Личность невозможно получить патриотическими и моральными проповедями. Единственный вид патриотизма – земледельческий надел. Самое смешное, что это и есть изначальный смысл этого слова. Пропорция настоящих патриотов страны – это пропорция её земледельцев. Вернее, единственный, кто может без стеснения и вслух сказать, что он патриот – земледелец; и в той мере, в которой он увеличивает плодородие своей земли.
Сама история человека есть постоянное перетекание формы культуры в соответствие форме труда. Сначала он ещё не овладел трудом, но вынужденно подчиняется ему. Охота создаёт спокойную волю, уравновешенную с природой. Труд земледельца создаёт характер упорный, независимый; он "употребляет" природу, но ещё чувствует её. И всё же, любой земледелец имеет над собою высшего "хозяина" – это сама земля, её плодородие, климат. Успехи современной агрокультуры – заслуга науки; классический исторический земледелец пребывает в полной зависимости от земли и погоды. Дух его не может освободиться.
К тому же только земледелец имеет роскошь распространять плодородие земли на самого себя. Племя предшествующей эпохи или хранящее его пережитки к детям относится как возможной и легко возместимой обузе, настолько неустойчиво ещё само выживание человека. Часто детей "выбраковывают". Но земледелец всегда имеет в них прямую нужду как в помощниках и в условиях устойчивого земледелия даёт тот самый всеми желаемый прирост населения. Но индустриальный человек, хоть рабочий, хоть управленец, не имеет счастья самим собой полностью социализировать детей, собой полностью обеспечить их материально, самому передать все навыки труда. Эта скрытая ущербность срывает природное "деторождение" до стойкого убывания популяции "цивилизованных" стран. Парадоксальное подтверждение этому – единственными, кто не испытывает проблем с потомством в этих странах являются "асоциальные элементы", включая "семьи" алкогольной и наркотической зависимости, вовсе не заботящиеся о детях и имеющие их лишь, по сути, ложному срабатыванию гуманитарного государства медицинскую помощь и социальное пособие.
Пролетарию не до природы. Погоняемый капиталистом, он пережигает её на древесные угли и переплавляет в металл. Только рабочий вместе с инженерами и учёными переходит по кантианскому определению Маркса из "вещи в себе" в "вещь для себя". Он настолько овладевает трудом, как собственной силой, что он осознаёт и конечную цель труда и рационально добивается её – дух освобождается от природных оков. Теоретически в эту компанию входит и капиталист-предприниматель. Но этот "плохиш" для своей корысти настолько быстро и ловко набрасывает на рабочих железные кандалы (для ИТР – серебряные наручники), что обычно и по заслугам имеет дурную славу…
Поневоле отлучённый от природы рабочий занялся другим – через объединение "всех стран" в пролетарском праве на достойную часть вырабатываемых благ, выбил, наконец, их из капитала. Современное снижение политического тонуса "европейских демократий" – прямое следствие остывания "пролетарского горна". С изменениями условий труда, доля промышленных рабочих настолько сократилась, что мелкобуржуазная, к сожалению уже не "крестьянская" и не "цеховая", а мораль "работника обращения" подверженного "конторско-чиновничьему гриппу" влияет на требования масс в решениях правительств.
В ответе на прямой вопрос, сразу выясняется, что Толстой при всей его помещичьей нелюбви к "фабричным", вовсе не мракобесный обскурант: "То же возражение, что для книги и железной дороги нужно лезть под землю за рудой и в доменную печь, то это же нужно делать и для сошника, лопаты, косы. И в том, чтобы… лезть под землю за рудой или работать у доменной печи, нет ничего дурного, и я, когда был молодым, да и всякий хороший молодой человек охотно полезет из молодечества под землю и будет работать железо, если только это не будет принудительно и будет продолжаться не всю жизнь по 10 часов и будет обставлено всеми удобствами, которые придумают наверно люди, если только все будут работать, а не одни наемные рабы" – Толстой Л. Н. Письмо П. В. Веригину Ясная Поляна 14 октября 1896.
