Почти совершенно исчезли сценки с повествованием, выдержанным с начала до конца в стиле какой-либо "маски". К таким можно отнести лишь два рассказа - "Брак через 10–15 лет" и "Новогодние великомученики". В других голос повествователя-юмориста, вначале активный, сходит затем на нет, и повествование к концу становится вполне нейтральным ("Гость", "Антрепренер под диваном").
Сравним, например, начало и дальнейшее повествование в рассказе "Стража под стражей".
"Видали ли вы когда-нибудь, как навьючивают ослов? Обыкновенно на бедного осла валят все, что вздумается, не стесняясь ни количеством, ни громоздкостью: кухонный скарб, мебель, кровати, бочки, мешки с грудными младенцами… так что навьюченный азинус представляет из себя громадный, бесформенный ком, из которого еле видны кончики ослиных копыт. Нечто подобное представлял из себя и прокурор Хламовского окружного суда, Алексей Тимофеевич Балбинский <…> Узелки с провизией, картонки, жестянки, чемоданчики, бутыль с чем-то, женская тальма и… черт знает, чего только на нем не было!"
Ср.: "В Вержболове Фляжкин, гуляя рано утром по платформе, увидел в окне одного из вагонов III класса сонную физиономию Балбинского. <…> В Кеннигсберге же он совсем преобразился. Вбежав утром в вагон к Фляжкину, он повалился на диван и залился счастливым смехом. <…> Приятели вышли из вагона и зашагали по платформе. Прокурор шагал и каждый свой вздох сопровождал восклицаниями…" ("Стража под стражей". - "Петербургская газета", 1885, № 163).
В основу построения повествования теперь кладутся иные начала.
8
До сих пор речь шла о словесной организации повествования, о позиции повествователя, выраженной в формах речи.
Второй важнейшей характеристикой повествовательного уровня является пространственная организация повествования, - то есть способ расположения художественных предметов в изображенном пространстве относительно лица, ведущего нить рассказа (рассказчика, или повествователя).
Речь идет, таким образом, не о словесной, а об "оптической" позиции повествователя, его точке зрения. Эта позиция, как и словесная, легко обнаруживается в тексте. Читая любое описание, мы видим, как оно построено, на каком "наблюдательном пункте" находился описывающий.
Так, повествователь может избрать неподвижную позицию; тогда непосредственному изображению подвергнется только то из внешнего мира, что доступно его наблюдению, а об остальном он может лишь догадываться или сообщать по косвенным данным (находясь у подножья холма, он может только предполагать, что находится за холмом).
Повествователь может последовательно передвигаться, то есть менять позицию обзора, проникать в те точки пространства, которые были ему недоступны в начале рассказывания. Это передвижение может быть мотивировано реально - рассказчик передвигается пешком, в тарантасе, наблюдает окружающее из окна вагона. Наиболее распространенный способ мотивировки ограничения позиции повествователя - солидаризация его с героем. Повествователь видит только то, что видит его герой. Передвижение рассказчика может быть и никак не мотивировано - изменение позиции наблюдателя читатель должен воспринять как литературную условность.
Для того чтобы уяснить принципы пространственной организации повествования раннего Чехова, рассмотрим, как описываются основные виды предметной действительности произведения: пейзаж, интерьер, портрет.
1. Пейзаж. "День ясный, прозрачный, слегка морозный, один из тех осенних дней, в которые охотно миришься и с холодом, и с сыростью, и с тяжелыми калошами. Воздух прозрачен до того, что виден клюв у галки, сидящей на самой высокой колокольне; он весь пропитан запахом осени. Выйдите вы на улицу, и ваши щеки покроются здоровым, широким румянцем, напоминающим хорошее крымское яблоко. Давно опавшие желтые листья, терпеливо ожидающие первого снега и попираемые ногами, золотятся на солнце, испуская из себя лучи, как червонцы. Природа засыпает тихо, смирно. Ни ветра, ни звука" ("Цветы запоздалые". - "Мирской толк", 1882, № 38).
Позиция повествователя неопределенна: неясно, откуда он видит клюв у галки на колокольне; о морозном воздухе, пропитанном запахом осени, говорится до того, как предложено выйти на улицу, и т. п. Категории общего характера ("природа" - то есть совокупность элементов пейзажа, независимых от реального наблюдателя) усиливают это впечатление.
Иногда пейзаж расширяется до почти географического описания.
"Солнце было на полдороге к западу, когда Цвибуш и Илька - Собачьи Зубки свернули с большой дороги и направились к саду графов Гольдауген. Было жарко и душно.
