Изредка с грохотом проносились встречные электрички. Щедро освещенные, переполненные людьми с охапками цветов, они мчались к Москве, заставляя Антона каждый раз мысленно возвращаться с ними к недавно покинутому вокзалу. Незримо он шел рядом с Катей, провожая ее домой. Они снова брели по улицам, которые хорошо знали, потому что ходили по ним и днем, и вечером, и ночью, направляясь к Арбату, а затем шли до переулка, где жили Дубравины, останавливались на углу под большими часами. Тут они назначали свидания. "Буду ждать тебя под часами", - говорил он Кате по телефону, и она соглашалась: "Хорошо, под часами". Сколько томительных минут провел он под этими часами, ожидая ее появления из глубины переулка! И прощались они тоже под часами. Изредка он провожал Катю домой и заходил к Дубравиным. Юлия Викторовна считала "неприличным", когда молодые люди избегают показываться на глаза родителям, и ему приходилось считаться с этим. Антон не стеснялся Георгия Матвеевича, но почти панически боялся Катиной мачехи. Критически осмотрев его, Юлия Викторовна всегда находила какой-нибудь изъян в его одежде и замечала с брезгливым упреком: "У вас опять узелок галстука на боку, Антон Васильич", или: "Вы, наверно, целыми неделями не меняете свои воротнички, Антон Васильич". Либо язвительно спрашивала: "А вы знаете, что такое утюг, Антон Васильич? Знаете? Ну слава богу!" И, вздыхая, советовала: "Заставляйте свою хозяйку пользоваться им хотя бы изредка. Не забывайте, что вы вращаетесь в интеллигентном обществе".
Сейчас даже мысленно он не посмел подойти вместе с Катей к ее дому, подняться по мраморной, местами выщербленной лестнице на второй этаж и остановиться у высокой, обитой коричневой кожей двери с белым эмалевым прямоугольником "Проф. Г. М. Дубравин". Перед его взором она все еще стояла распахнутой, как тогда, настежь, а в ней - разгневанный Георгий Матвеевич с театрально вытянутой рукой. "Вон!" - это обидное и оскорбительное слово теперь слышалось Антону в любом шуме. Вот и сейчас колеса вагона начали выстукивать: "Вон-вон-вон! Вон-вон-вон!"
Последняя электричка, промчавшаяся к Москве, будто унесла с собой робкие огни дачных поселков, и в черном стекле окна Антон не видел уже ничего, кроме отражения узкоплечего молодого человека с худым, длинноносым и высоколобым лицом под нависшим карнизом темных волос. Карзанов задернул занавеску и зажег настольную лампу с оранжевым абажурчиком - в купе сразу стало по-вечернему уютно. Теперь только четкий перестук колес да ритмичное подрагивание дивана напоминали о том, что поезд мчит своих пассажиров на запад со скоростью восемьдесят пять километров в час. Каждая минута отдаляла их от Москвы почти на полтора километра. Вместе с Москвой отдалялась, уходила в прошлое недавняя жизнь Антона с ее удивительно легкими заботами и удачами, с неяркими, но почти повседневными радостями, которым он - ни с того ни с сего - положил конец, чтобы отправиться навстречу влекущей и пугающей неизвестности.
Никакое расстояние, как, впрочем, и время, не могли помешать ему мысленно вернуться в прошлое, хотя это "возвращение" было так же бессильно изменить происшедшее, как остановить поезд или замедлить его движение. И все же, оставшись наконец наедине с собою, Антон попытался разобраться в своих поступках и действиях. Он мог взвесить все и найти ответ на вопрос, который в последнее время часто задавали ему и на который он отвечал сбивчиво и невразумительно. Почему он решился вдруг свернуть с прямой и, казалось, многообещающей жизненной дороги? Действительно, почему? Его уговаривали, но не принуждали, просили, но не неволили: решение целиком оставалось за ним. Что заставило молодого историка, которому прочили чуть ли не блестящую карьеру ученого, отказаться от научной работы и взяться за совершенно новое и, как был убежден Георгий Матвеевич, "противное его натуре" дело? Что это - опрометчивость? Торопливое решение незрелого ума? Или выражение вечного стремления человека к неведомому, тоски по новым краям и землям? И чего тут больше: трусливого бегства от кропотливого научного труда или склонности к активному действию? Не совпала ли мальчишеская жажда приключений с неверием молодого историка в свою способность сказать новое слово в науке?
