Отдалённую от населённых пунктов, притаившуюся в лесу колонию окружал голод и анархический хаос 1920–1921 годов. Первые питомцы колонии в возрасте 14–17 лет часто бывали свидетелями, а порою даже и участниками "мокрых" дел. Бесшабашные, необузданные, озлобленные, имели они связь с "батьками" и всякими бандитскими "ангелами". Всему этому тревожному, притворно-циничному, противостоял крохотный коллектив, нравственно чистоплотный, морально смелый. A.C. Макаренко – центр и мозг всего неизведанного, нового дела, и двое воспитателей: двадцатилетняя Лидочка и лет на десять постарше Елизавета Фёдоровна. В тогдашней жизненной атмосфере даже их физическое благополучие было сомнительным. Но их ум, страстный труд, подкупающая справедливость и уважающая человека требовательность, их изумительные человеческие качества пленили всех нас. Нам хотелось их видеть, слышать, общаться с ними. Мы тосковали по ним, как тоскуют по матерям, отцам, старшим братьям и сестрам, как тоскуют по настоящим друзьям.
И они были не только нашими утешителями, учителями, советчиками, но и самыми близкими нам родными и друзьями, вместе с нами находившими смысл и радость своего существования.
Человека умного, строгого, но справедливого, уважающего тебя, трудно не послушать, невозможно его обмануть, уйти от него. В полтавский период у нас было двое воспитателей, в куряжский – на четыреста ребят четыре.
По своим нравственным качествам воспитанники тех лет, даже по социально-криминальным признакам, были запущеннее, сложнее, чем дети нашей Сталинирской TBK. В те годы, в частности, в колонию имени М. Горького, подростки направлялись либо комиссиями по делам несовершеннолетних, либо по определению суда со сроком, как правило, за систематические кражи, грабежи, насилия и прочее. В Сталинирской же колонии нет ни одного судимого и вообще с серьёзным криминальным налётом.
В годы моей работы в Винницкой колонии НКВД было 300 воспитанников, из них 70 % судимы, и многие неоднократно. Но как в колонии имени М. Горького, так и в Винницкой колонии были воспитатели. Колония была призвана обслуживать контингент рецидива, но в колонии не было ни одного охранника, зоны, заграждения, изолятора и тому подобного недоразумения в регламенте воспитательных пособий. По штату значились один-два ночных сторожа, на роль которых приглашались древние старцы с доступным им вооружением – деревянной колотушкой времён Ивана Калиты.
За три года из Винницкой колонии ушло пятеро человек при 300 воспитанниках и трёх воспитателях. Фамилии этих ребят записаны в моих личных дневниках. В настоящее время из колонии воспитанники уходят и уходят. В чём тут дело? Такие бродячие ребята выпали на нашу долю? Может, не учитываем национальных и территориальных признаков при формировании колоний? Может, и так. Но главное не в этом. Главное – в организационной неинтересности воспитательного процесса и в качестве работников, людей, которым поручено великое, почётное и ответственное дело воспитания.
В Сталинирской ВТК ГССР, в городе Кутаиси на 200 воспитанников было 8 человек воспитателей. Я не сторонник правила – новая метла по-новому метёт, наоборот, я делал всё для того, чтобы самых неудачных воспитателей вышколить и сделать их полезными. Я подбадривал их, поучал, а их рабочие неудачи объяснял делом случая.
На одном из методических совещаний работников УВЧ старший воспитатель тов. Б. заявил:
– Раз бить нельзя, то какое тут может быть воспитание и авторитет?
Так как мне его характеризовали как работника, хоть и безграмотного, но инициативного и боевого, вот только порядком измотавшегося, я предложил ему отдохнуть. Б. уехал в отпуск. Правда, меня предупреждали: вы, мол, детей не знаете, они, дети, дескать, только тов. Б. и боятся. Смотрите, мол, как бы ещё хуже не стало.