Каков, однако, молодец! Хоть сейчас – в профсоюзные вожаки!
Простая очевидность
Десятилетия начётнического подольщения к "гегемону", исказили смысл слова "работа". Им стали называть даже караульное табуреточное сидение. Но хоть некоторые актёры со слухом вспомнили старинное "служу на театре". Господа прочие "служивые", ну поймите же, что у вас другое – честь. Отбивайте уважение к ней по своей "линии", и не путайте себя ложью якобы деланной "работы". Правда, есть командные должности, "перекрученные" с "трудом", "но кто говорил, что будет легко?".
Невнятность понимания труда хорошо отражена в добротной профессиональной мемуарной литературе Василия Ершова. Особенно важно, что это слова человека труда привилегированного. И отнюдь не в оплате (хотя она сравнительно и заслуженно высока), а в исключительной совокупности личных качеств, требуемых и "всего и сразу", и попеременно: физического и психического здоровья, смелости и спокойствия, памяти и быстрого соображения, педантизма и импровизации – да что только не нужно пилоту!
Но как далеко такая сложная деятельность заводит от непосредственного ощущения "труда": "Мутный поток информации захлестывает и так едва тлеющие огоньки истинных человеческих ценностей. А без них, зачем жить.
Кому нужно трудолюбие как самоцель? Жалок человек, понимающий, что нельзя сидеть без дела, – но не ведающий, как это можно просто сидеть и мыслить. Он сам вкалывает с утра до ночи, воспитывает так же своих детей, – внешне это выглядит очень порядочно, нравственно, а на деле – от бездуховного. Или труд уже сам по себе духовен? Труд раба? Но видно же, что когда человек считает сидение и болтовню с семьей, с детьми, – пустою забавою и идет от семьи в гараж, потому что там – дело, дело, дело, – это перекос нравственный. Эдакий гомо вкалывающий.
Но ведь вначале была мысль, потом – слово, а потом уж действие – не так ли? Я уже не говорю о вещизме. О стремлении добыть, добыть, добыть, – честным трудом, заработком, приработком, шабашкой, двадцать пять часов в сутки…".84
Вот тебе – на! Допустим, переэксплуатация, мотив понятен, вызывает сочувствие и риторический вопрос: "где профсоюз?!". Но как легко, не желая этого (В.Ершов – большой, заслуженный труженик) можно унизить труд. Представить лишь естественно-присущей, безлично-бессмысленной способностью…. Склоняться перед мечтой о якобы существующей "чистоплюйной мысли". Вот такие чистоплюи и составляют невозможные тарифные, разрядные и прочие "сетки", "графики" и прочее…. Но нерешён (да и задан ли) вопрос – а возможно ли вообще абстрактно справедливо со стороны обременить трудом?
Труд – единственная форма существования "человеком". Природа не может восуществиться в свою высшую "рациональную" форму движения, иначе, чем как через разумную деятельность человека – непрерывного преобразования самой себя. Человек для себя – это навыки и умения, начиная с речи, более ничего… и этого достаточно для всего. Труд невозможен без опыта, опыт невозможен без общения, общение невозможно без понимания. Труд человеческий, а не зачаточный животный, да и там – то же. Грань отличия труда уже собственно человеческого проходит не в этом месте. Отсюда в обратную сторону: как только в проживание жизни (личное потребление) вложено меньше труда, чем необходимо для поддержания этого уровня, в том числе и попутной необходимости взаимного "со-общения", человек становится паразитом. О-о-о! он может быть очень большим профессионалом в области "одностороннего флюса"!
Нет ли в неуёмном стремлении к аскезе духовно-продвинутых "всех времён и народов" – поиска точки непотребления во имя свободы размышления? Мудрец совестью ощущает нравственный долг непременно отработать "излишек", а на это всегда так жаль времени. В самоограничении уже нет необходимости – настолько выросла выработка, но справиться с изобилием морально может быть не менее трудно.
