Труд – он как воинский долг. Не по любви идут под ружье, а по долгу гражданскому. Одни несут этот воинский долг с патриотической преданностью, но мечтают по окончании службы вернуться к любимому гражданскому делу. Другие за годы службы в армии начинают любить воинское дело и посвящают ему жизнь. Скажу вам, хлопцы, что я не мечтал в детстве стать учителем, я глядел влюбленными глазами на малярное ремесло отца и собирался стать маляром, а стал учителем. В свою профессию я влюбился только на пятом году работы и, как мне кажется, скорее всего влюбился в дело воспитания, и это уже на всю жизнь… Да, дело, которое ты признал своим, которое ты полюбил, становится смыслом твоей жизни, источником радости.
Как выглядел рабочий день в колонии имени М. Горького?
Учеба – 4–5 часов; работа в поле, мастерских и прочих объектах – 4 часа, а в горячую пору полевых работ и по 6–8 часов; спортивно-подвижные игры – 2 часа; свободное время (мы называли это время "ленивцев") – 1,5–2 часа. И в это время сидели группки мечтателей-сказочников, читали книги, играли в шахматы, любители театра готовили очередной спектакль.
И еще одна прелесть рабочего напряжения, уже чисто общественного плана, – частые ночные дозоры по борьбе с бандитизмом. К этой тревожной работе привлекались только общественно трудовые активисты.
Группа готовившихся к поступлению на рабфак ежедневно, кроме трех дней, когда шли спектакли, дополнительно занималась по 3–5 часов по специальной программе. И этими занятиями по всем предметам руководил сам Антон Семенович. Это напряжение не истощало нас, не убивало интереса к труду и учебе, а, наоборот, отрабатывало постоянную рабочую готовность, закаляло упорство в доведении начатого дела до победного конца.
Бывало, сидишь до часу ночи и при тусклом свете "каганца" работаешь над заданием по дополнительной программе для поступления на рабфак. Заходит Антон Семенович и спрашивает:
– Что не спишь, Семен, работаешь?
– Да, вечером "Сатина" зубрил – репетиция, а в свободное время с пацанами возился. А задание сделать надо. Да я и спать не хочу. Сейчас закончу.
– Не помешаю, если немного посижу с тобой? Глаза устали от писанины, лампа закоптила… А может, пойдем немного побродим, подышим со мною?
Кто же откажется от этих прогулок с человеком, умеющим так увлекательно и мудро ответить на все волнующие вопросы.
Позже, когда колония достаточно материально окрепла, разбогатела, педагогический совет и совет командиров нашли возможным и полезным выдавать воспитанникам карманные деньги для личных расходов. Именно – расходов, а не нужд. Главная цель – научить колонистов "управлять деньгами". Я не помню случая, чтобы эти деньги были поводом к каким-либо недоразумениям. Деньги выдавались дифференцированно. Воспитанник, имевший звание "заслуженного колониста", получал 5 рублей, за звание "колонист" – 3 рубля, а просто воспитанник – 2 рубля.
Выдачи приурочивались к календарным праздникам или в связи с представленным отпуском. Всем было известно, что при нарушении установленных правил отряд, в котором случится происшествие, будет лишен права на получение карманных денег.
В детской трудовой коммуне имени Дзержинского эта денежная проблема разрешалась уже в другом плане. Коммуна была на самоокупаемости. Из начисляемой коммунару зарплаты удерживался определенный процент на содержание его и еще с работающего на производстве товарища; 10 % поступало в фонд совета командиров. Этот фонд расходовался на коммунарские летние походы и экскурсии, на единовременную помощь нуждающимся бывшим коммунарам и прочее. Остальная часть зарплаты коммунара переводилась на его личный счет. Коммунар, с разрешения совета командиров, имел право брать со своего счета небольшие суммы на карманные расходы. К моменту выхода из коммуны у коммунара накапливалось 2–5 тысяч рублей (часто коммунару хватало его сбережений на все время учебы в институте).
А какие кипели страсти на совете командиров в колонии имени М. Горького, когда обсуждался вопрос, что приобрести на доходы от мастерских и сельского хозяйства: девочкам – шерстяные платья, а мальчикам – брюки или киноаппарат. По инициативе мальчиков постановили: приобрести киноаппарат, а девочкам – платья.
– А брюки?
– Вот потрудимся месяц по-ударному, перевыполним план, тогда и купим мальчикам брюки, а может, хватит еще и на ленты девочкам.
У нас есть родители, которые страдают трудобоязнью. Не сами боятся труда, а оберегают от труда детей, и это выдается за примерную заботу о детях. А ведь при этом забывается другая сторона – забота детей о родителях.
Я вспоминаю, как в 1913 году мы, сельские мальчишки, в 10-12-летнем возрасте пололи и прореживали сахарную свеклу на плантациях помещика Старицкого. Работали от зари до зари. За утомительно длинный рабочий день нам платили по 20–30 копеек. Заработанные деньги не вызывали у меня какой-то частной радости. Мне просто было приятно от мысли, что мой заработок доставит радость матери. Она пожалеет меня и скажет:
– Устал, сынок?
А я отвечу:
– Нет, ни капельки. Вот немного побегаю, а завтра сам всю картошку промотыжу.
А на заработанные мною деньги мама купит обувь и одежду мне и младшей сестре для школы.
Условия нашей жизни и наши дети не похожи на колонистов 30-х годов, но макаренковские принципы и методы воспитания мы используем в своей работе и развиваем. В Клеменовском детском доме широко внедрена заимствованная нами у Макаренко система и форма организации детского коллектива. Позаимствована и суть организации труда. Труд обязателен для всех по способности и возрасту, а благо – равно для всех.
Наблюдается, что те из воспитанников, кто больше загружен заботами трудовых обязанностей, кто активнее занят общественными поручениями, тот и хорошо учится, лучше других приспособлен к самостоятельной работе над учебником и заданием, у него хорошо развито чувство хозяйственной смекалки и бережливости.
В своем подсобном хозяйстве мы выращиваем на пяти гектарах картофель, на одном гектаре овощи, имеем большой сад. Можно прямо сказать, что не найти в нашем районе более чистого и ухоженного поля, как в детском доме. На протяжении многих лет мы выращивали для совхоза на площади 5 га кукурузу. Заботливым уходом мыдобивались получения высоких урожаев – 700-1000 ц/га. Тут было чем любоваться и гордиться.
В течение шести лет выходили воспитанники из детского дома на учебу и на промышленные предприятия. Теперь они часто навещают нас и, действительно, влюблено говорят о своей профессии. Они говорят о ней, как о чем-то живом и дорогом, что украшает их жизнь, дает не только материальное благо, а и эстетическое наслаждение.
Чувствуешь, что благодаря полюбившейся специальности они приобретают самую главную специальность – становятся настоящими людьми.
1963 г.