Во второй части этой книги, как нетрудно заметить, поэтика Чехова исследуется в синхроническом плане. Рассмотрение же всего длительного и сложного процесса формирования в творчестве Чехова новых способов изображения на уровнях предметном, сюжетном и уровне идей не могло быть здесь осуществлено - оно должно стать темой специальной работы.
Глава V
ФАБУЛА И СЮЖЕТ
Жизнь без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
А. Блок
1
В литературной традиции каждый из эпизодов, образующих фабулу, существен для ее развития.
Масштаб эпизода, то есть его соотношение с реальностью, неважен. Внутри художественной системы свои отношения и связи. Покупка карандаша может быть более крупным событием, чем покупка пистолета. Важна единственно роль эпизода в общем ходе событий.
Каждый эпизод движет фабулу к ее разрешению (это. не зависит от того, совпадает ли сюжетная композиция с естественной последовательностью событий или нарушает его, начиная рассказ "с конца", "с середины"). Этим определяется цель и смысл его в системе произведения.
У Чехова находим эпизоды иного типа.
В первой главе повести "Моя жизнь" идет разговор героя с сестрой. Автор подчеркивает эмоциональное напряжение, владеющее собеседниками, и напряжение это прямо "работает" на фабулу.
"- Мисаил, - сказала она, - что ты с нами делаешь?
Она не закрывала лица, слезы у нее капали на грудь и на руки, и выражение было скорбное. Она упала на подушку и дала волю слезам, вздрагивая всем телом и всхлипывая. <…>
- Но пойми, сестра, пойми… - сказал я, и оттого, что она плакала, мною овладело отчаяние. <…>
- Пощади нас! - сказала сестра, поднимаясь. - Отец в страшном горе, а я больна, схожу с ума. Что с тобою будет? - спрашивала она, рыдая и протягивая ко мне руки…"
Эта сцена перебивается дважды. В первый раз: "Как нарочно, в лампочке моей выгорел уже весь керосин, она коптила, собираясь погаснуть, и старые костыли на стенах глядели сурово, и тени их мигали". Во второй: "Она радостно улыбнулась сквозь слезы и пожала мне руку и потом все еще продолжала плакать, так как не могла остановиться, а я пошел в кухню за керосином".
Этой фразой заканчивается сцена и вместе с ней вся глава.
Можно было бы ожидать, что новые мотивы, введенные в столь напряженную сцену и перебивающие ее, по крайней мере, не менее эмоционально существенны, чем прочие детали этого эпизода.
Но если в первый раз "мотив керосина" сыграл свою фабульную роль (картина мигающих теней усиливает гнетущее настроение), то зачем он дан в другой раз? Было бы понятно, если бы, например, при свете лампы с этим керосином продолжался разговор. Но сцена исчерпана, глава закончена. С точки зрения смысла ситуации и всей главы в целом безразлично, пошел ли герой после окончания разговора за керосином или не пошел.
В "Огнях" в рассказе инженера есть такой эпизод: "…все одинокие укромные уголки <…> всегда бывают испачканы карандашами и изрезаны перочинными ножами. Как теперь помню, оглядывая перила, я прочел "О. П. (то есть оставил память) Иван Корольков 16 мая 1876 года". Тут же рядом: с Корольковым расписался какой-то местный мечтатель <…> Какой-то Кросс, вероятно, очень маленький и незначительный человечек, так сильно прочувствовал свое ничтожество, что дал волю перочинному ножу и изобразил свое имя глубокими, вершковыми буквами. Я машинально достал из кармана карандаш и тоже расписался на одной из колонн. Впрочем, все это дела не касается… Простите, я не умею рассказывать коротко".
Рассказчик сам указывает, что изложенный эпизод "не касается" фабулы. Подобный эпизод есть и в начале рассказа. Все персонажи собираются вокруг пса Азорки и долго говорят о нем. Между тем для фабулы нужна только первая фраза этого эпизода ("За дверью тревожно залаяла собака"), которой мотивируется выход героев на воздух, ("вышли из барака посмотреть, на кого она лает"), картины ночи и все последующие их рассуждения. Но вместо одной фразы дается развернутая сцена.