За месяц в колонии произошли большие события, без истерики и надсадного крика был создан настоящий детский коллектив. Тов. Б. вернулся из отпуска, в сумрачной позе побродил по колонии и, не поняв ни стиля, ни смысла, ни тона происшедшего, заявил:
– Это дело долго не продержится. Нужен кулак, а не сердце. Мне это не подходит, прошу освободить. У меня есть специальность фотографа – доходное дельце!
Я с наслаждением освободился от услуг бывшего фотографа, а ребята отреагировали на уход старшего воспитателя, как реагирует спящий на возню мыши в доме соседа. Кстати, увольнение старшего воспитателя с офицерским званием – недопустимо сложное и для начальника колонии бесправное дело. За время оформления увольнения, согласования санкции, даже в случае удачи, увольняемый может порядком напакостить.
В Сталинирской колонии была аналогичная история. Здесь промышлял в роли старшего воспитателя некто Ц. Младший лейтенант, образование 6 классов, до обидного туп и глуп. На детскую среду действовал раздражающе и был угнетающе, и физически, и интеллектуально дегенеративен, нравственно нечистоплотен. Родители и воспитатели-учителя что-то своё, только им присущее, сообщают детям. Я с ужасом отметил, что дети, непосредственно подчинённые Ц, чем-то напоминают вдохновителя, а именно – моральным оскуднением.
Конечно, нас могут упрекнуть, что это дело частных случаев, что выводить правило из этого мы не имеем основания, и, наконец, зачем же, мол, берёте плохих работников. Может, это и так, но лично у меня создаётся такое впечатление, что в наше учреждение попадает много людей – не офицеров от педагогики, а ефрейторов. Раз был в армии, умеет залихватски щёлкнуть каблуками, разбирается в военной субординации и желает быть воспитателем – берём! Ну, раз офицер, воевал, командовал людьми, значит, и у нас справится. А потом, когда на практике человек себя не оправдает, уволить его бывает не так-то просто. Офицерское знание не может служить допуском на роль воспитателя, должно быть только одно звание – педагогическое.
По-моему, нужно ориентироваться на меньшее количество воспитателей, но воспитателей опытных, педагогически грамотных, страстно любящих своё дело. Таких людей в нашей стране много, но необходимо найти справедливое вознаграждение за их труд. Ставку в 600 рублей надо считать неудовлетворительной. При нагрузке в 50 человек детей на одного воспитателя, при неограниченном рабочем времени, надо установить плату в 900-1000 рублей.
Институт старших воспитателей я бы ликвидировал, он себя не оправдывает, и нет в нём нужды. Скорее их нужно иметь в колониях на 600 и более человек. Нужен институт методических помощников при начальнике УВЧ, в обязанности которых возложить методические разработки по планированию воспитательной работы, ведение личных дел воспитанников, методику клубной работы и т. д.
Ведь и в самом деле получается несправедливо, например, на роли старших воспитателей – один товарищ с офицерским званием и, значит, с львиным материально-бытовым обеспечением, а другой старший воспитатель, невоенный, – 650 рублей и всё. Причем часто оказывается, что как раз последний, педагог, значительно ценнее первого, и плоды его работы эффективнее.
Такая же картина получается и с клубной работой. Начальник клуба, отвечающий за весь процесс клубной и военно-спортивной работы, – должность не офицерская, а военрук – офицерская, хотя военрук в своей работе подчинён и начальнику школы.
В итоге я предлагаю:
1. Ориентироваться только на высококвалифицированных педагогов. Пусть это будут молодые, начинающие педагоги, но подающие надежды.
2. Повысить компенсацию за труд педагогов-воспитателей.
3. Ликвидировать институт старших воспитателей.
В настоящее время в Сталинирской колонии абсолютно благополучное положение, а не так давно колония стояла на грани своей бесславной кончины. В те дни, когда учреждение корчилось в предсмертных муках организационного развала и нравственного растления, работало восемь воспитателей, ныне – четверо и из них две женщины. Но эти четверо – в лучшем смысле советские люди, несущие в себе самые лучшие человеческие качества, которыми и одаряют детей. Учреждён такой стиль, такие взаимоотношения между воспитателями и воспитанниками, что последним, не из-за страха, а в силу неловкости, человеческого неудобства, вести себя плохо и уйти из колонии просто невозможно.
