Однако в чем же "врожденный" порок этой идеи и почему вообще она по сути – наш крест, который мы обречены нести, а не национальное спасительное достояние?
Прежде всего, мы уже могли увидеть, что живая "русская идея" – естественный продукт нашей истории, в которой народ был в силу многих обстоятельств отлучен от политической жизни. И она столь же естественно улеглась теперь в само наше государственное основание и столь же естественно усиливает негативные стороны российской государственной организации:
– Отлученный от государствования народ, становится элементом "лишним" и даже мешающим самодвижению государственной машины. Целью управления перестает быть национальное развитие, оно (управление) становится самоцельным и самодостаточным. При этом отчужденный государственный механизм неизбежно перерождается в механизм чуждый, равнодушный к чаяниям отделенного от него народа.
– Являясь элементом самодостаточным, правительствующие структуры неизбежно стремятся к вертикальной, иерархической самоорганизации, которая наиболее рационально обеспечивает и упрощает движение властного механизма. При этом система неизбежно стремится к завершенности в форме тоталитаризма: одна власть – одна титульная идеология (в том числе и религия) – единый (так проще им управлять) народ.
– Государственный аппарат, лишенный согласно славянофильской концепции нравственной силы и, следовательно, нравственного авторитета, неизбежно осуществляет отправление своей власти через насилие.
Не менее разлагающе действует подобная система и на все общество.
Она порождает двойную мораль и полную ее "аннигиляцию" в пограничном слое соприкосновения элементов правительствующих и собственно народных. Отсюда коррупция, недоверие к чиновникам и парламентариям, признание чуть ли не за доблесть обмануть власть, обвести ее вокруг пальца.
Не менее разлагающе действует установка, убеждающая нас, что именно стоящий в центре живой "русской идеи" принцип отделения народа от политической жизни позволяет обеспечить нравственную чистоту, выделяющую, якобы, русских в кругу других наций.
Можно сколько угодно спорить о достоинствах и недостатках различных типов общественно-государственных систем, но реальная жизнь давно уже показала, что долговременный динамизм и прогресс наций обеспечивается только там, где самоорганизующая деятельность становится стержнем общественной жизни, где сформировано гражданское общество, основанное на индивидуальной ответственности.
Нет самоорганизации – и источником движения общества становится уже не внутренний, "встроенный", саморазвивающийся механизм, чутко реагирующий на малейшие изменения общественных запросов, а машина внешняя, управляющая с помощью различного рода приводных ремней, будь то партии, органы политического насилия или церковь.
В свое время Николай Бердяев несколько лирически выразил эту мысль: "Государственная власть всегда была внешним, а не внутренним принципом для безгосударственного русского народа; она не из него созидалась, а приходила как бы извне, как жених приходит к невесте"57. Здесь стоит сказать, что этот брак носил явно насильственный характер и заключался отнюдь не по взаимному чувству.
Отсюда неизбежно личная гражданская ответственность за все происходящее каждого "Я" неизбежно подменяется безответственностью стадного "Мы". Все это действует растлевающе на наше общественное сознание, предлагая всегда готовое оправдание беспросветной нищеты и необустроенности жизни ключевой формулой изнасилованного либо чисто холопского морального самосознания: "это с нами так делают, это нами так управляют".
Нравственное влияние самоорганизующей деятельности по обустройству национального общежития (а это и есть собственно политическая деятельность) стоило бы подчеркнуть и потому, что без нее не может быть народом пережита и подлинная ответственность за судьбу Отечества.
Живая русская идея определяет и состояние внутренней народной свободы. У Николая Бердяева, все мировоззрение которого зиждилось на остром переживании необходимости обретения внутренней свободы, есть блестящее определение: "Свобода есть моя независимость и определяемость моей личности изнутри, и свобода есть моя творческая сила, не выбор между поставленным передо мной добром и злом, а мое созидание добра и зла"58. И далее: "Свобода не есть самозамыкание и изоляция, свобода есть размыкание и творчество, путь к раскрытию во мне универсуума"59.
Однако в контексте воплощенной у нас "русской идеи" даже бердяевская свобода не более чем внутренняя свобода канарейки в клетке, которая упивается своей песней, не желая видеть прутьев, делающих ее свободу совершенно иллюзорной.
Давно уже подмечено, что свобода в России, до сих пор неизбежно приобретала черты либо анархизма, либо свободы внутри индивидуального самоизолированного и идеального мира.
