Почему же он до сих пор не стал более сильным? Разве ты не слышал о хилых детях, которые стали сильными благодаря разумному обращению? Знаешь ли ты, как слабых детей сделать сильными? Использовал ли ты эти средства? Еще до тебя твоего питомца испортили воспитанием – он упрям, строптив, лжив; но почему он остается прежним, столь долгое время находясь под твоим руководством? Предоставил ли ты ему возможность на себе испытать последствия своего упрямства, чтобы заставить его над этим задуматься? Дал ли ты ему как следует ощутить, что ты мужчина, а он ребенок, что ты превосходишь его силой, опытом и знаниями, и пытался ли ты по-настоящему его убедить, что он от тебя зависит и должен следовать твоим предписаниям? Всегда ли ты прикладывал надлежащие усилия для того, чтобы исследовать, сказал ли он тебе правду, и устыдить его разоблачением лжи? Ты рассказываешь, как обращаешься со своими воспитанниками, какие наставления им даешь, какими представлениями пытаешься их направлять, и сетуешь, что вопреки всему ничего добиться все же не можешь.
Наверное, так может быть; может быть также и так, что мне вообще не в чем тебя упрекнуть, когда ты рассказываешь о своей манере обращения; но если бы я увидел тебя в работе, то, возможно, все же заметил бы, что причина неудовлетворительного результата твоих стараний заключена в тебе.
Недостаточно говорить что-то правильное и разумно действовать – важно и то, как говорить и как действовать. У кого есть уши, тот услышит!
Тон, которым говорят с молодыми людьми, имеет большое значение. Они склонны руководствоваться больше чувством, нежели разумом. Стало быть, тот, кто может найти верный тон, который больше всего подходит юношеской натуре и производит на них наибольшее впечатление, с помощью нескольких слов добьется от них гораздо большего, чем пространной речью кто-то другой, не умеющий говорить верным тоном.
Тон, которым иные воспитатели говорят со своими воспитанниками, особенно если те знатного происхождения, бывает слишком робким, слишком застенчивым, ему недостает решительности. Подобно тому как конь по дрожанию бедер своего наездника вскоре догадывается о его боязливости и отказывается ему подчиняться, точно так же молодые люди по робкому тону, которым говорит воспитатель, вскоре начинают чувствовать, что тот их не превосходит, и не особенно с ним считаются.
У других воспитателей тон, которым они говорят, слишком сухой, слишком однообразный. Если послушать их, то можно подумать, что свои наставления они вычитали из книги.
Такие наставления тоже ничего не дают. От детей нельзя ожидать, что они много воспримут из связной лекции, поймут ее смысл и будут о нем размышлять. Тон, мимика, манеры выступающего должны донести до них содержание речи, иначе ее воздействие окажется незначительным.
"Я умираю и плачу", – сказал, улыбаясь, один известный проповедник в заключение надгробной речи, которую он прочел на могиле своего собрата. И никто не проронил и слезы. Быть может, в этом было повинно бессердечие слушателей? Отнюдь – в этом была повинна улыбка на лице оратора, когда он сказал: "Я умираю и плачу". Если бы он завершил речь с выражением скорби на лице и поднес к глазам носовой платок, то добился бы большего, даже если бы вообще ничего не сказал.
Наконец, тон иных воспитателей слишком властный. С гордым видом они глядят сверху вниз на своих приемных сыновей, как гордящийся своим благородным происхождением офицер на свою компанию, и каждое наставление, каждое напоминание имеет форму деспотичного приказа. Каков будет от этого эффект? Неприязнь и строптивость. Ценящий свободу человек испытывает естественную неприязнь к любому жесткому, авторитарному обращению, и нельзя ему ставить в вину, если он выражает ее по отношению к своим деспотичным воспитателям.
Тут я должен еще сказать о капральском тоне, вошедшем в привычку у иных воспитателей, старающихся придать вес своим наставлениям и предписаниям тычками и затрещинами. Но поскольку о нем уже так много говорилось, а непригодность его общепризнанна, то я считаю излишним еще что-либо о нем говорить. Между тем каждому молодому человеку, умеющему направлять юношей не иначе как пинками и затрещинами, я советую полностью отказаться от воспитания, потому что он и сам радости от него не получит, и ничего хорошего не принесет. Пусть уж он лучше постарается стать капралом или устроится надзирателем, там он будет на своем месте.
Все, что до сих пор было сказано, в достаточной мере доказывает, что многие воспитатели должны себе приписать причину недостатков своих воспитанников, потому что им недостает умения от них отучить.
Зачастую они их им даже и прививают.