"… Рано. Скосил Главное несчастье наше – это то, что мы потребляем больше, чем работаем, и потому путаемся в жизни. Работать больше, чем потреблять, но может быть вредно. Это высший закон". – Толстой Л. Н. "Дневник" 14 июня 1884.
Человек способен развивать свою духовность только в труде. Это, собственно, синонимы. Без труда, рано или поздно, личность начинает деградировать. Есть сложные, в неявности усилий, формы труда; есть организационно сложные: наука, спорт, искусство пианиста, воинские артикулы…. Если личность уже проявилась, человек сам поднимается до морали бескорыстно-общеполезного. Не "вызрел" – прозябает в личном эгоизме, укрытым от насмешек "непрозрачной формой". Личный труд – удовольствие и не препятствует эгоизму, как и всякое удовольствие. Явно лично-общественнополезный – подводит к счастью, а если кому-то повезёт со "служебным романом" – ну, это социально высшая точка судьбы!
Понять ими же сочинённый "первородный грех Адама" – "вкушение плода с Дерева познания Добра и Зла", самим шумерским старцам было "не по зубам".
Не существует никакого абсолютного "добра и зла". Эта нравственная тягота появляется, когда человек постепенно перестал ощущать природу непосредственно-чувственно, как прежде, в образе зверя. И, жизнь, наконец, предстала перед ним в виде бесконечной работы. Осознание необходимости труда уничтожило досознательную свободу его звериной воли.
Страх бесконечности труда не отпускает его уже не один десяток тысяч лет. Он онтологически боится труда, презирает его, как дикая лошадь презирает недоуздок; как волк, только и ждущий побега. Он ищет спасения в бесплотных медитациях, в идеальной свободе мысли; но не может получить другого счастья иначе чем, сделав соразмерный своим силам труд свободным от внешней необходимости, в которой и кроется его страх. Труд: любимый, свободный, творческий, бесконтрольный, общественно-полезный и общественно-безопасный, неконкурентный, вседоступный и разнообразный, товарно-бесполезный, "безнеобходимый", труд без страха перепроизводства. Труд, далёкий от простого избегания голода. Такой труд – единственно возможное долгожданное освобождение человека. Это и будет "коммунистическим" возвращением в Эдем.
(Забавно только то, что всякой "Еве", действительно, больше и быстрее всегда чего-то надо, но и это объяснимо….)
Кстати, если кто из "поповских" и не вредил "общему делу", то это старое соловецкое монашество. Но что они говорили мирянам? "Труд – тоже молитва…… К сожалению, большеземельной церковной братии – не пригодилось, вернее, пригодилось не для просветления, а, как водится, для для заведения прибыльных безналоговых промыслов.
"…Да, монашеская жизнь имеет много хорошего: главное то, что устранены соблазны и занято время безвредными молитвами. Это прекрасно, но отчего бы не занять время трудом прокормления себя и других, свойственным человеку…" – Толстой Л. Н. "Дневник" 24 декабря 1889.
Итак, Толстой вплотную подошёл к чрезвычайно трудно осознаваемой истине. Причём, как в личном сознании, так и в общественном из-за её неосознаваемой вживлённости в само человеческое бытие: производительный труд – не одно лишь проклятье.
Но труд это только временное упражнение. Человеку же настолько надо целеполагать, придавать рациональное значение всей своей жизни, что праздным (никуда не деться) приходится придумывать иллюзорное оправдание паразитизму.
"Люди вообще никогда не жили без объяснения смысла проживаемой ими жизни. Всегда и везде являлись передовые, высокоодаренные люди, пророки, как их называют, которые объясняли людям этот смысл и значение их жизни, и всегда люди рядовые, средние люди, не имеющие сил для того, чтобы самим уяснить себе этот смысл, следовали тому объяснению жизни, которое открывали им их пророки" – Толстой Л. Н. "Предисловие к сочинениям Гюи де Мопассана".
К слову: физическая любовь сродни труду в действии, однако же, не в намерении…. Невозможен диалог Ромео и Джульетты с упоминанием "маленьких", тьфу! То была бы несусветная пошлость, прямое оскорбление романтической любви юных, переживающих лишь самое чувство. Несвоевременно, судари и сударыни, всему своё время…. Любовь – последнее "прости" добессознания животной природы, единственная поэзия доступная каждому, независимо ни от чего. (Как говорится, не найдётся такого дурака, чтобы не мог жениться). Но забавно, что в своём первом во всемирной истории "Протопросвещении" шумерские старцы не смоги сдержать знакомого восторга – возможности высказаться рационально, возможно, впервые. Они патриархально взнуздывают непосредственное чувство, мол, для дела "плодитесь и размножайтесь", а не абы как…. Вот такой библейский академизм, "такая, блин, вечная музыка……
Что работать?
Труд это прекрасный пример того, как вещь абстрактная в масштабе единичности, то есть личного усилия – прихлопнуть комара: труд или рефлекс? А если на скотобойне, за зарплату? Как только в обстоятельства труда включается больше и больше отношений между людьми, он становится абсолютно конкретным к историческим условиям общества. Вернее, он и двигатель, и показатель развития.
Толстой исповедовал достоинство независимости. Как в мышлении, так и в действии. Поместный землевладелец, он с юности в доходном хозяйстве видел обеспечение свой независимости.
Уже через семь лет он пишет с Кавказа: "Одно не нравится мне: это то, что ты не хочешь жить в деревне; я же только о том и мечтаю, как бы опять и навсегда поселиться в деревне и начать тот же самый образ жизни, который я вел в Ясной, приехав из Казани: т. е., другими словами, я хочу возвратить времена долгополого сюртука. Теперь бы я сумел воздержаться от необдуманности, самоуверенности, тщеславия, которые тогда портили все мои добрые предприятия….". – Толстой Л. Н. Письмо С. Н. Толстому 10 декабря 1852 Старогладковская.
А к своей вынужденной заинтересованности в писательском доходе, видимо, относился даже с некоторым аристократическим презрением, сознавая в глубине души случайность подобного таланта.
После женитьбы он совершает второй "хозяйствующий" набег: "Лев Николаевич… поглощен хозяйством – пчелами, баранами, поросятами и т. п….. Утро Лев Николаевич проводил в хозяйстве; все, бывало, обойдет или же сидит на пчельнике…. Его увлечения были самые разнообразные. То он сажал капусту в огромном количестве, то разводил японских свиней…. В это же лето он насадил яблочный сад, сажал кофе – цикорий. Посадка еловых лесов очень занимала его".85
После ряда происшествий с управляющим:
"Соня (Софья Андреевна Толстая – прим.) сделалась конторщицей. Она рассчитывала поденных девок, в чем и я помогала ей. На своих легких белых платьях она носила на ременном поясе тяжелую связку ключей.
Лев Николаевич заведовал полевым хозяйством, взяв себе на помощь мальчишку Кирюшку, лет 14-ти, из бывших учеников".86
Промежуточный вывод: "Я сделал важное открытие по хозяйству, которое спешу вам сообщить. Приказчики и управляющие и старосты есть только помеха в хозяйстве. Попробуйте прогнать все начальство и спать до 10 часов, и все пойдет, наверное, не хуже. Я сделал этот опыт и остался им вполне доволен". – Толстой Л. Н. Письмо А. А. Фету 15 мая 1863.
Чем это могло закончиться? "Конечно, опыт Льва Николаевича иметь помощника на 900 десятин – Кирюшку был пригоден лишь на короткое время. Потому хозяйство в Ясной Поляне всегда шло плохо, и последствия были плачевные".87
"Я в запое хозяйства погубил невозвратимые девять месяцев, которые могли бы быть лучшими, а которые я сделал чуть ли не из худших в жизни… Ужасно, страшно, бессмысленно связывать свое счастье с матерьяльными условиями…" – Толстой Л. Н. "Дневник" 18 июня 1863.