Русская идея предполагает, что Свобода есть не овладение обстоятельствами, а отстранение от обстоятельств60.
Говоря о влиянии русской идеи на жизнь народа, нельзя не отметить и еще одно немаловажное для нашей истории и национальной перспективы обстоятельство. Отстраненность от самоорганизации общественного бытия обрекает нас на неразвитость конструктивного опыта коллективных действий по обеспечению социального партнерства и организации национального общежития.
Отсутствие такого опыта порождает тенденцию "пойти в разнос" в случае малейшей потери контроля правительствующих элементов над народными. Отсюда все наши русские страшные в своей стихии бунты, все наши революции и проклятие гражданской войны.
Конечно, может показаться, что все сказанное выше исторически запоздало и собственно "русская идея" в том виде, каком она виделась славянофилам века XIX, давно уже покоится на идеологическом кладбище, чтобы тревожить ее надгробие свежими эпитафиями.
Увы, это далеко не так. Проблема заключается в том, что генетическое "нежелание государствовать" живет в нас поныне. Оно является благодатной почвой для взращивания национал-социализма, явления разного рода "спасителей отечества". Оно выплескивается в каком-то прямо фрейдистском народном порыве отдаться сильной личности.
Тревожный симптом живучести в нас этой болезни – патологически скептическое отношение у значительной массы народа к демократическим принципам самоорганизации, изумительная расположенность отстраниться от участия в обустройстве местного и национального общежития.
Проклятие "русского пути" прослеживается также в генетической связи с абсолютизацией идеи государственности, которая является принципиальнейшей для национального обустройства в его "русском" варианте. Русский человек всегда представлялся человеком государственным, не различающим понятия Отечество, Родина и Государство.
Я думаю, что порочность реальной русской идеи при всей благообразности ее аксаковской формулировки стала пониматься уже тогда, когда она была еще только "открыта" из российской действительности. Поэтому уже следующее поколение российских философов пытается изобрести новую, более продуктивную и вдохновляющую национальное движение идею. Русская идея была сформулирована как идея Соборности.
Однако в отличие от аксаковской дефиниции, эта шла в основном уже не от рефлексии и "прочтения" сложившегося национального духа, а скорее от "приписывания" ему определенных исключительных начал.
Естественно, приписыванием собственной исключительности, грешит не только российская ученость и теософия. Однако российский вариант этого греха интересен тем, что истово от него открещиваясь, мы все же пребываем в нем и свой невроз "истинной святости" подаем как доказательство нашей же способности явить пример соборной терпимости.
Чего только стоит утверждение в нашей особой религиозности! Вот у Розанова: "Церковь есть не только корень русской культуры… она есть и вершина русской культуры". Однако что же на это скажет поляк, иранец, индиец и еще многие другие народы? Ведь Польша и католицизм, Индия и индуизм не менее нераздельны, чем Россия и православие.
И в такой же степени, как мы говорим о том, что русская нация выросла из православия и сохранилась во многом благодаря ему, мы можем отнести это к евреям, сохранившим свою национальную самобытность и добивающимся государственности благодаря иудаизму, и к полякам, которые спаслись католицизмом под натиском протестантской Германии и православной России. Просто в определенных обстоятельствах религиозное обособление есть форма самосохранения нации, и это – общая закономерность.
Однако утверждение в нашей особинной религиозности – пустое самовосхваление не только потому, что в ней нет на самом деле ничего исключительно русского. Проблема еще и в том, что мы предали свою религиозность (чего не сделали те же поляки даже в состоянии "народной демократии"), соблазнившись большевистским атеизмом, снимающим столь обременительные нравственные пределы.
Большевики вообще лучше русских философов разобрались в русской натуре. В отличие от них они не домысливали и не приукрашивали свойства русской души, а использовали ее реальное состояние. И там, где Соловьеву, Флоренскому и прочим было видение Соборности, братской любви и пр., Ленин, Троцкий и Сталин разглядели реальную стадность, идущую от общинности крестьянского бытия, или, как более благообразно выражался Лев Толстой, роевое начало русского народа.
Но что же такое Соборность и чем она отличается от стадности? В нашей философской и теософской традиции Соборность это, прежде всего, единение, основанное на равновесии общего и индивидуального.
Так у Н. Струве: "Соборность – краеугольное понятие нашего времени, живущего под знаком двух полярно противоположных систем: абсолютного индивидуализма и абсолютного коллективизма"61.