"Что ж, – подумает большинство читателей, – ко мне это не относится, я учу моих воспитанников их обязанностям и своими наставлениями стараюсь сделать их хорошими и деятельными людьми". Охотно в это верю. Я не сомневаюсь, что среди моих читателей нет никого, кто призывал бы своих воспитанников к лености, лживости, неуживчивости и к другим порокам. Но из этого еще не следует, что этим порокам они их не научили. Разве нельзя научить пороку своим примером? Разве он не действует на юношей сильнее, чем наставление? К примеру, ты ратуешь за прилежание, а сам ленив, приходишь на свои занятия в дурном настроении, жалуешься на то, что много работы, часто выражаешь желание освободиться от своих дел; ты призываешь их к правдолюбию, а сам лжешь; говоришь, что хочешь навестить друга, а сам украдкой пробираешься в трактир к игорному столу; переносишь свои уроки под тем предлогом, что заболел, но при этом не болен; требуешь от своих воспитанников терпимости, а сам постоянно бранишься с людьми, которые с тобою связаны. Ты представляешься мне учителем языка, умеющим очень хорошо преподносить теорию речи, а сам говоришь и пишешь с ошибками. Если твои ученики делают то же самое, то разве тогда нельзя сказать про тебя, что ты обучил их ошибкам против грамматических правил?
Далее, нельзя ли научить также порокам и недостаткам манерой обращения?
Я в этом уверен. Если, к примеру, ты строго наказываешь любую шалость, любой опрометчивый поступок, любую оплошность своего питомца, то чему ты его научишь? Лживости. Ему в силу своей юношеской природы попросту необходимо иногда проявлять озорство, вести себя безрассудно, где-то недосмотреть; а если он знает, что ты за все это строго караешь, что он будет делать? Он будет пытаться скрывать от тебя свои промахи, отпираться, станет лжецом. Ты злоупотребляешь доверием, проявленным к тебе твоим питомцем, ты выбалтываешь секреты, которые он открыл тебе как своему другу, публично выговариваешь ему и за это его стыдишь. Чему ты учишь его? Скрытности. Можешь ли ты всерьез требовать, чтобы этот молодой человек доверял тебе свои тайны, если ты не умеешь их хранить? Разве будет он с тобой откровенен, если за чистосердечность ты делаешь из него преступника? Только простак, глупец будет так делать; мальчик, который себя сознает и может судить о неправильности твоего поведения, лишит тебя своего доверия и доверится людям, которые лучше хранят его тайны.
Если ты не стараешься удовлетворить жажду деятельности своих воспитанников, если, чтобы их занять, ты не даешь им в руки ничего, кроме книг и перьев, то чему ты их учишь? Целому ряду пороков, подробный список которых мне не хочется здесь приводить. Жажда деятельности дана раз и навсегда, это благотворный дар Творца, стальная пружина, которую он вставил в юношеский механизм. Книги и перья неспособны ее утолить, ибо для того чтобы ими пользоваться, нужно размышлять, а это уже – дело разума, который у мальчиков пока только развивается; и даже если книгами и перьями во многих случаях могут пользоваться без размышления, постоянное их применение все же слишком однообразно, чтобы соответствовать характеру мальчиков, любящих разнообразие. Поэтому мальчики, которых приковывают к книгам и письменному столу, испытывают скуку. Если иных удается к ним приучить, то жажда деятельности подавляется и они становятся вялыми и ленивыми; если это не удается, как в большинстве случаев и бывает, то сдержанная жажда деятельности прорывается и переходит в распущенность, первыми проявлениями которой обычно бывают тайные грехи. Кто их этому научил? Воспитатель. Тому, кто хочет больше узнать о разнообразных методах, которые позволяют привить детям дурные наклонности, я рекомендую "Книжку для раков, или наставление по неразумному воспитанию детей".
В-третьих, воспитатель виноват в недостатках и пороках своих воспитанников также и тем, что он им их приписывает.
Если послушать, как иные воспитатели изображают своих воспитанников, то хочется ужаснуться и пропадает всякое желание посвятить себя такому благотворному делу воспитания. Ни малейшего побуждения сделать что-то полезное, невыносимая леность, безрассудность, неуживчивость, коварство, злоба; это орда грубых, неотесанных мальчишек, с которыми ничего невозможно поделать.
Образованный воспитатель улыбнется при этом, потому что он понимает, что по большей части эти пороки придуманы воспитателем, объявляющим пороками то, что все же является неизбежными свойствами детства.
Каким бы сочли отца, который грязными словами отругал бы своего месячного ребенка, потому что тот испачкал пеленки; или садовника, который весной пожаловался бы на то, что на всех своих вишнях не нашел ни единой ягоды, а обнаружил только цветки? Наверное, мы бы сочувственно посмеялись над ними.