В июне венгерская степь дает себя знать. Земля трескается, и дорога обращается в реку, в которой вместо воды волнуется серая пыль. Ветер, если он и есть, горяч и сушит кожу. В воздухе тишина от утра до вечера. Тишина эта наводит на путника тоску. Одни только роскошные, всему свету известные, венгерские сады и виноградники не блекнут, не желтеют и не сохнут под жгучими лучами степного солнца. Они, разбросанные рукою культурного человека по сторонам многочисленных рек и речек, от ранней весны до середины осени щеголяют своею зеленью, манят к себе прохожего и служат убежищем всего живого, бегущего от солнца. В них царят тень, прохлада и чудный воздух" ("Ненужная победа". - "Будильник", 1882, № 24).
Этнографизм делает описание безотносительным к какому-либо конкретному воспринимающему лицу; "оптическая" позиция не определена.
2. Интерьер. При изображении помещения и находящихся в нем людей повествователь у раннего Чехова также не связывает себя какими-либо ограничениями и мотивировками. Он свободно перемещается из комнаты в комнату, за пределы помещения вообще.
"Гости разделились на группы. Старички заняли гостиную, в которой стоял стол с сорока четырьмя бутылками и со столькими же тарелками, барышни забились в уголок <…> Кавалеры заняли другой угол <…> С криком и со смехом выскочило несколько человек с красными физиономиями из спальной <…> В прихожей уронили что-то тяжелое, раздался треск. В гостиной, около бутылок, старички вели себя не по-старчески <… > Рассказывали анекдотцы, прохаживались насчет любовных похождений хозяина, острили, хихикали, причем хозяин, видимо, довольный, сидел, развалясь на кресле <…>. В углу, возле этажерки с книгами, смиренно, поджав ноги под себя, сидел маленький старичок в темно-зеленом поношенном сюртуке со светлыми пуговицами…" ("Корреспондент". - "Будильник", 1882, № 20).
"Зал первого класса был наполнен пьющими офицерами. В зале третьего класса гремел оркестр военной музыки…" ("Ненужная победа". - "Будильник", 1882, № 30).
Повествователь свободно переходит от одной группы людей к другой, выхватывает отдельные лица, снова делает "общий обзор". Вообще, полная пространственная несвязанность повествователя в случаях описания всякого многолюдства видна особенно хорошо - будь это описание свадьбы, праздничной толпы, ярмарки (см. "Ярмарка" - 1882; "В Москве на Трубе" - 1883 и др.).
3. Портрет. В "Ненужной победе" Артур фон-Зайниц появляется впервые во второй главе. Сначала его внешность описана так, как видит ее другой герой, то есть с весьма определенной пространственной позиции.
"Затрещали кусты, и Цвибуш увидел перед собой высокого, статного, в высшей степени красивого человека с большой окладистой бородой и смуглым лицом. Он держал в одной руке ружье, а в другой соломенную шляпу с широкими нолями".
Но повествователь не довольствуется таким описанием. Сразу же он дает другой, развернутый, портрет героя, не связывая себя никакими ограничениями.
"Барон Артур фон-Зайниц - мужчина лет двадцати восьми, не более, но на вид ему за тридцать. Лицо его еще красиво, свежо, но на этом лице, у глаз и в углах рта, вы найдете морщинки, которые встречаются у людей уже поживших и многое перенесших. По прекрасному, смуглому лицу бороздой проехала молодость с ее неудачами, радостями, горем, попойками, развратом. В глазах сытость, скука… <…> Артур редко купается, а поэтому и волосы его и шея грязны и лоснятся на солнце. Одет он небогато и просто…" ("Будильник", 1882, № 25).
По ходу описания повествователь делает экскурсы в прошлое; он описывает то, чего не мог бы увидеть обычный наблюдатель, например, что к концу цепочки, спрятанному в кармане, "прикреплены не часы", а "ключ и оловянный свисток" и что на брелоке в виде ружья "можно прочесть следующее: "Барону Артуру фон-Зайниц. Общество вайстафских и соленогорских охотников".
Прием: сначала герой, потом повествователь - в ранней прозе Чехова очень распространен. В рассказе "Барыня" (1882) портрет главной героини дается сперва через восприятие одного из героев ("И красивая она <…> Огонь баба! Огненный огонь! Шея у ней славная, пухлая такая…"), но затем повествователь портрет этот уточняет, корректирует уже "от себя".
"Барыня вскочила с кровати, быстро оделась и пошла в столовую пить кофе.
