Дорогие мои друзья, я стою на этих позициях в течение тридцати четырёх лет, чтобы, прежде всего, создать такие необыкновенно мягкие для ребенка условия, чтобы он не ощущал каких-то там страданий, переживаний нравственных и физических. Он должен почувствовать к себе уважение. Люди здесь, заботясь о ребенке, предъявляют ему требования. Принимай участие в равноправной нашей жизни. Люди здесь хотят тебя сделать человеком и имеют на этот счёт определенные соображения. Антон Семёнович, например, поступал так: где-то, на какой-то доске или полотне он рисовал человека. Вот Карабанов Семён, который сейчас перед вами, это какой-то пока что только осколок, глыба, какая-то масса. Глыба, пожалуй, уже засохшей глины. Ее надо размочить и сделать из нее такого-то человека. Через двадцать, быть может, пятнадцать лет будет Семён Карабанов – Семёном Афанасьевичем, гражданином! Калабалиным! И как бы не вытворялся этот Карабанов, он очень нежной мужской хваткой взял его за руку и повёл к этому нарисованному человеческому образу. И было мне подчас неприятно, как Антон Семёнович меня вел, ой, как подчас было неприятно! Он говорил так:
– Это неважно, что тебе сейчас неприятно. Важно, чтобы тебе было потом приятно. И чтобы людям было приятно, которые будут с тобой жить.
А это, конечно, друзья мои, можно делать, но только при наличии святой человеческой любви к тому делу, которое вы делаете.
Воспитывая детей, надо любить не только дело воспитания, но и их самих. Антона Семёновича как-то спросили:
– Скажите, пожалуйста, трудное ли это дело – воспитывать детей, особенно перевоспитывать?
Антон Семёнович ответил:
– Нет, нетрудно. Очень лёгкая эта задача.
– То есть как? Вы серьёзно говорите?
– Абсолютно серьёзно говорю. Правда, надо иметь в виду как непременное условие следующее. Дело, воспитание, надо любить. Ему надо посвятить всю свою жизнь. И, наконец, этому делу надо отдавать в сутки по крайней мере двадцать семь часов. И тогда это дело окажется абсолютно лёгким.
Надо любить, а там, где есть любовь, там есть и творчество, и находки. Вы набираетесь какой-то необыкновенной человеческой силы, которую впитываете в себя всю жизнь. Научитесь разбираться в детях, находить в каждом ребенке только ему присущую особенность. Вы увидите, что этот мальчик любит что-то приобрести, что с ним что-то такое происходит. Что? Сначала займитесь с ним. Отвлеките его от чего-то плохого, а потом запишите себе в дневничок какие-то индивидуальные наблюдения. Что я знаю? Почему этот мальчик такого-то числа, когда были у вас студенты, или был какой-то праздник, или какая-то прогулка, как-то старался уйти от коллектива, быть в одиночестве. Явно на него что-то давило. Оказалось, что дома была какая-то драма. Или, быть может, он с товарищем поссорился. Или… Или… Или… И, наконец, он недавно испытал все мученичества.
Следует поручить воспитателям узнать, почему Валя Брескина ходит какая-то не такая, как будто бы она поражена раком или туберкулёзом. Просто что-то происходит. Я знаю, что она не пройдёт семнадцати шагов, чтобы ни разу не улыбнуться. Оказалось, что она рассорилась со своей подругой, с Люсей Тихоновой. Люся Тихонова умеет себя держать замкнуто, не разговаривать. А Валя Брескина – девочка подвижная, чуточку эксцентричная, даже немножечко кокеточка. Она очень красиво создана природой. Всё у неё есть. А Тихонова, не знаю, чем она привлекла это нежненькое изобретение. Это грубая девочка, мускулистая. Мальчишки занимаются у нас спортом, и нашли где-то скат от колеса сельскохозяйственной машины. Некоторые поднимают его. Я радуюсь этому. Она подошла, посмотрела на него, немножко подтянула, потом без усилий подняла и бросила: "Ерундой занимаются". Вот эта девочка, которая сделана из одних каких-то мозговых, красивых эстетических элементов, является таким тяжеловесом. Тихонова довольно спокойно переживала, значит, выдержанная. А Валя была в таком нервном состоянии, что мне пришлось осторожно вмешаться.