Сцена любовного объяснения в четвертой главе "Попрыгуньи" заканчивается таким образом:
"- Ну что? Что? - бормотал художник, обнимая ее и жадно целуя руки, которыми она слабо пыталась отстранить его от себя. - Ты меня любишь? Да? Да? О, какая ночь! Чудная ночь!
- Да, какая ночь! - прошептала она, глядя ему в глаза, блестящие от слез, потом быстро оглянулась, обняла его и крепко поцеловала в губы.
- К Кинешме подходим! - сказал кто-то на другой стороне палубы".
Последняя реплика ничего не меняет в ситуации (как было бы, когда б этот "кто-то" помешал героям) и не усиливает в ней какие-либо акценты (например, эта реплика могла бы подчеркивать противопоставление высоких чувств грубой прозе и т. п.). Эта деталь присутствует здесь по иным причинам.
Теперь, зная принцип отбора материала в предметном слое художественной системы, мы легче увидим, по каким именно.
Очевидно, на фабульном уровне соблюдается тот же принцип. Как и предметные подробности, эпизоды могут быть "лишними" с точки зрения фабульных задач; они демонстрируют, что событие изображено в его целостности, со всеми - важными и неважными для него - сопутствующими эпизодами.
Как и на предметном уровне, эффект "неотобранности" поддерживается самой организацией эпизодов. В чеховском повествовании нет иерархии эпизодов в зависимости от их роли в фабуле - "значащие" свободно переплетаются с "незначащими".
"Она увидела девочек, бросила палку, подняла хворостину и, схвативши Сашу за шею пальцами, сухими и твердыми, как рогульки, стала ее сечь. Саша плакала от боли и страха, а в это время гусак, переваливаясь с ноги на ногу и вытянув шею, подошел к старухе и прошипел что-то, и когда он вернулся к своему стаду, все гусыни одобрительно приветствовали его: го-го-го! Потом бабка принялась сечь Мотьку…" ("Мужики"). Юмористический эпизод с гусаком занимает большее повествовательное время, чем описание более важных для фабулы событий этой главы. Он никак не выделен синтаксически - дан как вторая часть сложно-сочиненного предложения.
Разномасштабность эпизодов и мотивов не подчеркивается строением повествования; напротив, сделано все, чтобы ее затушевать. В общем повествовательном потоке может быть уравнен, например, мотив самоубийства и сообщение о писании писем: "После этого разговора я не спал всю ночь, хотел застрелиться. Утром я написал пять писем и все изорвал в клочки, потом рыдал в риге, потом взял у отца денег и уехал на Кавказ не простившись" ("Ариадна"). Эти мотивы, при всем их различии, одинаково синтаксически оформлены и включены в одно синтаксическое целое.
Благодаря такому свободному сосуществованию эпизодов, существенных для развития фабулы и посторонних ей, полному их равноправию, в повествовании происходит то же явление, что и на уровне предметов. Весь ряд эпизодов выглядит как цепь неотобранных событий, идущих подряд, в их естественном, эмпирически беспорядочном виде.
2
Более обнаженно этот принцип отбора и композиции эпизодов виден в чеховской драме.
В его пьесах является то, чего в драме никогда не бывало раньше, - нехарактеристические предметы, случайные восклицания, нелепые словечки. Все это уже было в чеховской прозе (см., например, бессмысленные фразы в речи князя в "Анне на шее" - "М-да… Американцы…") и в драме лишь более ясно выражено и завершено.
Герои произносят или бессмысленные слова, или реплики, сами по себе осмысленные, но не имеющие отношения к ситуации. Таковы "Тра-ра-ра-бумбия" и "Бальзак венчался в Бердичеве" Чебутыкина ("Три сестры"), "Расскажите вы ей, цветы мои" и "Не говори, что молодость сгубила" Дорна ("Чайка") и т. п.
Пьесы Чехова насыщены сценами, информация которых остается не реализованной в общей картине событий и характерах персонажей.