Даже себе Антон не мог ответить на эти вопросы. Сейчас его волновало одно: окажется ли он пригодным для дела, за которое взялся? Ведь желания и возможности человека так часто не совпадают! Сумеет ли он сменить усидчивость и любознательность научного работника на кипучую, временами лихорадочную деятельность, требующую большого и постоянного умственного и физического напряжения - изо дня в день, из месяца в месяц? Хватит ли у него смелости и ума - главное ума! - встретиться с опасным противником и доказать, что недавнему деревенскому пареньку не страшны хитрость и ловкость отпрысков потомственной аристократии, в семьях которых служба в дипломатическом ведомстве, как фамильные поместья и драгоценности, передавалась по наследству и будущих дипломатов с детства приучали изящно подличать, искренне лицемерить, вдохновенно обманывать?
Антон тяжело вздохнул. Не слишком ли высоко воспарил вчерашний аспирант, ослепленный заносчивой мечтой? Может быть, действительно дело, которое поручалось ему, выше его сил и способностей? А разве может человек добиться успеха, не веря в свои силы?
Глава вторая
До сих пор Антон верил в свои силы, знал свое дело, которое было для него приятным и легким. Он помогал профессору Дубравину вести курс новой и новейшей истории Европы - занимался со студентами, проводил семинары, а в свободное время - его было много - копил и копил материалы о жизни Бенжамина Дизраэли, одного из самых колоритных деятелей прошлого века. Книга об этом нищем еврее-выкресте, начавшем свою карьеру с сочинительства скандальных романов, порочивших английскую аристократию, а закончившем свой жизненный путь любимым апостолом и главным слугой британской короны - премьер-министром, должна была, как выражался Георгий Матвеевич, "лечь первым солидным камнем в пьедестал научной славы молодого историка". Еще месяц назад Антон сидел в деревушке, поблизости от мест, которые проносились сейчас за окном, и писал, писал, писал…
Хотя деревушка находилась в шестидесяти километрах от Москвы, она была глухой и тихой. Шоссейные дороги - эти шумные артерии цивилизации - обходили ее стороной, ветка рельсовой одноколейки обрывалась у села Широкого, за лесом, и оттуда до Заборья - так называлась деревня - жители добирались либо пешком, через бор, либо окружным путем на подводе по ухабистой дороге. Дачники не отваживались на такие подвиги, и потому заросшая травой по самые окна улица Заборья была пустынна даже в разгар лета.
Антон сиял пристройку к крайней в деревне избе. Из единственного ее окошка было видно лишь небольшое квадратное поле да лес, окружавший его. Пусто, тихо, покойно. Благодатное место для уединенного труда! Хозяин - зычноголосый здоровяк Павел Федотович Гурьев, на деревне и стар и млад звали его Федотычем - и его маленькая, юркая, говорливая жена Агриппина ручались, что тут никаких помех москвичу не будет, и обещали сами не докучать разговорами и расспросами.
Правда, Агриппина скоро забыла об этом обещании. Она порывалась поговорить со своим жильцом, чтобы выведать, кто он, сколько ему лет, женат ли, а коли еще нет, то есть ли у него невеста. И чем упрямее отшучивался или отмалчивался Антон, тем назойливее становилось любопытство хозяйки. Щуря свои острые, хитрые глазки, Агриппина заглянула в одну книгу, в другую, в третью и, не сумев прочитать даже названий, удивленно подняла редкие, точно выщипанные, брови и вслух подивилась тому, как это москвич читает такие мудреные книги да еще выписывает что-то на квадратики крепкой, как картон, бумаги. Как-то раз, застав Антона раскладывающим эти квадратики на столе, Агриппина спросила:
- Гадаете?
Сложив на животе кисти рук со вздувшимися темными венами, она приготовилась ждать результатов гадания.