Стиль, организация, традиции, люди решают успех нашего воспитательного дела, важного государственного дела.
Если наш бюллетень правомочен объявлять дискуссии, то пусть это моё письмо послужит поводом.
1949 г.
Когда мать – Родина
На моих глазах, моим поколением, при моем участии совершались удивительные дела: индустриализация, перестройка сельского хозяйства, ликвидация неграмотности и стремление людей к высшему и среднему образованию, электрификация страны, строились дворцы культуры, метро, корабли на подводных крыльях и полетел человек в космос!.. Словом, прыжок с воловьей арбы и конной телеги за штурвалы самых совершенных машин. Да, это подвиг – подвиг народа.
Я гляжу на окружающий меня мир, на события, происходящие на моей Родине, через очки педагога. И как педагога и гражданина радует меня ликвидация в стране такого горького и печального социального явления, как нищенство и беспризорность. Нет больше этого бедствия. А ведь я не только видел, но и испытал на себе и то, и другое.
С 1914 по 1917 год я был поводырём слепого. Сколько их, нищих, бродило по городам и сёлам России: слепые, погорельцы, инвалиды войны, старики и калеки, изгнанные с фабрик и заводов, а с ними – дети. Тысячи и тысячи их, обвешанных торбами, грязных, в чесотке и цыпках, босыми ногами месили грязь, ворошили пыль на дорогах задавленно дремавшей соломенной России.
В первые же годы советской власти, по призыву В. Ленина, на борьбу с беспризорностью, спасение детей, были мобилизованы лучшие люди. Спешно открывались детские дома и детские трудовые колонии. Молодое советское государство из своих скудных запасов выделяло для них продукты. Обеспечение детей было наравне с обеспечением воинов Красной Армии.
Я был одним из тех, кто всей своей жизнью обязан материнской заботе советской власти, к кому нежно и требовательно прикоснулась рука матери-Родины в лице таких людей, как A.C. Макаренко.
Рождённый в многодетной бедной крестьянской семье, я с детства был лишён права на жизнь. Был батраком, нищим, беспризорником, озлобленным зверёнышем-воришкой… И вот почти физически почувствовал, как стал трещать и разрушаться социальный панцирь, сковывавший мою душу, во мне признали человека, поверили в меня и научили верить в лучший завтрашний день, бороться за наступление этого дня.
В 1923 году, по путёвке комсомола, с правом, одинаковым с бывшими партизанами и красноармейцами, сел я за студенческую парту рабфака. Какая это поэзия! Поэзия права на жизнь! Поэзия на право быть человеком, с обязанностью быть коллективно счастливым!
В 1928 году своему другу и наставнику A.C. Макаренко я дал торжественную клятву посвятить свою жизнь борьбе с детской беспризорностью, нищетой, за предупреждение детской преступности, жить для тех, из среды которых вышел сам, чтобы жили они и жизнью своею землю украшали.
– Спасибо, Семён, от Родины спасибо, – сказал Антон Семёнович и поцеловал, благословляя на самое ответственное дело строительства новой жизни – строительство нового человека.
Война… Кровавым спрутом расползался фашизм по нашей земле. Мы были поглощены борьбой с ненавистным врагом, и сердца наши были полны справедливого гнева, жаждой священной мести. Но оставалось место в сердце советского человека и для любви к детям – самой трагической жертве войны. Сколько их было обездоленных, осиротевших, познавших ужасы смертей и пожаров.