Мне бы очень хотелось, дорогие мои друзья, обратить ваше внимание ещё на некоторые детали в воспитании детей. Пусть это не будет для вас неожиданным, быть может, к тому, что вы получаете здесь в институте от ваших уважаемых преподавателей.
Воспитательный процесс, сказал Антон Семёнович, должен осуществляться на каждом квадратном метре советской земли, как правило, всеми честными людьми, которые не потеряли чувство ответственности перед детьми за их благополучное будущее. Он состоит из огромного количества всяких элементов. И, в частности, из того, что надо воспитывать у детей чувство доброго, гуманного отношения к живому организму, к живой природе. А мы иногда стоим на крыльце школы и смеёмся, дорогие мои, когда видим, что ребята таскают кошку, очень энергично отламывают ей хвост, или делают из него вопросительный знак, или какого-нибудь пожилого пса мордуют. Всякая бывает издевка, потеха над живым организмом. Кто из нас не наблюдал подобное, может быть, даже не принимал в нем участия.
В мае, кажется, появляются майские жуки. Это вредное насекомое, оно тотчас объедает на деревьях листья. Иногда целыми классами, не в порядке борьбы с этими жуками как с вредителями, а в порядке совсем ином бегают за этими жуками. Ловят жуков, кидают на них одежду, форменные фуражки, портфели. Если встретится учительница-старушка, так они, не заметив, кто это идёт, толкнут и скажут:
– Не мешай!
Сажают жуков в спичечные коробки, штук по сорок. Жуки там друг другу горло перегрызают. Потом с ними начинаются всякие упражнения. Нанизывают на нитку и пускают невольника полетать и потешить! Может быть, и полетает, а потом в изнеможении падает. Ему делают соответствующую операцию: в мягкое место вставляют сухую соломинку. Жук взлетает от физической боли, а ребята бегут ватагой и кричат:
– Летит, летит зараза.
А потом учитель добавляет:
– Правда, полетел, полетел!
Мне кажется, что по самой природе своей наш русский человек, наши люди, должны быть совершенно свободны от этого чувства жестокого, неумного отношения к живому. Многие присутствующие в зале, очевидно, пережили страшную вспышку фашистского садизма. Страшное это было зрелище. И, очевидно, такое жестокое чувство у граждан Германии специально тренировалось. Убивай! Не смущайся крови! Такая забава над живым может дать совершенно неожиданный результат, самого высокого драматического накала вспышку.
Я расскажу вам, как уже после преступления раскрывал, откуда у мальчика в четырнадцатилетнем возрасте возникло такое страшное стремление. Произошло вот что, дорогие мои друзья.
В 1934 году, 4 июля, ко мне в школу-колонию для трудновоспитуемых детей в Ленинграде привели мальчика, Петра Гумнина. Высокий. Выглядел интеллигентно, выхоленно. Оказалось, что он великолепно играл на пианино, хорошо рисовал. Нетрудно было догадаться, что он из интеллигентной семьи. Его очень длинные белые пальцы уверенно и как-то, пожалуй, хищно бегали по клавишам рояля. Мы, воспитатели, задумывались над тем, что же привело в школу-колонию для трудновоспитуемых детей такого грамотного, музицирующего, начитанного, умеющего рисовать мальчика?
Какой порок? Мы с восторгом наблюдали за его способностями и мечтали, как будем его использовать, как будем эксплуатировать в выпуске стенгазет. Вот повезёт тому воспитателю, в группу которого он попадёт. Не прошло и суток, как этот мальчик, выхоленный, интеллигентный, заставил содрогнуться в страшном горе от происшествия сотни человеческих душ. Как он заставил в страшном горе корчиться родителей, сына которых, мальчика в возрасте трёх лет, этот изверг интеллигентный умертвил. Самым чудовищным, изощрённым, садистским способом.
Что же привело его к этому? Откуда, на почве чего это выросло? Занимаясь им, а между тем ещё дитя лежало в гробике, как ко мне подбежал мальчик, Королёв Митя. При таких обстоятельствах не бегают, ходят тихо, говорят шепотом. Между прочим, этому шепоту, сдержанной речи тоже надо учить. Митя подбежал ко мне и говорит.
– Семён Афанасьевич! Вы послушайте только, какой он странный. Что он говорит?! Мытам все ходим и плачем, а он сидит в другом зале и играет на рояле. А потом встал и говорит.
– Чего вы все плачете?! А мне совсем не жалко. И когда я убивал, не жалко было. И тех, что раньше убил, тоже мне не жалко. Они какие-то маленькие, и мне их не жалко. Идите туда, Семён Афанасьевич, а то там мальчики…
Я понял, что они бить его собрались.
Занимаясь этим хлопцем, мне сделалось страшно, до того страшно, что лучше бы я этим не занимался, не раскрывал той причины, той почвы, на которой выросло это страшное чудовище, и тех воспитателей, которые сотворили этого человека.
Послушайте. У него отец-агроном, интеллигентный человек с высшим образованием. Мать – врач, интеллигентная, очень уютная, скромная, нежная женщина. Мне кажется, что она вообще вылеплена из одной любви. И мать её, бабушка Петра, довольно моложавая, педагог, специально оставившая свою педагогическую карьеру и посвятившая себя воспитанию дорогого внука. Вот только несколько эпизодов его воспитания.
Ребенку было годика два с половиной, когда он сидел на детском стульчике, впритык к кухонному столу и чем-то забавлялся. Бабушка варила обед и одновременно убивала мух специальным приспособлением. По стенкам, по кастрюлям била. Мальчик очень сосредоточенно наблюдал за этой операцией бабушки. А потом попросил.
– Бабушка, я хочу мушку.
– Петя, дорогуша! Дорогой мой! Она от тебя убежит, ты же её не удержишь.
– Я хочу.
– Ну, хорошо, Петечка, раз ты хочешь.
Ему никогда ни в чём не было отказа. Она поймала муху. Подойдя к нему, сказала:
– А чтобы она от Петечки не убежала, мы ей сейчас поотрываем крылышки. Вот! И она не убежит от Петечки.
И очень выпукло-выпукло, на глазах у дитя отрывала у мухи крылья. Положила её на стол. Он ручкою её прикрыл, а всё-таки между пальчиками муха вылезла. И он закричал:
– Бабушка, а мушка уползла. Верни её мне.
– Какое она имела право! Как она смела от Пети уползать! Я ей сейчас оторву несколько ножек, и она не уползёт от тебя. И Петя будет улыбаться.
И она оторвала ей ножки. Так не раз, не два, а несколько раз. Затем Петя через какое-то время сказал.
– Я хочу сам отрывать и крылышки, и ножки.
– Ну, хорошо, Петя.
Женщина ловила мух, приносила ему, держала, а он рвал ноги, крылья, иногда вместе с головой. Ему было лет пять-шесть.
Гуляли они где-то по лесу и увидели, как перед ними ползут муравьи. Хорошая рабочая стая муравьев, не стая, демонстрация, труженики.
– Что они делают?
– Трудятся, – говорит бабушка. – Прутики носят, домик себе строят.
– А я их не люблю. Я их хочу давить.
– Ну, дави. Они, действительно, какие-то противные. Дави, мальчик дорогой, ножкой.
Вот так бабушка топчет своей, уж простите меня за сказанное, лапой, а не ногой, и дитя тоже стал топтать муравьев.
Когда ему было лет восемь, семейство любовалось цыплятами с наседкой, выпущенными на зелёный коврик двора. Маленькие-маленькие, штук двенадцать птенчиков. Жёлтенькие пушинки, беспомощные, хорошие, требующие к себе необыкновенной ласки и тепла. Взрослые вошли в дом. Петя долго сидел, наблюдал. И вдруг у него что-то произошло в сознании. В порядке какой-то ассоциации, что ли, вспомнились, быть может, мухи, отрывание у них крыльев и ног. Он стал ловить цыплят и отрывать им головки. Цыплятам! Руки окровавились. Мать вышла и, увидев это, вскрикнула:
– Петя! Что ты делаешь? Перестань!