Стрелкова была на вид еще молода, моложе своих <…> Красива она не была, но нравиться могла. Лицо было полное, симпатичное, здоровое, а шея, о которой говорил Семен, и бюст были великолепны. Если бы Семен знал цену красивым ножкам и ручкам, то он наверное не умолчал бы и о ножках и ручках помещицы" ("Москва", 1882, № 30).
Повествователь раннего Чехова не доверяет ограниченной пространственно (и психологически) точке зрения персонажа - все окружающее он изображает со своей точки зрения.
Повествователь не прикреплен к какому-то наблюдательному пункту, он свободно движется в пространстве, изображает окружающее вообще, без ссылки на чье-либо конкретное восприятие. Его координаты в пространстве неопределенны.
В предыдущих разделах мы говорили о субъективности повествователя 1880–1885 гг., разумея под этим наличие в повествовании субъектно-оценочных форм его речи.
В пространственной сфере повествования описанную выше позицию повествователя тоже можно назвать субъективной, ибо главным здесь является субъект повествователя - все описания даются с его точки зрения. (В таком понимании объективной может считаться позиция, когда повествователь будет изображать окружающий предметный мир не "от себя", а ссылаясь всякий раз на какое-то чужое восприятие, например персонажа.)
Субъективность пространственная легко сочеталась с субъективностью словесной. В описание, не упорядоченное пространственно, построенное по произволу повествователя, свободно входят и любые произвольные его рассуждения, оценки, юмористические пассажи. Рассказчик может неожиданно прервать описание каким-нибудь восклицанием, обращением к читателю, оставшиеся еще не описанными реалии изобразить суммарно или вообще отказаться от дальнейшего описания (формальными показателями такого суммарного или прерванного описания являются слова "и т. д.", "и проч.", "одним словом", "всё" и др.).
"Побледнели и затуманились звезды… Кое-где послышались голоса… Из деревенских труб повалил сизый, едкий дым. На серой колокольне показался не совсем еще проснувшийся пономарь и ударил к обедне… Послышалось храпенье растянувшегося под деревом ночного сторожа. Проснулись щуры, закопошились, залетали с одного конца сада на другой и подняли свое невыносимое, надоедливое чириканье… <…> Начался даровой утренний концерт" ("Двадцать девятое июня". - "Будильник", 1881, № 26).
"В одно прекрасное во всех отношениях утро <…> Трифон Семенович прогуливался по длинным и коротким аллеям своего роскошного сада. Все, что вдохновляет господ поэтов, было рассыпано вокруг него щедрой рукою в огромном количестве и, казалось, говорило и пело: "На, бери, человече! Наслаждайся, пока еще не явилась осень!" ("За яблочки". - "Стрекоза", 1880, № 33).
Таким образом, словесная и пространственная сферы в своем строении обнаруживают явный изоморфизм. Активность повествователя на одном уровне поддерживается активностью и на другом. Впечатление субъек-тивности повествования в целом от такого "сложения" усиливается.
Такой повествователь господствует в произведениях 1880–1883 гг. Но постепенно в пространственной сфере. как и в речевой, активный повествователь начинает сдавать позиции. Возникает рассказ с другой пространственной организацией повествования.
Появляется повествование, где описание дано не с точки зрения всевидящего рассказчика, а "привязано" к одному из персонажей.
Зачатки такого типа описания были уже в произведениях самых первых лет. Например, в рассказе "Месть" внутренность театральной кассы дается с точки зрения одного из героев - комика.
"Комик не завернул глаз в шубу, а пустил их на волю: гляди, коли хочешь! Они-то, кстати, и не мерзнут. В кассе нет ничего интересного для глаз. У деревянной перегородки стол, перед столом скамья, на скамье - старый кассир в собачьей шубе и валенках. Все серо, обыденно, старо… И грязь даже старая… На столе лежит еще непочатая книга билетов. Покупатели не идут. Они начнут ходить во время обеда… Кроме стола, скамьи, <книги> билетов и кучи бумаг в углу - ничего нет. Ужасная скука! И какая бедность!" ("Мирской толк", 1882, № 50).
Этот пример показателен. Формально данное с точки зрения героя, описание постоянно сползает на позиции повествователя. Это ощущается в несколько "остраненном" изображении - герой, который видит эту кассу не первый раз, должен воспринимать ее более обыденно. А в конце повествователь прямо переходит к описанию "от себя", минуя героя (сигналом вторжения повествователя служат восклицания о бедности и скуке):
"Впрочем, в кассе есть один предмет роскоши. Этот предмет валяется под столом вместе с ненужной бумагой, которую не выметают вон только потому, что холодно. Да и веник куда-то запропал…"
Но пока это только небольшие участки повествования. Первые рассказы, где окружающая действительность целиком подчинена восприятию героя, появляются только в 1883 г. (таким был рассмотренный выше "Вор").