Нет, не бродили наши дети толпами по кроваво пылавшим дорогам войны, не протягивали руки свои за подаянием, не разъедали их болезни и не леденели их сердца от холода людского равнодушия. Всё для детей! Уютные детские дома, питание, почти такое же, как у воинов-отцов, а главное – наши прекрасные женщины-педагоги, ставшие матерями в самом полном значении этого святого слова. И всё это – наша самая нежная, самая добрая мама – мать-Родина. Она являлась ребёнку то в образе воспитательницы, то в образе просто тёти Даши, то во взятии Смоленска, то в салюте Победы, в букете лиц дядей и тёть – шефов из соседнего завода. Родина-мама, какая она многоликая, многосолнечная, нежная и самая любимая.
В текущем году из нашего детского дома уйдут на дороги жизни более десяти девушек и юношей. Они прожили в детском доме по одиннадцать лет. Они не знают своих отцов, но хорошо знают, что такое война. И они знают, что делать, как жить, чтобы их дети знали матерей и отцов, но не знали войны. Наши выпускники – образованные, интеллигентные люди. Они не были сиротами, у них всегда была и ещё более есть – Родина-мать. Из детского дома они уйдут в институты, техникумы, рабочие коллективы предприятий и совхозов, а некоторые в армию. Они станут рядом со своими старшими братьями и сестрами, вышедшими из детского дома в прошлом году, и вместе с ними будут навещать свой детский дом как свой родительский дом. Они станут зримой радостью, уверенностью в завтрашнем дне для своих младших братьев и сестёр, находящихся ещё в детском доме.
Наши "старички" много сил отдали на благо детского дома – Саша Прокофичев, Миша Лисицын, Гена Веремеев, Тамара Токарева, Таня Хоботова, Галина Логинова активно участвовали в органах детского самоуправления, руководили пионерской и комсомольской организациями, подменяли воспитателей. Саша Прокофичев является чемпионом области по лёгкой атлетике среди воспитанников детских домов и школ-интернатов. Миша Лисицын, Саша Прокофичев, Вова Петров и Людмила Шагандинова в течение трёх лет были командой-победительницей в областном турнире на кубок по шахматам.
Приросли мы к этим детям, и, кажется, отламывается от сердца ломоть трепетно-родного. И так каждый год. Радоваться бы родительской радостью, а мы печалимся. Но печаль эта – счастливая. Но пока наши "старики" дома. Они в серьёзной тревоге – ведь предстоят государственные экзамены. В детском доме это предстоящее событие переживают все: ходят тихо, говорят шёпотом. Или вот такая сценка:
– Сашка? Да не получит золотую медаль?!
– Так я ж не сказал, что Сашка не получит золотую медаль… Я сказал, что и Мишка получит, и ты… – Так двое малышей выражают своё отношение к академическим успехам своих старших братьев.
В этом и наша отчётливая уверенность, что мы не останемся "одинокими" родителями. Мы вдруг ясно увидели, что к избаловавшей нас гвардии старших вплотную подошли новые похорошевшие лица. У них нет ещё той уверенности и хватки, как у старших, но они уже – ощутимая смена. К ним, конечно, придёт и уверенность, и хватка организаторов.
Вот Коля X. Каким он был полгода назад, мы уже забыли. Да мы просто не желаем помнить и делаем всё, чтобы забыл и сам Коля. Отец его – пьяница, хулиган, и этому разрушительному ремеслу учил своих сыновей. Отца посадили, старшего сына тоже, и Коля стал промышлять воровством в компании старших подростков. И вот суд. Но сначала был суд над равнодушием, над теми, кто своим равнодушием не остановил, а подталкивал ребят к безобразным поступкам, в их движении к уголовным преступлениям.
Суд… Мы приятно ошиблись, думая, что судьи – это люди, мыслящие и поступающие только согласно статьям Уголовного кодекса. Судьи, славные люди, рискнули и отдали Колю нам. Поруганная отцом, забрызганная грязью Колина душа в нашем коллективе стала оживать. К мальчику вернулся утерянный игровой период. Коля стал щедр на детский смех и радость, тянется к полезным делам, он счастливо честен.