Но многие воспитатели поступают отнюдь не разумнее. Они делают из своих воспитанников преступников, когда те ведут себя так, как обычно ведут себя и должны вести себя дети, и требуют от них поведения, которое может быть лишь продуктом развитого ума, а он у них еще мал; они ищут плоды, когда деревья еще только цветут.
Послушаем об этом разговор между господином Коридоном и его другом господином Ментором. "У моих воспитанников, – говорит господин Коридон, – нет никакой степенности. Как мне их приучить ходить степенной походкой? Они только прыгают, скачут и бегают".
Ментор. Так? Но это же здорово. Я был бы очень недоволен, если бы мои воспитанники ходили как марионетки. Мальчик должен прыгать, скакать и бегать, если он чувствует в себе силы.
Коридон. Ни следа размышления.
Ментор. И вы этому удивляетесь? Но что размышляет в человеке? Не правда ли, разум? Откуда же взяться размышлению у мальчиков, чей разум еще не развился?
Коридон. Ничего, кроме мальчишества, у них нет.
Ментор. Это потому, что они – дети.
Коридон. Если дается сигнал к уроку, то они идут так медленно, с таким недовольством, что теряешь терпение; но если они идут на площадку для игр, то надо видеть, с какой радостью они туда спешат, как будто предназначение человека – играть.
Ментор. Разумеется, играть – не предназначение человека, но развивающийся человек, мальчик предназначен играть. Постепенно ему надо прививать интерес к работе, но нельзя ему ставить в вину, если он не может сразу найти в ней интереса.
Коридон. А на уроках они ни на мгновение не могут угомониться.
Ментор. Это из-за того, что они находятся в положении, которое для них неестественно. Здоровый ребенок спокоен только тогда, когда спит, за исключением сна он в постоянном движении. Здесь вы ничего не можете сделать, кроме как подумать о том, как использовать их беспокойный нрав для достижения благих целей. Если вы дадите что-нибудь делать маленьким ручкам, а болтливые ротики смогут вдоволь наговориться, то вы обнаружите, что непоседы не будут больше вам докучать.
Коридон. Сколько обид они причиняют мне своим коварством и злобой!
Ментор. Коварством и злобой? Однако я не так часто замечал это у мальчиков. Все-таки приведите пример.
Коридон. Пример? Я мог бы написать об этом целую книгу. Ради бога! Представьте себе – вчера я вывел гулять своих мальчиков, у меня до сих пор еще дрожат руки, когда я об этом думаю.
Ментор. Ну? Что же случилось?
Коридон. Они бросались снежками.
Ментор. И это вы называете коварством и злобой?
Коридон. И все-таки! Стоило мне недоглядеть, как один из них бросил мне, своему воспитателю, в спину снежком!
Ментор. Чтобы вас оскорбить?
Коридон. А как иначе?
Ментор. Да! Это тот самый пункт, где вам, господа, так часто недостает понимания. При любом проявлении озорства и безрассудности вам мерещатся коварство и злоба, и этим вы грешите на юность. Коварство и злоба для юности неестественны. Если они проявляются, то, несомненно, их им привили взрослые своим неправильным обращением.
Коридон. Но разве у мальчишки, бросившего в меня снежком, могло быть другое намерение, кроме как меня оскорбить?
Ментор. Побудить вас принять участие в игре в снежки. И что же вы сделали, когда в вас попали снежком?
Коридон. Я обернулся и спросил: кто из мальчишек бросил в меня снежком?
Ментор. Ну? Какой же ответ вы получили?
Коридон. Никакого. Я пригрозил, что они останутся без обеда, если не назовут мне того мальчишку, который не проявил ко мне уважения. Никто не ответил. Они предпочли есть на обед сухой хлеб, а не быть искренними и выдать мне мальчишку, который меня оскорбил.
Ментор. В отличие от вас я не вижу в этом ничего ужасного.
Коридон. Как? Вы одобряете заговор, который эти злодеи устроили против своего учителя и воспитателя?
Ментор. Я не вижу ни заговора, ни злодеев. Один из компании в приступе озорства бросил в вас снежком – это знают все. Но из-за этого вы объявляете этого мальчика негодяем, не проявившим к вам должного уважения. Вы – своим взглядом и резким тоном – грозите ему строгим наказанием. Все мальчики чувствуют, что вы поступаете здесь несправедливо, и поэтому не выдают своего товарища. Они лучше останутся без обеда, чем выдадут хорошего, но озорного мальчика, с которым обойдутся чересчур строго. Допустим даже, что эти мальчики поступили неправильно, не выдав озорника. Но не дали ли вы сами к этому повод своей строгостью? Знаете, что я бы сделал на вашем месте? Я бы обернулся и, улыбаясь, спросил: "Я думаю, вы хотите помериться со мной силами? И кто же тот маленький герой, который отваживается со мной потягаться?" Тогда мальчик вышел бы сам и сказал: "Я!" Потом я затеял бы поединок с ним, и после того как мы бы по очереди бросили друг в друга парой снежков, я бы чуть серьезнее сказал: "Ну, друг! Отлично, что мы потягались друг с другом". Тогда он выкинул бы снежок, который уже подготовил для вас, и весь эпизод окончился бы к общему удовлетворению.