- Нет, не гадаю, - ответил он. - Так удобнее списывать…
Хозяйка понимающе улыбнулась: хочешь, мол, скрывать - скрывай, но меня не обманешь. Она шагнула к столу.
- А судьбу предсказывать умеете? А дурные приметы отгадывать?
- Нет, не умею ни судьбу предсказывать, ни приметы отгадывать…
Агриппина вздохнула и пожаловалась, что "дурные приметы", или, как говорили местные старики, "знамения", все лето сулили Заборью какую-то большую беду. Сначала разразилась страшная гроза, и молния расколола, как лучину, вековой дуб-великан, стоявший у колодца. Потом налетел ураган, который разметал крыши, вырвал с корнем и положил поперек улицы березы. Затем полились дожди, и в лесу высыпали грибы. Их было такое множество и росли они так быстро, что деревня не успевала их собирать, солить и сушить. Наполнив кадки, бочки и даже ведра грибами и развесив грибные гирлянды вокруг печек, под потолками, на переметах чердаков, заборьевцы забеспокоились: "Такая пропасть грибов… Не к добру это". Знатоки и толкователи примет зловеще напоминали: "Спокон веков известно: много грибов - быть войне!.."
- Прости нас, Антон Васильич, что твоим занятиям помешали, - пробасил хозяин, появляясь за спиной у жены. - Насчет войны хочу спросить.
Антон повернулся на табурете. Здоровяк Федотыч пригибал голову с короткими светлыми волосами, чтобы не подпирать ею потрескавшиеся доски потолка; Агриппина едва доставала ему до плеча. Иссеченное ранними морщинами лицо Федотыча было обеспокоено. Агриппина, не дав мужу сказать, торопливо затараторила:
- У нас два сына в армии. Старшему, Семену то есть, - он у нас на самом Дальнем Востоке - вертаться пора, младшего, Яшеньку моего, прошлой осенью взяли, и он теперь под Минском служит, а там мокрище кругом - болота, комарье, того гляди хворость какую схватит…
- Ничего страшного, - заметил Антон. - Мой брат Петр уже года два служит в тех же местах и на болезни не жалуется.
- Там же служит? - обрадованно воскликнула Агриппина, словно открыла наконец дверцу в неприступную душу москвича. - Ой, хорошо-то как! Может, они встречаются? Ваш брат и мой Яшенька…
Федотыч протянул длинную, большую руку, поймал увертливое плечо жены, поставил Агриппину рядом с собой.
- Погоди ты с Яшенькой, - укоризненно забасил он и, повернувшись к Антону, пояснил с усмешкой: - Беда с этими бабами, слово нужное не дадут сказать, трещат свое, как сороки, потому и чепуха на постном масле получается. Война - дело мужское, значит, мужикам и толковать о ней, а эта трещотка со своими разговорами лезет…
Агриппина возмущенно фыркнула, но перебивать не стала: пальцы-клещи стискивали ее плечо.
- Мы не своей волей пришли, - продолжал Федотыч, - соседи послали. Спросите, говорят, у жильца вашего, ведь он ученый человек, правильно, что грибы скорую войну предвещают или как?
Он напряженно смотрел в лицо Антона, и его взгляд выражал ожидание и беспокойство.
- Ну подумайте сами, как могут грибы предвещать войну? - заговорил Антон, поднимаясь. - Грибов много, потому что дожди. В других местах дождей нет, нет и грибов, и примет там тоже никаких нет.
- Приметы везде есть, - поспешила вставить Агриппина, отдирая пальцы мужа от своего плеча и порываясь к Антону. - Сестра Марьи, соседки нашей, из-под самого Пскова приехала и сказывает, что у них там хоть грибов и нет, а все только о войне и говорят. Заместо грибов там все лето звезды падали. "Так, - говорит, - и сыпались, так и сыпались, будто их кто с неба стряхивал, что яблоки с яблонь".
- Ни грибы, ни звезды не могут ничего предвещать, - назидательно возразил Антон. - Все разговоры об этом - одно суеверие.
- А мужики говорят, не миновать нам войны с немцами…
- Много ваши мужики знают! - иронически воскликнул Антон.