– Обидно, – как-то при мне сказал Коля, – и есть вроде отец у меня, и нет его… Он же обворовал меня – украл детскую радость. Не знаю, сумею ли я называть его отцом. Но всё равно я счастлив – у меня две мамы…
– То есть?
– Мама родная, ну, кровная, и мама наироднейшая – Родина!
– Умница, – сказал я. – Но сыновнего чувства к отцу не убивай. Может, он ещё опомнится. Знаешь, всякое в жизни бывает.
– А у меня и сейчас есть отец, да ещё какой, ого!
– ?
– А вы, Семён Афанасьевич!
И Коля, радостный, возбуждённый, убежал, плюхнулся в гущу детворы.
И сколько их таких, разных, но очень похожих друг на друга в уверенности, что у них есть хорошая мать – Родина, всегда верная им святой материнской верностью.
Коля повторит Сашу, Машу, Гену, он продолжит их, но останется самим собою – Колей. И он с болью когда-то оставит детский дом, а мы с родительской печалью – печалью радости – одарим его куском своего сердца. Уходят наши дети, но в сердце нашем все они остаются. Ведь наши педагогические сердца – это уполномоченные вселюбящего и требовательного сердца нашей Матери-Родины.
Наказание… поцелуем
Обращаясь к нам, учителям, Антон Семенович Макаренко говорил, что мы не имеем морального права делать бракованных людей. Чтобы не допускать брака, только одними уговорами, сомнительными выговорами по школе, которые никакого впечатления не производят, ничего не добьешься. Нужны эффективные педагогические меры, особенно, когда дело касается наказания. Антон Семенович наказывал строго, но наказывал и шуткой. Это была всегда неожиданная выдумка.
Вспоминается такая история. У нас ребята страдали склонностью к частым дракам. Драки принимали угрожающие размеры. Антон Семенович покончил с ними быстро, остроумно и красиво.
Как-то наш воспитанник, 19-летний Вася Галатенко, пахал в поле с воспитанником Приходько. Галатенко водил лошадей за поводья, Приходько ходил за плугом. Кони были так же голодны, как и пахари, и хватали из-под ног траву на рабочем ходу. Вася дергал, дергал за повод, надоело ему это упражнение, и он обратился к коню с таким предупреждением:
– Рыжий, не хватай! Если ты еще раз хватишь, так я тебя так хвачу, что со всех четырех конских ног и упадешь!
До коня его слова не дошли, и он продолжал хватать. И Вася его так толкнул, что конь встал на передние колени. В защиту Рыжего вышел из борозды Приходько и огрел Васю по его широкой спине палкой, которой чистил плуг от налипшей земли. Вася развернулся. Словом, началось то самое. Откуда ни возьмись, Калина Иванович, завхоз. Он поглядел на эту гимнастику и изрек:
– Ей-богу, дерутся, паразиты! Как же вам не стыдно заниматься таким безобразием в присутствии скотины? Идите сейчас же к Антону Семеновичу!
И они пошли. Встали у порога.
– В чем дело? Вы, кажется, должны пахать?
– Мы пахали, а Калина Иванович послал к вам.
– Зачем?
– Сказал, что мы дрались.
– Но вы же не дрались?
– Ну, да, Антон Семенович, не дрались.
– Семен, позови мне Калину Ивановича. Я его поставлю на место. Это безобразие – срывать людей с работы, наговаривать на них!
– Не надо звать Калину Ивановича, – сказал Приходько.
– Почему?
– Да было дело…
– Какое?
– Понадавали мы друг другу…
– Значит, было… Эх, вы! Кто вы такие? Кто?
– Колонисты…
– Нет, не колонисты.
– Ну, он – Васька, я – Ванька…
– Нет. Кто на самом деле?
Тут мы уже ничего не понимали.
– Раз мы пахали, так мы – пахари, – догадался Приходько.
– Выживете под одной крышей, сидите за одним столом и один кусок хлеба едите. Кто же вы?
– Мы любим друг друга.
– Вот это хорошо. По-настоящему любите?
– Да, конечно. Васька, правда?