Надо учитывать, что как философ, Толстой находится в особенной, "сократической" фазе отношения к действительности. Отмежевание Сократа от натурфилософии означает ли примитивность или наивность прежнего типа мировоззрения? Ни то, ни другое – новый этап общественной жизни сделал неважным поиск объектно-сущего при перемене задачи на субъектно-сущее – менялось само общество.
Поэтому и Толстой позволяет себе говорить такие несообразные вещи о каких-то заинтересовавших его научных фактах, что поневоле думается: "Уж, не с него ли писал Чехов своё уморительное "Письмо к учёному соседу"?
"Лев Николаевич вообще не любил всяких новшеств. Мосты на дорогах были сломаны, их объезжали, а весной не раз застревали там экипажи и телеги. Когда, вместо олеина, вошел в употребление керосин, он критиковал его. Позднее уже, когда появились аэропланы, он говорил:… Это совершенный вздор. Людей бог создал без крыльев, и летать им, как птицам, не подобает".39
Тем не менее, он видит совершенно ясно:
"… Обыкновенно меряют прогресс человечества по его техническим, научным успехам, полагая, что цивилизация ведет к благу. Это неверно. И Руссо, и все восхищающиеся диким, патриархальным состоянием, так же правы или так же не правы, как и те, которые восхищаются цивилизацией. Благо людей, живущих и пользующихся самой высшей, утонченной цивилизацией, культурой, и людей самых первобытных, диких совершенно одинаково. Увеличить благо людей наукой цивилизацией, культурой так же невозможно, как сделать то, чтобы на водяной плоскости вода в одном месте стояла бы выше, чем в других. Увеличение блага людей только от увеличения любви, которая по свойству своему равняет всех людей; научные же, технические успехи есть дело возраста, и цивилизованные люди столь же мало в своем благополучии превосходят нецивилизованных, сколько взрослый человек превосходит в своем благополучии не взрослого. Благо только от увеличения любви" – Толстой Л. Н "Дневник" 14 апреля 1903.
"Все это время читал: Плутарха, Montaigne, Валышевского….. нынче окончил Memorabilia. Очень интересно сличить высоту нравственного понимания с простотой жизни, с малой степенью развития технической стороны. Теперь эта сторона так далеко ушла, а нравственная так отстала, что безнадежно восстановить правильное отношение". – Толстой Л. Н "Дневник" 14 января 1907.
"Что прежде, что после? Прежде надо освободить людей от рабства, а потом уже облегчать машинами работу. А не так, как теперь – когда изобретение машин только усиливает рабство". – Толстой Л. Н. "Дневник" 13 мая 1907
"Отчего безграмотные люди разумнее ученых? Оттого, что в их сознании не нарушена естественная и разумная постепенность важности предметов, вопросов. Ложная же наука производит это нарушение" – Толстой Л. Н. "Дневник" 26 сентября 1907.
И это в то время, когда его современники – социалисты Первого Интернационала прыскали от восторга перед успехами э-лек-три-чест-ва (!), которое гарантировало, по их представлениям, полный социальный переворот ввиду будущей несообразности сочетания технологической силы в руках "пролетариев" и духовной немощи капиталистов. Примечательно, как правильно организованный ум не даёт сбить себя иллюзией даже при скудости фактов.
Насколько марксова политэкономия в лице Ульянова (Ленина) делает колоссальный шаг вперёд. Его "Коммунизм – это советская власть + электрификация…", означает уже не "заговор" на новую технологическую "силу", а понимание подъёма "электричеством" промышленности, как нового уровня произвлдственных отношений между рабочим и капиталистом.
Занимаясь, казалось бы, литературной беллетристикой, на самом деле Толстой наблюдает жизнь философски пристально, а её изображение художественной формой выполняет неизмеримо более ответственно, чем просто пользуясь талантом. Свою точку зрения на "объект" он вырабатывает в диалоге с подходящими конкретной задаче ступенями философских мировоззрений. В меру сил, он честно пытался выйти к "категориям":
"Все, все, что делают люди, – делают по требованиям всей природы. А ум только подделывает под каждый поступок свои мнимые причины, которые для одного человека называет – убеждения – вера и для народов (в истории) называет идеи. Это одна из самых старых и вредных ошибок" – Толстой Л. Н. "Дневник" 3 марта 1863
"Неясен вопрос о боге. Бог-творец, бог-личность совершенно излишнее и произвольное представление" – Толстой Л. Н. "Дневник" 16 сентября 1894.
"Вчера думал о том, что форм мышления… только одна – движение, включающее в себя все. Движение есть перемена места, стало быть – пространство; перемена же места может быть скорое и медленное – время; движение, предшествующее – причина, последующее – следствие; то, что перемещается – материя. Все – движение. Человек сам непрестанно движется, и потому все ему объясняется только движением" – Толстой Л. Н. "Дневник" 12 июня 1898.
"…Читал Канта. Его бог и бессмертие, то есть будущая жизнь, удивительны по своей недоказанности. Впрочем, он сам говорит, что не снимает с одной чаши весов своего желания доказать бессмертие. Основная же мысль о вневременной воле, вещи самой в себе, совершенно верна и известна всем религиям (браминской), только проще, яснее выраженная. Остается одна, но зато громадная заслуга: условность времени. Это велико. Чувствуешь, как бы ты был далеко назади, если бы, благодаря Канту, не понимал этого" – Толстой Л. Н "Дневник" 22 сентября 1904.
"… Почему мы стремимся вперед, все вперед? – потому что жизнь только в раскрытии" – Толстой Л. Н. "Дневник 13 февраля 1907.
"Движение вперед медленно, по ступеням поколений. Для того, чтобы двинуться на один шаг, нужно, чтобы вымерло целое поколение. Теперь надо, чтобы вымерли бары, вообще богатые, не стыдящиеся богатства, революционеры, не влекомые страданием несоответствия жизни с сознанием, а только тщеславием революции, как профессии. Как важно воспитание детей, – следующих поколений" – Толстой Л. Н. "Дневник" 20 апреля 1910.
В этом активном, внешнем подобии евангелиста постоянно прорывается материалист – природный, слишком умный, чтобы позволить плоское, ранее, упрощённое решение.
Философы, до идеализма мысли обычно грешны "идеализмом жизни". Они со временем явно позабывают "места произрастания булок". Толстой – редчайший пример мыслителя, который не то, что "принципиально", а как principes римского легиона не сходит с места в боевом строю действительного восприятия реальности. Бывали "реалисты"…, но степень и величина упора Толстого не знает равных. Умный "идеалист", понимающий "движение", делает неизмеримо больше для истины, чем глупый "материалист" схоластически перебирающий причины и следствия.
Бросим ещё один-два пристальных взгляда на его аргументы как бы религиозного свойства.
"Говорят: всё дело в вере; верить надо в библию, в церковь, в Магомета, Будду и всякую чепуху. И наслушавшись всего этого, мы получаем отвращение к этому слову и понятию веры и отбрасываем его. А это неверно, вера есть необходимое условие религиозного мировоззрения или, проще, разумного взгляда на жизнь. Без веры нельзя разумно смотреть на мир. Без веры можно только безумно смотреть на мир, воображая, что он как-то начался по механическим законам и никогда не кончится. Такой взгляд нелеп главное, тем, что говорится о том, как произошел мир и как развивался и т. п., а ничего не говорится о том едином, что нужно знать: что мне делать?
… Ответ на вопрос: что мне делать? ясен для всякого искреннего человека – любить выше всего Истину, благо – бога и вследствие того ближнего, и дальнего… руководясь, этой любовью
… Так и в вопросах о жизни, о "зачем" жизни. Помилуй бог вера дается по мере смиренной готовности творить волю Его". – Толстой Л. Н Письмо. В. В. Рахманову. 17 января 1890
Совершенно очевидно, что в этой, не то что религиозной, а груборелигиозной – мистической попытке аргументации, речь идёт совсем не о религии, а о поиске этической опоры.
Или здесь:
"… Одни – большая часть – скажут: пора уж эти глупости оставить. Нынче все понимают, что христианская вера – одна из религий. А все религии – суеверия, то самое зло, которое больше всех мешает развитию человечества…
… не только не считаю религию суеверием, но напротив, [считаю], что религиозная истина есть единственная истина, доступная человеку" – Толстой Л. Н "Записки христианина" 1881.
Утверждение на первый взгляд совершенно из религиозного идеализма, но разве Толстой сказал, что религия – истина истин? Или – главная истина? Сказано буквально лишь: религиозная истина– "единственная…доступная"…. Он, как писатель, во-первых, очень точен в словах. А, во-вторых, не по причине ли вменяемой посильности её для обыденного сознания?
Всё это – поиск этики "нового типа", необходимость которой он предчувствовал, но никак не мог найти и был вынужден блуждать возле религиозных причин обоснования такой "безусловной" этики. Эти инструменты уже безнадёжно затупились, но сама задача верна и так же злободневна. С тех пор мы никуда не продвинулись: чем же иначе объяснить квазирелигиозный "православный" (в кавычках) реванш, проросший на площадке сознания, раскатанной было катком "коммунизма"?
"Да – был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?". – Задирать Толстого просто, но возможна ли этическая истина иначе, чем прежде доступная, лишь как сугубо религиозная?
Толстой отвергает всё обрядовое, то есть наиболее востребованное массовым непросвещённым сознанием. Наивреднейшее и навязываемое с особым усердием культовое действо – форму института церкви. В кульминационной точке своей ревизии он испытывает тяжелейшие переживания. "Решительно сам не имею ни малейшего понятия о том, что я такое, что хорошо, что дурно. И как, убедившись в своем незнании, не видя из него выхода, я пришел в отчаяние и чуть было не повесился…". Это он художественно изображает, как происходящее с Левиным в "Анне Карениной"; а документально с собой – в "Исповеди".
Чудак-человек
Проступающая "общемировая" философия и есть его теоретическая опора, а никак не собственное, так называемое "учение Толстого", которое лишь недоразумение всеобщего заблуждения. Для него это неудача в преждевременном определении будущей точки поворота общественного сознания. Классические примеры:
"…Жена старшего сына Толстого Сергея, М. К. Рачинская, в молодости бывшая замечательным математиком, как-то в гостиной… завела разговор о "непротивлении злу", и на правах молодой женщины и родственницы дошла до того, что стала спрашивать: "Ну, если бы на ваших глазах стали насиловать вашу жену, Л. Н., неужели бы вы за нее не вступились и вам бы ее не было жалко?" Помню, как Толстой, который не любил таких разговоров в гостиных, ей коротко ответил: "Мне было бы еще больше жалко насильника". Такой нежданный ответ вызвал смех, что было неприятно Толстому. Ибо в самом ответе была не шутка, а глубокая мысль"41
Помимо удивительной "вольности нравов", и, добавим, вопросов, очевидна легкомысленная невосприимчивость даже близкого общества к той манере убеждения, которую выбрал Толстой, очевидно, не имеющей буквального истолкования! На самом деле, Маклаков, вероятно, не совсем правильно оценил эту сцену: Толстой до 50-ти лет сознательно поддерживал в себе положенный аристократу "тонус" дуэлянта, а при одном намёке в покушении на честь жены впадал в ярость. Конечно, предвидя его настоящую реакцию в подобном случае, домашние могли дразнить "папа́", но какого рода идеи заставляли его прибегать к столь скандальным аргументам?
Натыкаться на несообразные противоречия в "учении" приходится на каждом шагу. Но нельзя забывать о высоте задачи, которую он себе поставил: примирить общество само с собой, всех – от неграмотного богомольца до образованного атеиста! От безлошадного крестьянина до знати! Разве не то же он задумывал с изданием своей Азбуки: чтобы она годилась для обучения, как царским детям, так и мужицким? И только успевал вставлять время от времени:
"Я рад был случаю сказать ему и уяснить себе, что говорить о толстовстве, искать моего руководительства, спрашивать моего решения вопросов – большая и грубая ошибка. Никакого толстовства и моего учения не было и нет, есть одно вечное, всеобщее, всемирное учение истины, для меня, для нас особенно ясно выраженное в евангелиях" – Толстой Л. Н. "Дневник" 2 декабря. 1897.
Так же до бесконечности можно бродить вокруг "непротивления"… Стоило бы заменить рафинированное "непротивление злу насилием" хотя бы "противлением злу ненасилием", возможно, что русская история пошла бы не так окольно. Ведь снова он в "контрах": "Я говорю, что не надо насилием противиться насилию, против меня говорят, что я говорю, что не надо бороться со злом" – Толстой Л. Н. "Дневник" 3 августа 1898.
То же – в развитии "доктрины" в сторону буддистского "неделания", отказа от… да вплоть до отказа от самой жизни. Но и здесь, если покопаться, то воскликнешь: "Да старик просто потешается над нами!". Ну, куда это?
"Для истинного движения жизни не только не нужна, но вредна внешняя суетливая деятельность… Главный вред человечеству не от праздности, от делания того, что не нужно и вредно" – Толстой Л. Н. "Путь жизни".
Сразу ясно, что вся эта история – словно из старинного анекдота о разнице между "милостивым государем" и "Государем императором"…
Кстати, хороший повод обсудить: что есть способность к историчности сознания. Не может рассуждать об истории тот, кто не имеет развитого умения "входить" во всю совокупность условий исследуемого времени; история требует равно, как воображения, так и подлинно научной опоры на факт. Толстой не понял бы нашего непонимания!
Возьмём обыденное условие общественной жизни того времени – сословный титул. Действие на окружающих одного только подозрения на высокий титул "собеседника" прекрасно описывает Достоевский в самом начале романа "Подросток":
"….все, кто угодно, спрося мою фамилию и услыхав, что я Долгорукий, непременно находили для чего-то нужным прибавить:
– Князь Долгорукий?
И каждый-то раз я обязан был всем этим праздным людям объяснять:
– Нет, просто Долгорукий.
Это просто стало сводить меня наконец с ума…
Иным, по-видимому, это совершенно было не нужно; да и не знаю, к какому бы черту это могло быть хоть кому-нибудь нужно? Но все спрашивали, все до единого…
– Как твоя фамилия?