Здесь господин Коридон пусть прервется. Если бы я захотел дать ему высказаться до конца, то его жалобы заполнили бы все место, которое я отвел "Книжке для муравьев". Ибо тому, кто относит своеобразия детской природы к разряду пороков, всегда будет на что пожаловаться!
Часто воспитатели становятся творцами пороков своих воспитанников также и тем, что вводят авторитарное правило, которым молодые люди должны руководствоваться, а любое отклонение от него трактуется как дурная наклонность. Если же правило глупое и противоестественное, а молодые люди это чувствуют, то у них не будет также и склонности ему следовать, каждое мгновение они будут от него отступать и поэтому в глазах воспитателя выглядеть нарушителями.
Особенно это относится к заносчивым воспитателям, считающим себя непогрешимыми, а своих воспитанников воспринимающим как рабов, которые обязаны им слепо повиноваться, во всех своих поступках считаться с ними и при любой возможности доказывать им свою полную покорность. Такой воспитатель не терпит никаких возражений, никакого протеста; это было бы оскорблением, недостатком почтения. Как только он появляется, все игры должны быть прекращены, должно наступить глубокое молчание, все должны стоять перед ним в почтительной позе.
Прямодушный, непосредственный мальчик, который не приучен к притворству и склонен ластиться к каждому, кого он считает хорошим, сочтет эти требования нестерпимыми. Возможно, страх перед оскорблениями подвигнет его несколько мгновений вести себя в соответствии с несправедливыми требованиями своего воспитателя; но вскоре он забудется, проявит себя в своем естественном облике, и в результате с ним будут обходиться как с негодным мальчишкой.
Вот размеренными шагами и с негнущейся шеей пришел господин Криспин, чтобы преподать свой урок. Его ученики в сей момент перед домом играют в мяч. Одни при виде его пугаются и кланяются ему с лицемерной миной; другие продолжают играть. "Что за мерзкое поведение? – Подходит он к ним. – У меня что, ученики – уличные мальчишки?" Они нехотя следуют за ним в класс.
"Садитесь, – повелевает он, – и чтобы никто не осмелился издать ни малейшего шороха. Пишите, что я вам диктую: Il vit la carosse (он увидел карету)".
"Господин Криспин, – говорит маленький бойкий Клаус, – по-моему, правильно le carosse".
"Молчать! – отвечает он. – И даже если правильно le carosse, ты все равно должен писать la carosse, потому что так сказал я, твой учитель. Безбородому мальчику не подобает перечить своему учителю".
Тут он начинает объяснять продиктованное и замечает, что двое мальчиков разглядывают кусочек бумаги, шушукаются и смеются. Он подскакивает, отнимает листок и видит на нем небольшой рисунок, только что сделанный юным Клаусом и подписанный: "Это господин Криспин".
На этом урок заканчивается, потому что господин Криспин впал в такую сильную ярость, что не может его продолжить. Он выставляет мерзкого негодного мальчишку за дверь и велит, чтобы тот больше не попадался ему на глаза.
Остальная часть часа, отведенного на учебное занятие, проводится с бранью и угрозами, которые я стыжусь здесь приводить. По описанию Криспина, его класс – сборище мерзких и подлых уличных мальчишек.
Из-за чего же он так горячится? Из-за порождения его собственного мозга – якобы постыдного оскорбления учителя, из-за того, чего другой образованный человек не заподозрил бы вовсе. Если мальчики не перестали играть в его присутствии, то это произошло из понимания ими того, что ничего плохого они не делали; если Клаус обратил внимание господина Криспина на ошибку, то это было следствием его доброжелательности и прямодушия, за что другой похвалил бы его. Не берусь утверждать, что, делая свой рисунок, он не руководствовался каким-то коварством. Но допустим, что именно так и было; но кто к этому его подстегнул? Не кто иной, как господин Криспин, своей явной несправедливостью по отношению к маленькому художнику.
Наконец, воспитатели часто преувеличивают число пороков у своих воспитанников, причисляя к ним особенности характера последних. Если бы всем без исключения воспитанникам в учебно-воспитательном заведении захотели сделать ботинки по одной сапожной колодке, то оказалось бы, что они впору лишь единицам, а остальным либо чересчур велики либо слишком малы. И что же тогда делать? Объявить ноги, для которых не впору ботинки, неправильными? Чуть укоротить ступни ног у одних воспитанников, что-то добавить к ним у других?