У Н.Бердяева: "Соборность противоположна и католической авторитарности и протестантскому индивидуализму, она означает комюнитарность, не знающую внешнего над собой авторитета, но не знающую и индивидуалистического уединения и замкнутости"62.
Из этих определений следует, что Соборность предполагает единение, как производное от общей воли высокоразвитых, состоявшихся индивидуальностей, "самостей" не только личностного порядка, но и национальных.
Однако идея Соборности была сформулирована философами на той стадии развития российского общества, когда говорить о развитом индивидуалистическом начале еще было рано. Индивидуалистическое начало в России в отличие от Запада проявлялось тогда еще в большей степени не в позитивной созидательности, в обустройстве своего земного бытия, а было, прежде всего, началом анархическим или Богоборческим. Этой стадии развития общества действительно более соответствует стадность, как объединение сирых против тягостных обстоятельств жизни.
Расхожее отождествление Соборности со стадностью и ведет к расхожему заблуждению, что Соборность – плод духа "всякого народа в унижении"63, либо свидетельство отсталости его самосознания. Об этом, кстати, достаточно часто говорят западные исследователи русского миросознания.
Российская же философская мысль, отнюдь не отождествляя Соборность и стадность, все же увидела в естественном состоянии российской души (в которой индивидуалистические начала действительно еще "недостаточно оформлены"), идею уже иного порядка, идею высокую, горнюю, а потому для тогдашнего, да и для нынешнего нашего состояния – утопическую.
Соборность – явление постиндивидуалистическое, потребность в соборности возникает как раз на стадии высокоразвитого индивидуализма, когда возникает осознание реальной опасности разрушения социума именно вследствие доминанты индивидуализма.
Поэтому идея Соборности (как бы странно это ни звучало) – скорее идея, опередившая реальное состояние российского общества, чем свидетельство его отсталости. Да и вообще, было бы точней сказать, что до ее реализации не доросли не только мы, но и Запад. Однако Запад все же ближе к эпохе, когда идея Соборности уже не будет утопией из-за своей несвоевременности.
Но эта идея все же начинает приобретать жизненную силу уже сейчас, в условиях идущей персоналистической революции.
Блестяще существо этой революции было выражено Бердяевым: "Моя попытка построить философию вне логической онтологической и этической власти "общего" над личным плохо понимается и вызывает недоумение. Но я уверен, что все основы философии требуют пересмотра в этом, указанном мной направлении. Это имеет важные социальные последствия, но еще более последствия религиозные и моральные. Такой тип философии совершенно ошибочно было бы смешивать с философией прагматизма или с философией жизни. Персоналистическая революция, которой по-настоящему еще не было в мире, означает свержение власти объективации, разрушение природной необходимости, освобождение субъектов-личностей, прорыв к иному миру, к духовному миру"64.
Однако из этого отнюдь не следует, что свержение власти объективации имеет последствием подчинение ее субъективному. Замена одного другим не снимает проблему. Она должна быть решена в принципе. Принципиальное же решение лежит в уравнивании отношения "Я" = "Мы".
Сколь бы ни было сильно личностное начало в человеке, он – существо общественное и его бытие вне форм социального общебытия просто невозможно. Именно поэтому обретение гармонии сосуществования этих двух начал в человеке и есть одна из ведущих линий развития человечества. К тому же самых трагических линий.
Во всяком случае, именно за обустройство человеческого общежития (будь то созидание, разрушение, сохранение империй, государств или общественно-политических систем, религиозная борьба, национальное самоутверждение, партии, семейная жизнь и т. д.) – люди заплатили и продолжают платить самую высокую цену. Цену, в сравнении с которой все моровые язвы, эпидемии и стихийные бедствия, включая библейский потоп, по своим последствиям – не более чем легкий насморк.
Поэтому и столь велика ценность идеи Соборности, которая закладывает в основание универсальной нравственно-этической системы принцип равенства прав и взаимообязательств друг перед другом личностей, общества в целом, государства, различных корпоративных групп, семьи и, естественно, наций.
На смену традиционной формуле, которая на протяжении тысячелетий была в основании большинства общностей "Бог, Отечество, семья, личность" Соборность несет формулу не соподчиненности, а равенства:
...
Бог = Человечество = Нация = Семья = Человек
И только такая гармоническая формула, такое неиерархированное расположение универсальных (надхристианских, надисламских и пр.) ценностей может приблизить нас к гармонизации отношений "Я" – "Мы", к освобождению творческого начала человека и житии в подлинной Соборности.