Газеты уже давно писали, что опасность большой войны в Европе возрастает, а Володя Пятов, приезжавший в начале лига на несколько дней в Москву, рассказывал, что война чуть было не вспыхнула в мае, когда Гитлер двинул свои дивизии к чехословацким границам. Но Чехословакия сумела в несколько дней поставить под ружье более миллиона солдат, и немецкие генералы, обнаружив против себя многочисленную, хорошо вооруженную армию, не решились начать военные действия. Игорь Ватуев, выслушав Володю, лишь насмешливо ухмыльнулся. Он был помощником высокопоставленного дипломата и хвастливо намекал, что знает значительно больше других. Встретив вопрошающий взгляд Антона, Игорь сказал, что дело вовсе не в немецких генералах, а в Гитлере: встретив единодушный отпор со стороны Праги, Москвы, Парижа и Лондона, он струсил. И Ватуев тут же рассказал им не то анекдот, не то быль: единодушие четырех столиц вызвало у Гитлера такой припадок ярости, что фашистский фюрер упал в истерике на пол, катался по ковру и грыз его, за что получил прозвище "пожиратель ковров". После майской неудачи Гитлер присмирел и, как полагал Игорь Ватуев, присмирел надолго, может быть, даже навсегда. Володя подтвердил, что Гитлер действительно "притих". Он покинул Берлин и спрятался в своем убежище в горах Баварии. И хотя в Москве в последние месяцы много говорили о призывах в Красную Армию, этому не придавали особого значения: как гласил популярный лозунг "Хочешь мира - готовься к войне". Все надеялись и даже верили, что враг не осмелится развязать войну: ведь его, как уверенно утверждали знатоки и ораторы, ожидал неминуемый сокрушительный разгром.
- На нас не посмеют напасть, - сказал Антон, твердо веря в то, что читал в газетах, слышал в разговорах. - А если нападут, то получат такой отпор, что и костей не соберут.
Выражение ожидания и тревоги сменилось на лице Федотыча откровенным разочарованием. Он обиженно замигал и, взяв Агриппину под локоть, направился к двери.
- Чепуха на постном масле получается, - глухо проворчал он. - Говорили, ученый человек, а он, как Игнат Кумушкин на собрании, - только словами сыпет…
Дверь за ними закрылась медленно, но плотно и крепко, будто с той стороны ее подперли бревном.
Быстро красневший Антон вспыхнул от стыда: Игната Кумушкина звали в деревне "орателем" и "звонарем", и сравнение с ним не могло сделать чести "ученому человеку". Антон вернулся к столу, где его ждала неоконченная страница, раздраженно бросил ее на стопку исписанных листков и, взглянув в окошко, задумался.
- Идиотство! - выругался Антон про себя. - Такое суеверие после двадцати лет новой жизни! "Дурные приметы"! "Знамения"! Чертовщина какая-то!
Однако чем больше он размышлял, тем меньше хотелось ему возвращаться к рукописи: давние интриги хитрых и циничных политиканов - Дизраэли и Бисмарка - казались теперь мелкими, почти ничтожными в сравнении с той опасностью, которая волновала жителей Заборья.
Обычно, когда трудно подвигалась работа, Антон шел в Широкое и оттуда звонил в Москву Кате. Разговор с ней "вдохновлял" его, и трудности оказывались позади. Он решил прибегнуть к испытанному средству и направился лесной дорогой в соседнее село.
На опушке из крайних кустов орешника неожиданно и шумно появился сосед Федотыча Серега Ухватов, заставив Антона отпрянуть назад. Пьянчуга и враль, Серега любил потешаться над чужой неудачей или промахом, и испуг москвича развеселил его.
- Напужались? - спросил Серега и захохотал. Не получив ответа, пояснил: - В нашем лесу пужаться нечего: грибники да лоси, а лось - зверь смирный, человека не трогает.
Серега Ухватов опустил к ногам большую плетеную корзину, полную грибов, и стал бесцеремонно рассматривать Антона, сощурив и без того маленькие и хитрые глазки. В рваном ватнике, в опорках на босу ногу, небритый и взлохмаченный, Серега был страшноват: встреча с таким не обрадует не только в лесу, но и на людной улице.