– Я так хочу!
– Ну, хорошо.
– Кровь! Ой, кровь! Хочет так?!
Никакого протеста. Тут же грохнулась без сознания, а он продолжал развлекаться. К тринадцати годам мухи и цыплята его уже не удовлетворяли, ему нужны были более сложные организмы. И он стал убивать себе подобных мальчиков. Три жертвы. Три мальчика. Три жизни. А сколько вокруг них было радости, и сколько затем горя, родительских слёз! А он счастлив. А родители его утонули в слезах, в родительских страданиях. Редкое это, друзья мои, явление.
Мы с вами, как никто, должны предупреждать подобное явление. В самых, кажется, безвинных, самых неожиданных ситуациях следует понимать, что занятия детей сотворяют их. Этому сотворению способствуют влечения, придуманные ими игры, шалости, проступки. Это всегда происходит на тех же пространствах, где живут дети, и где живём мы с вами. Остановите их, не проходите мимо. Подумайте, какое может быть горе на всю нашу страну, для людей и для того, кого вы можете остановить, можете предупредить. Уведите его от преступлений. Уведите от скамьи подсудимых. Уведите его от того, чтобы он не доставлял, не причинял страданий другим. Одним оперативным вмешательством, просто походя, откуда бы вы ни шли, вы можете предупредить серьезные страдания. Вмешайтесь. Какое необыкновенно доброе, патриотическое дело вы сделаете.
Недавно я принимал участие в совещании работников из мест заключения РСФСР в Москве. Там выступал профессор Колбановский Виктор Николаевич. Он рассказал страшную штуку. В воскресный день, муж и жена, молодые, ещё не успевшие по-настоящему пережить и перегореть от радостного бракосочетания, радостей той любви, которую они излучают по отношению друг к другу, купались в реке. Расстелив на берегу коврик, завтракали, читали, загорали. Вдруг подходят шестеро в возрасте от семнадцати до двадцати примерно двух лет. Самому старшему, по крайне мере, двадцать два года. Они стали вести себя похабно. Мужчина встал и сказал:
– Я прошу, товарищи, вести себя скромнее. Не выражайтесь, здесь женщина, моя жена.
– Как! Твоя жена! Сейчас она будет нашей женой.
Планомерное, садистическое, вампирское преступление. И это в наше время, в нашей стране! Как же это может быть? Ведь они учились в нашей школе! Мы были их педагогами! У каждого из них есть мать и отец! Кто же эти отцы, которые породили такое чудовище?! Почему они ищут развлечения в совершении таких страшных преступлений? Я вам скажу так: тут есть какая-то взаимосвязь с этим убийцей, Петром Гумниным, тридцать четвёртого года. Давайте, мы допустим, что где-то оно начиналось с чего-то самого незначительного. Но преступно кто-то мимо него проходил. Бежал! Некогда! Портфель прижимал под мышкой. Не мой сын. Не моё дело! А они думали: нам все можно, все безнаказанно.
Если хотите, наше вмешательство, решительное, требовательное, и есть забота о детях, и любовь, и забота не только о них сегодня, а забота об их умном, красивом, нравственно благополучном, общественно полезном будущем.
Перед нами, дорогие мои друзья, стоит колоссальнейшая, ответственейшая задача. Чтобы нам народ в веках говорил спасибо за то, что мы брака не делали и, замечая брак, вмешивались решительно и чинили человека. Нравственно чинили. Чем? Как? Своим, если хотите, страданием. Антон Семёнович говорил: трудно воспитать человека, чтобы твоя душа по-настоящему десятки раз не страдала. Вы думаете, что он не мучился, не страдал, спал спокойно у себя где-то в спальне по ночам? Нет! Каждый из нас, кто прошел через его человеческое сердце и душу его, выстрадан им. Выстрадан! Только иногда он, может быть, как-то чуточку смущенно выражал душевные вибрации, душевные движения.
Я помню, мы ехали с ним из тюрьмы, когда он меня вез, и вдруг как захохочет. Я посмотрел на него выразительно. Потом он ещё раз захохотал. Я говорю:
– Чего высмеетесь, товарищ заведующий?
– Какой я тебе заведующий! Антон Семёнович меня зовут. И назвал меня бюрократом.
– Семён, знаешь? "А ведь я сегодня, – говорит, – везу будущего заведующего колонией".
– И это что, я – заведующий колонией?!
– Да, честное слово, будешь заведующим.
– Я так же ненормальный, что ли, чтобы стать заведующим детской колонией?
Проехав ещё, наверное, километра три-четыре, он вдруг сказал:
– Ох, и в синяках же ты будешь ходить!
– В каких синяках. Морда, что ли, будет побитая? Кто же меня будет так лупить, интересно? – Чуть ли не сказал: – "Не выли?"
– Сам ты себя будешь бить. Сам!
– То есть, говорю, как сам?!
– А так! Может быть, и не без нашего вмешательства. Кое-чему мы научим тебя. Но будет в тебе какое-то время жить как бы два человека. Два Семёна. Один Семён, которого ты ещё не знаешь, а другой Семён, с которым уже познакомился.
Он уже считал, что этот Семён хороший. Именно этот, хороший, Семён накостыляет своему плохому Семёну. В синяках будет ходить. Ведь научил же он меня самого себя воспитывать. Так и сказал: "Лупить самого себя". Не совсем, может быть, удачно, сказал, но абсолютно точно. И мне очень хотелось предупредить вас – не разочароваться в вашей будущей педагогически-воспитательной деятельности. О, нет! Вы должны из этого зала сегодня уйти безнадёжно влюблёнными в своё дело. А кое-кто хорошенько побеседуйте сами с собой. Может быть, потом придёте и скажете: "Нет. Педагогом не буду. Нет у меня того, чтобы я вот так обнял дитя, отвечал бы за него, страдал бы за него, личную, быть может, жизнь посвятил ему".
Антон Семёнович, когда узнал, что этот страшный садист убил мое дитя (я ему написал об этом), то испугался, а вдруг Семён бросит отдел воспитания. Но он был очень осторожен и не задал мне такой вопрос. А когда увидел, что я – месяц прошёл, два, три – работаю с каким-то большим жаром, то написал мне одно: "Спасибо, голубчик. Обнимаю. Твой Антон".
Лет только через пять после этого я узнал, за что он сказал мне спасибо. За то, что я не сломался. Остался на месте, на посту. И вам хочется пожелать того же. Пронесите красивую педагогическую, человеческую, так нужную для нашего народа трудовую тропу. Делайте людей самого высокого качества, беспощадно, не щадя ни своих сил, ни своей затраченной энергии, ни времени, наконец, не считаясь, удобно или неудобно вашему дитяти, под корень вырывайте всякий порок и идите к одной цели. Человеком должен стать тот, к которому прикоснулись ваше честное сердце, ваша благородная педагогическая рука и человеческая страсть. Если вы хоть понемногу будете стремиться к тому, чтобы быть похожим на такого художника-педагога, великого гуманиста, изобретателя, создателя системы воспитания Антона Семёновича, я готов сейчас каждому из вас поклониться и поцеловать ваше сердце.
О кадрах, о людях
Вот уже двадцать лет как я работаю с детьми-подростками в детских домах и колониях Министерства просвещения и МВД. Моя заповедь, унаследованная от A.C. Макаренко и утверждённая уже личным опытом, обеспечивающая успех в работе, – это подбор людей.
Убедительным тоном Антон Семёнович сказал:
– Лучше иметь четырёх сторублёвых воспитателей, чем сорок сорокарублёвых.
Я хорошо и с благодарностью вспоминаю первых воспитателей колонии имени М. Горького.