Идея Соборности, хотя и сформулирована русскими философами, озабоченными поиском именно русской идеи, тем не менее, является идеей универсальной, идеей действительно способной не только консолидировать христианство, но и спасти мир от надвигающейся катастрофы противостояния двух ведущих культурно исторических типов цивилизаций – христианской и исламской.
Это противостояние – самое роковое противоречие нового века. Мы уже сегодня становимся свидетелями перерастания его в стадию реальной войны христианского и исламского миров, грозящей стать третьей мировой войной.
Однако не стоит считать, что нас ожидает неизбежность. Преодоление этого противостояния в принятии идеи Соборности как единения сложившихся культурно-исторических типов. Подлинное единство может быть только в единстве разнообразия, и принятии принципа исключения исключительности.
Нынешние же господствующие морально-этические системы фактически отказывают друг другу в праве на существование. Особенно наглядно это проявляется в противостоянии мировых религий, претендующих на всечеловечность и взаимно отрицающих право на истину у своих оппонентов, хотя все без исключения мировые религии пока в равной степени проявили свою несостоятельность обеспечить гармоническое развитие человечества.
Сегодня в общечеловеческих масштабах происходит то, что было характерно для уже пережитой человечеством кровавой эпохи классового противостояния. "Складывающаяся ситуация была в своем последовательном развертывании тупиковой: с одной стороны в обществе реально существуют различные системы моральных ценностей, которые изолируют, отчуждают определенные группы людей друг от друга, сталкивают их во взаимном отрицании, а с другой стороны, оно нуждается в некоем, хотя бы минимальном единстве моральных представлений и поведенческих установок, ибо без этого оно не может развиться в устойчиво функционирующий социальный организм"65.
Однако не с такой ли ситуацией, но только на уровне культурно-исторических типов цивилизаций мы сталкиваемся сегодня? И не горький ли опыт морального оправдания классовой взаимоисключительности, пережитый в уходящем веке, говорит нам как опасно переносить подобную мораль расколотого общества на общечеловеческие отношения?
Особенно это должно быть понятно россиянам, которые заплатили столь кровавую цену за опыт классовой борьбы и раскола нации.
Но боюсь, что конфронтация культурно-исторических типов нашей цивилизации чревата куда более серьезными последствиями: сегодня в руках у противостоящих сторон находятся средства, применение которых возводит риск глобальной катастрофы в степень непредотвратимости.
Конечно, основой планетарной консолидации могут стать сами по себе такие общечеловеческие ценности, как жизнь, свобода, достоинство и т. д. Однако в условиях цивилизации, разобщенной противостоянием различных морально-этических систем, эти ценности неизбежно подчинены самодовлеющей силе этого противостояния. А потому слишком часто Жизнь, Свобода, Достоинство приносятся на жертвенный алтарь идолам со звучными именами Долг, Нация, Национальная Идея. Идолам, так любящим человеческое мясо и даже не гнушающимся детоедством.
Для России Соборность – утопия, пока мы не развили в себе в полной мере индивидуалистические начала. Причем утопия, опасная в сегодняшней ее реализации именно стадностью и неизбежным явлением "пастухов" народа своего.
Для остального мира эта идея воспринимается либо как свидетельство нашей отсталости, либо как проявление российского имперского духа.
Я думаю, что к обвинениям в последнем надо относиться с пониманием. Во-первых потому, что как мы уже отмечали в истории России всегда ясно проявлялась доминанта экспансии. От походов Святослава "на вы", через завоевание Казани, освоение Сибири, разделы Польши, пакт Молотова-Риббентропа и вплоть до подавления восстания в Будапеште, Праге и афганской авантюры.
Во-вторых, потому что мы действительно страдаем неврозом провиденциализма, особинности и претензий на лидерство, если не на политическое, то хотя бы духовное. А потому представление рожденной у нас идеи Соборности как универсальной вполне объяснимо вызывает подозрение уже в духовном империализме, который воспринимается психологически даже острее прямой агрессии. Ибо прямая агрессия против нации сплачивает ее, а духовная – разлагает национальное самосознание.
Общности человеческие вообще всегда подозрительно относились к чужим идеям, и если уж право на "экспорт" идеологии скрепя зубы признается, то только для успешной нации, уже доказавшей реально превосходство своих принципов организации общества.