В первом действии "Дяди Вани" в разговоры о науке, убеждениях и т. п. вторгается эпизод с цыплятами:
"Марина. Цып, цып, цып…
Соня. Нянечка, зачем мужики приходили?..
Марина. Все то же, опять все насчет пустоши. Цып, цып, цып…
Соня. Кого ты это?
Марина. Пеструшка ушла с цыплятами… Вороны бы не потаскали… (Уходит.)"
В конце последнего действия "Чайки", уже в преддверии развязки, вдруг дается развернутая сцена игры в лото. Все разговоры действующих лиц проходят на фоне выкликаемых цифр и игровых терминов.
"Аркадина. Ставка - гривенник. Поставьте за меня, доктор.
Дорн. Слушаю-с.
Маша. Все поставили? Я начинаю. Двадцать два!
Аркадии а. Есть.
Маша. Три!..
Дорн. Так-с.
Маша. Поставили три? Восемь! Восемьдесят один! Десять!
Шамраев. Не спеши.
Аркадии а. Как меня в Харькове принимали, батюшки мои, до сих пор голова кружится!
Маша. Тридцать четыре.
За сценой играют меланхолический вальс.
Аркадии а. Студенты овацию устроили… Три корзины, два венка и вот… (Снимает с груди брошь и бросает на стол.)
Шамраев. Да, это вещь…
Маша. Пятьдесят!..
Дорн. Ровно пятьдесят? <…>
Полина Андреевна. Костя играет. Тоскует бедный.
Шамраев. В газетах бранят его очень.
Маша. Семьдесят семь! <…>
Тригорин. Ему не везет. Все никак не может попасть в свой настоящий тон. <…>
Маша. Двадцать восемь!
Тригорин. Поймать ерша или окуня - это такое блаженство!
Дорн. А я верю в Константина Гаврилыча. Что-то есть! Что-то есть! Он мыслит образами, рассказы его красочны, ярки…".
Эта сцена вызвала, пожалуй, больше всего недоумений у критиков. "Автор завязал несколько интриг перед зрителем, и зритель с понятным нетерпением ожидает развязки их, а герои г. Чехова, как ни в чем не бывало, ни с того, ни с сего, усаживаются за лото и начинают монотонно выкрикивать цифры, а зритель должен томительно ждать! - возмущался обозреватель "Киевлянина", - <…> Зритель жаждет поскорее узнать, что будет дальше, а они все еще играют в лото. Но, поиграв еще немножко, они так же неожиданно уходят в другую комнату пить чай". "Для чего на сцене играют в лото и пьют пиво?" - спрашивал А. Р. Кугель. Сцена игры в лото попадает в пародии, появившиеся после премьеры "Чайки": "Кабинет Аполлонского. Человек десять артистов от нечего делать сыграли партию в лото и ушли".
Существует мнение, что приемы нового строения драмы впервые Чеховым были осуществлены в "Чайке". Но современники думали иначе. Эту новизну в полной мере они ощущали уже в "Иванове".
Обозреватель "Киевского слова" совершенно справедливо заметил, что "ни одна пьеса из современного репертуара не произвела такой сенсации, не возбудила столько толков и пересудов в печати и публике, как это первое драматическое произведение одного из самых талантливейших беллетристов нашего времени А. Чехова". В значительной мере эти толки были возбуждены непривычностью сценической формы.
Уже об этой пьесе говорили, что в ней "интерес сосредоточивается на характерах и бытовых подробностях, а не на интриге". И уже здесь была замечена та особенность, о которой потом так много писали в рецензиях на "Чайку" и "Дядю Ваню", - "ненужность" многих сцен и эпизодов для обрисовки характеров персонажей и развития действия.
А. С. Суворин в своей статье об "Иванове" (в связи с постановкой пьесы в Александринском театре) замечал: "Правдивые, искренно написанные бытовые сцены иногда кажутся как бы стоящими вне пьесы и отвечающими скорей повествовательной, чем драматической форме".