В противоположность рассказам с субъективным повествователем, где позиция рассказчика может быть весьма неопределенной, здесь все реалии описываются со строго определенной точки зрения. Она принадлежит персонажу.
Рассмотрим пространственную организацию рассказа "Павлин в вороньих перьях" ("Осколки", 1885, № 22; в Собр. соч. - "Ворона").
Поручик Стрекачев, случайно оказавшись у дома мадам Дуду, решает зайти к ней. Описание квартиры строго подчинено последовательности маршрута героя - изображение каждой новой комнаты, каждого нового предмета начинается не ранее, чем это увидел герой.
"Через минуту Стрекачев стоял уже в передней и полною грудью вдыхал густой запах Ylang-Ylang'a и глицеринового мыла <…> На вешалке висело несколько манто, ватерпруфов и один мужской лоснящийся цилиндр. Войдя в залу, поручик увидел то же, что видел он и в прошлом году: пианино с порванными нотами, вазочку с увядающими цветами, пятно на полу от пролитого ликера… Одна дверь ведет в гостиную, другая в комнатку, где спит или играет в пикет m-me Дуду <…> Если взглянуть в гостиную, то прямо видна дверь, из-за которой выглядывает край кровати с кисейным, розовым пологом".
Повествователь следует за героем и описывает только то, что попадает в поле его зрения.
"В зале никого не было. Поручик направился в гостиную и тут увидел живое существо. За круглым столом, развалясь на диване, сидел какой-то молодой человек <…> Одет он был больше, чем щегольски: новая триковая пара носила еще на себе следы утюжной выправки, на груди болталась брелока <…> Взглянув на вошедшего поручика, франт вытаращил глаза, разинул рот и окаменел. Удивленный Стрекачев сделал шаг назад… В франте с трудом узнал он писаря Филенкова, которого не далее как два часа тому назад распекал в канцелярии…"
Далее таким же образом описываются новые действующие лица, времяпрепровождение в "Аркадии" и Крестовском саду, канцелярия, где на другой день встретились поручик и писарь.
Рассказчик в повествовании такого типа прочно "привязан" к герою. Он рисует только то, что видит герой; об остальном же может только догадываться.
"Когда телега выехала со станции, были сумерки. Направо от землемера тянулась темная, замерзшая равнина без конца и краю… <…> Налево от дороги в темнеющем воздухе высились какие-то бугры, не то прошлогодние стоги, не то деревня. Что было впереди, землемер не видел, ибо с этой стороны все поле зрения застилала широкая, неуклюжая спина возницы" ("Пересолил". - "Осколки", 1885, № 46).
В 1884 г. Чеховым был написан рассказ, где такое построение повествования создает своеобразную сюжетную "шпильку".
Поссорившийся с женой муж "пришел к себе в кабинет, повалился на диван и уткнул свое лицо в подушку. <…> Через четверть часа за дверью послышались легкие шаги. <…>
Дверь отворилась с тихим скрипом и не затворилась. Кто-то вошел и тихими, робкими шагами направился к дивану. <…>
Почувствовав за своей спиной теплое тело, муж упрямо придвинулся к спинке дивана и дернул ногой".
Услышав "глубокий вздох" и почувствовав на своем плече "прикосновение маленькой ручки", муж готов уже помириться.
"Ну, бог с ней! Прощу в последний раз. Будет ее мучить, бедняжку! Тем более, что я сам виноват…"
- Ну, будет, моя крошка!
Муж протянул руку назад и обнял теплое тело.
- Тьфу!
Около него лежала его большая собака Дианка". ("С женой поссорился". - "Осколки", 1884, № 23).
Неожиданность развязки построена на том, что повествователь ни на иоту не выходит за рамки восприятия героя, он вместе с героем "не знает", что в кабинет вошла собака, и узнает это только вместе с героем.
Такое повествование, где рассказчик изображает видимый мир, исходя не из своего восприятия, а только как бы приводя свидетельства героя, несомненно, выглядит более объективным.
В 1883 г. было только 5 таких рассказов ("Вор", "Кот", "На гвозде", "Справка", "Благодарный"), в 1884 г. - И (среди них - "Не в духе", "С женой поссорился", "Винт", "Репетитор"), в 1885 - 17 ("Ворона", "Кухарка женится", "Горе", "Пересолил", "Заблудшие" и др.), в 1886 - 42, в 1887 - 36. В 1887 г. число таких рассказов составляет уже большинство (55 % общего количества рассказов).