– Долгорукий.
– Князь Долгорукий?
– Нет, просто Долгорукий.
– А, просто! Дурак.
И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким, не будучи князем".
А вот настоящий титул: "Вчера завязался между мной и несколькими офицерами спор о ценности жалованных титулов; причем Зуев высказал без всякой последовательности свою зависть к моему титулу. В ту минуту мысль, что он считает меня тщеславным своим титулом, кольнула мое самолюбие; теперь же я от души радуюсь, что он дал подметить в себе эту слабость" – Толстой Л. Н. "Дневник" 2, 3 ноября 1853.
Вот к эдакому титулу, да личность, против которой редко кто мог устоять: "В дороге Дорошевич подчеркивал, что во многом с Толстым не согласен, не намерен ему поддакивать, и хотел поспорить с ним…. Дорошевич…. был достаточно зубастым и самоуверенным человеком, чтобы мнения своего не скрывать…. Стахович потом мне рассказывал, что Дорошевич перед Толстым "скиксовал". А на мой вопрос Дорошевич сам мне признался, что, глядя на Толстого, потерял смелость с ним спорить: "Вы бы посмотрели на его глаза"; а между тем в Толстом не было признаков "генеральства" и "самонадеянности".42
"Горький уже в то время, когда сам Толстой и весь хор благоговейных почитателей вокруг него также считали его праведником и святым, сказал, что первое, что поразило в Толстом, это необычайное властолюбие – все должны верить так, как он. Такой победительный задор, с которым он вступал в борьбу за свои убеждения, раньше проявлялся в его чисто светском, бытовом поведении".43
Понятно, что такое "непротивление" аристократа, в роду которого была в чести сугубая привычка к независимости, в каком-нибудь присутственном месте стоило многажды более самых буйных "противлении" бестолковой толпы. В его "непротивлении" независимого характера слишком много личного аристократизма, а ему казалось, что оно так и вообще должно действовать…
Или: "Однажды осенью я приехал в Ясную Поляну с ружьем и собакой; было время охоты на вальдшнепов. Толстой вспомнил старину и стал мне рассказывать, где и какие в его время бывали вальдшнепиные высыпки. В это время проходил мимо В. Чертков и, услышав, о чем мы говорим, шутливо упрекнул Льва Николаевича, что он "сам не воюет, а в военном совете участвует". Толстой прекратил разговор, а когда я после охоты хотел ему рассказать, что и где я нашел, просил об этом не говорить. После этого я ружья с собой больше не привозил".44
Ох, уж этот знаменитый Чертков! Начётнические души – вот они, погубители рода человеческого, вот они, первые ученики, вот они, Петры и Павлы! Отравить человеку последнее удовольствие, уже только одно воспоминание об охоте! Толстой не в силах обуздывать всякого "святошу", но из последних сил держался:
"Ясная Поляна. Вчера до 12 часов играл в карты. Совестно, гадко. Но подумал: люди скажут: "Хорош учитель, играет в винт три часа сряду". И по-настоящему подумал: это-то и нужно. В этом-то настоящее, нужное для доброй жизни смирение. А то генерал должен держаться, как генерал, посланник как посланник, а учитель – как учитель. Неправда. Человек должен держаться как человек. А человеку свойственно, прежде всего, смирение, желать быть униженным. Это не значит, что надо играть в карты, если можешь делать другое, нужное людям, но значит, что не надо бояться суждений людей, а, напротив, хорошо уметь переносить их sans sourciller [не поведя бровью (фр)]" – Толстой Л. Н. "Дневник" 15 ноября 1908.
Похоже, что и просто подсмеивались, вот и сын не удержался: "Лева сказал, на меня глядя: грибы – это та же охота. Тоже жалко грибков маленьких, как и дупелей, только маленькая разница. Я промолчал, а потом думал: да, маленькая разница; но как Брюллов говорил, на то, что вот он, поправляя, чуть-чуть изменил, а все стало другое, что искусство только тогда, когда дело в "чуть-чуть", так и еще с большей. справедливостью можно сказать, что добрая жизнь начинается там, где чуть-чуть" – Толстой Л. Н. Дневник 30 июля 1889.
Кажется, не заметил….
Даже из беглого непредвзятого взгляда на интеллектуальный срез писательской деятельности Толстого, видно насколько тщательно подготавливается им собственное мнение. Всё имеет продуманное обоснование, и начинается с тщательного анализа непосредственно данной реальности и соотносящихся с ней объектов.
Но самое главное: для него никакая теория не заменяет, не подменяет – деятельности, не извиняет – бездеятельности. Поступок, дело, действие к благу определяет последующее решение, в какой бы теоретической непоследовательности его не обвиняли.