"Я с детства слышал, – вспоминал также Сергей Львович (сын Льва Толстого – прим.), – что дядя – отличный хозяин, но потом убедился, что это неверно. Он хорошо знал условия тогдашнего хозяйства, но был. нерасчетлив, неделовит и вел хозяйство по-барски… Он был подозрителен, но нередко подозревал не тех, кого следовало подозревать. В результате с каждым годом его материальное положение ухудшалось". Прожив в Москве четыре зимы, старший брат не потянул городскую жизнь, отнюдь не по настроениям и убеждениям, а просто – по нехватке денег. И опять заперся в Пирогове.
"Вы ведь живете на деньги, полученные от писаний вашего отца, – любил говорить Сергей Николаевич домашним своего знаменитого брата. – А мне надо учитывать каждую копейку. Вашего отца приказчик обворует на 1000 рублей, а он его опишет и получит за это описание 2000 рублей: тысяча рублей в барышах… Я не могу так хозяйничать…".88
П. В. Басинский проводит замечательное исследование документов, из которых следует, насколько тяжело было получить доход с "обычного" имения, каким была тульская Ясная Поляна: "Приход" Ясной Поляны за 1910 год составлял 4626 руб. 49 коп. "Расход" -4523 руб. 11 коп. Итого: годовой доход имения составил 103 руб. 38 коп".89 Более того, выясняется, что без вложения средств от доходного самарского имения или от дохода литературного (!) хозяйство Ясной было бы, вероятно, убыточным. И даже если в следующем году, по смерти Льва Толстого, Софья Андреевна выручила с имения на 600 рублей больше (понятное дело), то положение всё равно удручающее. Рачительные помещики, не "Плюшкины", не "Маниловы" еле сводят концы с концами….
Но это внешняя, материальная, реальная жизнь. За ней стоит внутреннее, душевное отображение и переживание таких жизненных обстоятельств писателем.
Как человек нравственно порядочный, Толстой желает справедливого отношения к работнику, разумеется, начиная с крестьян: "Простой народ так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью" – Толстой Л. Н. "Дневник" 26 октября. 1853.
Как человек ведущий хозяйство, он пытается наладить (допустим, к своей выгоде), не истощающий, а укрепляющий земледельца, труд.
"Он знал, что нанимать рабочих надо было как можно дешевле; но брать в кабалу их, давая вперед деньги, дешевле, чем они стоят, не надо было, хотя это и было очень выгодно. Продавать в бескормицу мужикам солому можно было, хотя и жалко было их; но постоялый двор и питейный, хотя они и доставляли доход, надо было уничтожить. За порубку лесов надо было взыскивать сколь возможно строже, но за загнанную скотину нельзя было брать штрафов, и хотя это и огорчало караульщиков и уничтожало страх, нельзя было не отпускать загнанную скотину. Петру, платившему ростовщику десять процентов в месяц, нужно было дать взаймы, чтобы выкупить его; но нельзя было спустить и отсрочить оброк мужикам-неплательщикам. Нельзя было пропустить приказчику то, что лужок не был скошен и трава пропала задаром; но нельзя было и косить восемьдесят десятин, на которых был посажен молодой лес. Нельзя было простить работнику, ушедшему в рабочую пору домой потому, что у него отец умер, как ни жалко было его, и надо было расчесть его дешевле за прогульные дорогие месяцы; но нельзя было и не выдавать месячины старым, ни на что не нужным дворовым. Он знал, что нанимать рабочих надо было как можно дешевле; но брать в кабалу их, давая вперед деньги, дешевле, чем они стоят, не надо было, хотя это и было очень выгодно;… постоялый двор и питейный, хотя они и доставляли доход, надо было уничтожить" – Толстой Л.Н. "Анна Каренина".