"Пьесе вредит также, - писал А. И. Введенский, - необыкновенное обилие вводных, к делу не относящихся сцен и разговоров. Мы очень хорошо понимаем, что автор старался обрисовать среду, в которой живет "Иванов", людей, которыми он окружен; но едва ли для этого дозволительно, в ущерб единству впечатления и в сомнительную пользу для характеристики общества, несколько сцен отдавать на карточные разговоры или на пьянство второстепенным лицам пьесы".
Обилие бытовых эпизодов, не связанных с развитием действия, отмечали и другие критики.
"Председателя управы г. Чехов заставляет выпивать по рюмке каждые 5 минут и запивать водку холодной водой…
<…> А гости, гости… <…> Что это за люди, зачем они здесь? <… > А гостиная наполняется новыми субъектами, которые тоже стонут и вздыхают, хозяйка всем предлагает "крыжовника", а хозяин опоражнивает рюмку за рюмкой".
"Иные пробуют <…> доказывать, что, однако, все ото очень правдиво, жизненно, что и в жизни царит большею частью скука и что такое времяпрепровождение весьма обыденно. На это, однако, с полной справедливостью можно возразить, что ведь не все то, что встречается в жизни и что верно действительности, достойно воспроизведения на сцене: например, в жизни люди спят, проводят целые часы за картами и т. п., но на сцене, однако, вовсе не интересно было бы изображать без всяких слов в течение целого акта храп уснувших людей или молчаливую игру в карты".
"Несколько растянутым и произвольным кажется четвертый акт <…>. Тут много лишних реплик, хотя нет ни одной плохой в смысле рисовки".
"Посторонние бытовые эпизоды" обыгрываются и в пародии на "Иванова", напечатанной И. Грэком в "Осколках". Каждый акт пародийной пьесы начинается с такого "несценического" эпизода.
"Действие I (В саду у Иванова)
У Иванова начинает болеть голова. <…>
Действие II
(У Лебедевых)
Лебедев показывает своим гостям изобретенный им способ запивать водку водой. <…>
Действие III (У Иванова)
Занавес подымается слишком рано и зрителям неожиданно представляется картина, как гг. Далматов, Варламов и Свободин пьют на сцене водку. Актеры, не потеряв присутствия духа, продолжают пить водку, как будто это так и надо по пьесе, и разговаривают об огурцах и прочей закуске".
Те же претензии предъявлялись критикой и по поводу следующего драматического сочинения Чехова - пьесы "Леший". Здесь тоже не идущих к делу сцен оказалось не меньше. В пьесе, писал Н. П. Кичеев, "много бесцельных эпизодов (как, напр., появление Дядина в третьем акте) <…>, известное однообразие приемов (завтрак в первом действии, ужин во втором, чаепитие в четвертом)".
Автор обвинялся в небрежении вечными законами драмы и искусства вообще.
"Искусство состоит не в простом воспроизведении действительной жизни. Тогда не было бы надобности в искусстве. Фотография заменяла бы живопись, судебные и полицейские протоколы заменяли бы литературу. <…> Всего досаднее, что г. Чехов не хочет знать законов драмы. <…> Он притворяется, что не знает, как важно время, и тратит это время на бесконечные разговоры. Знаете ли, в чем проходит первый акт? Он весь проходит в именинном завтраке, сервированном в саду… <…> Каждый приезжающий сначала закусывает, потом садится за завтрак. <…> В четвертом, последнем акте все действующие лица снова собираются вместе. <…> Совершенно как в первом акте накрывается стол, расставляется привезенная провизия и происходит трапезование".
"Автор, может быть, увлекся идеей - перенести на сцену будничную жизнь, как она происходит в большинстве случаев. Это - положительно заблуждение. Ведь <…> произведение тем выше, чем его идеи и факты содержательнее, чем их внутреннее значение шире и идейнее. А повседневные разговоры за выпивкой и закуской каждому надоели и дома и у знакомых, и для того, чтобы услышать десять раз, как другие справляются о чужом здоровье и иногда переругиваются, вовсе не надо идти в театр и перетерпеть четыре акта "комедии". Талант г. Чехова, несомненно, выше написанной им пьесы, и ее странные свойства объясняются, вероятно, спешностью работы или печальным заблуждением относительно самых неизбежных свойств всякого драматического произведения".