Антон хотел пройти мимо Ухватова, но тот, широко расставив ноги в опорках, загородил тропинку.
- Куда путь держишь?
- В Широкое.
- Это ты правильно надумал, - одобрил Серега. - Широкое - веселое село, не чета нашему Заборью. Там и выпить и закусить можно.
Антон шагнул в сторону, чтобы обойти его, но Серега, проворно подхватив свою корзину, пошел с ним рядом. Заглядывая в лицо москвича, он с наглой усмешкой заговорил о том, что слышал от кого-то, будто "головастее молодого прохвессора Карзанова во всей Москве нет". Прежде чем что-нибудь выпросить у человека, Серега - это было известно всему Заборью - сначала бессовестно льстил своей жертве. "Душа человеческая, - говорил он, - как колесо: не смажешь ее - никуда не поедешь".
Вдруг Серега остановился и, толкнув Антона локтем, приложил палец к губам. Справа от них трещали сухие сучья, шелестели раздвигаемые кусты: кто-то двигался наперерез им.
- Лось?
- Не, - прошептал Серега. - Человек. Хруст тихий, шаг легкий.
Над кустарником показалась женская голова: растрепанные каштановые волосы скрывали склоненное лицо. Выбравшись на тропинку, женщина выпрямилась и поправила волосы. Она была в синем вылинявшем лыжном костюме, в лыжных ботинках, в руках держала палку и ведро. Незнакомка шагнула через тропу.
- Тю, черт! - громко выругался Серега. - Баба! Дорогу перешла, теперь жди беды!
Женщина испуганно повернулась на голос, и Антон увидел молодое красивое лицо, на котором испуг почти мгновенно сменился насмешкой. Женщина отступила на шаг.
- Проходите, - сказала она, усмехаясь. - Я не боюсь, когда мне пересекают дорогу.
Серега заспешил вперед, но Антон остановился в нескольких шагах от молодой женщины и сделал приглашающий жест.
- Проходите, пожалуйста!
Женщина насмешливо поклонилась.
- Только после вас. Я вовсе не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.
- Ну что вы! - воскликнул Антон. - Я не суеверен.
- Да вы, оказывается, передовой человек!
- Во всяком случае, в приметы не верю, - смущенно сказал Антон, глядя в ее золотисто-карие сияющие глаза.
Женщина готова была улыбнуться, но сдержалась: ее красивые губы подрагивали. Антон стоял перед ней, краснея и смущаясь все больше и больше. Она тоже медлила уходить, рассматривая его с ироническим интересом.
- Плюнь ты на нее, прохвессор, иди сюда! - крикнул Серега. - С бабой на лесной дороге встретиться - хуже всего. Либо беда приключится, либо она тебя вокруг пальца обведет…
Женщина внимательно осмотрела Антона. Вероятно, молодой человек в кургузой курточке и в старых, незнакомых с утюгом брюках мало походил на профессора. Она поставила ведро и слегка поклонялась.
- Проходите, прохвессор! - проговорила она, подражая Сереге. - Пожалуйста, прохвессор!..
Антон, растерявшись и боясь встретиться с ней глазами, прошел мимо.
- Благодарю вас, - произнес он едва слышно. - Благодарю…
- Не стоит благодарности, прохвессор, не стоит.
Антон, не оглядываясь, догнал поджидавшего его Серегу.
- Откуда могла появиться такая? - спросил он.
- Знамо, из Широкого. Откуда еще! - Серега плюнул в сторону кустов, за которыми скрылась женщина.
- Местная? Широковская?
- А дьявол ее знает! Похоже, что московская… Уж больно на язык востра. У москвичек язык что бритва: ты ей слово, она тебе десять, да еще каких! Царапают и обдирают душу, будто края рваной жести кожу.
Предусмотрительность Сереги Ухватова не избавила, однако, Антона от неприятности. Кати, которой он позвонил из Широкого, дома не оказалось. Он готов был разочарованно повесить трубку, когда Фекла завопила: