Одна из детерминант – так называемый "психологический экран", который ставится модальной структурой личности между предложением и принятием. Этот экран сортирует предлагаемые нововведения на две группы: (1) совместимые с обычной для общества структурой мотивов и (2) несовместимые с ней. Мотивационная структура, которую затрагивает этот процесс, располагается на высоком уровне абстракции, который включает в себя широкие ценности, имплицитно заключенные в этосе, национальном характере или модальной структуре личности: например, соблазнительность материального богатства, относительную значимость обязательств, накладываемых родственными связями и отношениями в сообществе, определение мужественности, важность пунктуальности и т. п. (см.: Wallace, 1951; Linton, 1947). Каждая отдельная аффективно нагруженная категория этого типа может использоваться для классификации огромного множества конкретных нововведений, которые, казалось бы, непосредственно релевантны для более ограниченных контекстов. Таким образом, эти ценности функционируют в культуре как постоянные параметры выбора, дающие коннотацию большинству феноменов, невзирая на несравнимость их индивидуальных определений. Можно заметить, что метод семантического тестирования ("семантический дифференциал"), разработанный психологом Осгудом (Osgood, Suchi and Tannenbaum, 1957), в высшей степени подходит для оценки той функции, которую выполняют такие широкие ценности в наделении коннотативными значениями огромного множества существующих феноменов, в том числе инновационных предложений.
Между тем, если инновация успешно минует экран общих ценностей, она сталкивается далее с другими испытаниями. (Читатель, разумеется, заметит, что порядок этих различительных функций выбирается сугубо эвристически и не обязательно существует в природе.) Некоторые из этих дальнейших препятствий для принятия образуют в совокупности основную часть предмета "прикладной", или "практической", антропологии. Их общий характер "функционален": иначе говоря, критерием приемлемости является убеждение потенциальных реципиентов в том, что данная инновация в целом внесет более важный вклад в удовлетворение сети желаний и потребностей, нежели в их фрустрацию. Как только нововведение получает такое культурное значение, оно само обретает статус испытываемой потребности. Необходимо, конечно, заметить, что представления донора о желаниях и потребностях реципиентов не обязательно совпадает с представлениями о них самого реципиента. К настоящему времени выросла внушительная гора литературы по прикладной антропологии, где описываются и анализируются ситуации, в которых потенциальные реципиенты отказывались принять нововведения, которые по ожиданиям доноров должны были быть встречены с распростертыми объятьями. Ошибка донора обычно состоит в том, что он не удосуживается оценить релевантные негативные функции предлагаемого нововведения, иначе говоря, неправильно определяет институционализированные мотивы, которые эта инновация на самом деле будет фрустрировать (см.: Goodenough, n. d.; Paul, 1955; Mead, 1955; Spicer, 1952).
Следующим препятствием для принятия нововведений в большинстве обществ-реципиентов является наличие групп с разными материальными интересами, недовольствами и амбициями. Американская антропология в силу существующей в ней тенденции (формированию которой отчасти способствовала на раннем этапе своей работы школа "культуры-и-личности") сосредоточивать внимание на поведенческой гомогенности, причем даже в сложных обществах, испытывала некоторые трудности, мешавшие ей всерьез заняться интрасоциетальными группами. Британская социальная антропология, которая ставила в центр внимания взаимодействие между социальными сущностями, такими, как родственные группы, корпорации и т. д., иногда, как казалось американцам, пренебрегала "психологическими" процессами. Континентальные науки о человеке идут еще дальше: опираясь на вековую традицию интенсивного интереса к конфликту между заинтересованными группами, особенно общественными классами, европейский социальный ученый, похоже, обитает в мире мистически абстрактной межгрупповой динамики, в котором общественные классы сталкиваются друг с другом, плетут заговоры и контрзаговоры, подобно огромным теням на гигантском экране. Однако для теории культуры и личности в высшей степени важно, чтобы антропологи восприняли и использовали при определении хода культурного изменения британские и европейские открытия, касающиеся динамической роли групповых лояльностей, идентификаций и интересов. То, что в связи с аккультурацией мы можем показать наличие систематических групповых дифференциалов, даже в небольших обществах (см.: Spindler, 1955), – это, разумеется, важный первый шаг. Полезно также указать, как часто делалось в прикладной антропологии, что имущественные интересы одного индивида или группы могут оказаться под угрозой вследствие нововведения, способствующего обогащению другого; результатом этого обычно становится отвержение нововведения одним, принятие его другим и обоюдно деструктивный конфликт между обоими (иногда переносимый на донора). Между тем, дело отнюдь не ограничивается этой общенаблюдаемой поляризацией общества на фракции, настроенные более или менее решительно "за" или "против" того или иного предлагаемого нововведения. Главное здесь то, что многие общества, особенно более сложные, имеют свойство сохранять на протяжении длительных промежутков времени две основные костелляции заинтересованных групп независимо от предлагаемого извне нововведения. Эти две группы Карл Маннгейм (социолог, чей метод анализа является по существу антропологическим) назвал сторонниками идеологии и сторонниками утопии. Идеология – это консервативное мировоззрение, рационализирующее, выражающее и поддерживающее существующую социокультурную систему, которой довольны некоторые члены общества. Утопия, со своей стороны, – это революционное мировоззрение, рационализирующее, выражающее и поддерживающее попытки трансформировать существующую социокультурную систему, с тем чтобы принести большее удовлетворение недовольным. Согласно традиционной точке зрения маннгеймовской школы, во взаимной борьбе этих двух мировоззрений возникнет их синтез, который станет идеологией господствующего класса на следующей фазе диалектического процесса (см.: Mannheim, 1936).
Значимость для аккультурационной теории этой интрасоциетальной борьбы между идеологией и утопией состоит в том, что реакция утопического мышления на предлагаемое нововведение не будет основываться на соображениях относительно его функциональной приемлемости в существующей социокультурной системе. Стало быть, "утопическая" реакция будет отлична от реакции консерватора не только в силу различия поведенческих систем этих двух групп, но и в силу их различающейся временной ориентации. Функциональные расчеты утописта будут требовать оценки полезности нововведения для разрушения существующей системы (т. е. его негативной ценности для оппонентов) и его ценности для лучшего будущего мира. Таким образом, нововведение, максимально ровное вписывание которого в существующую систему искусно просчитывается, может парадоксальным образом отвергаться утопической фракцией, и именно ввиду ее превосходной адаптации к текущему статус-кво. Еще одним следствием фракционного деления становится то, что нововведения – совершенно независимо от рационально рассчитанных оценок их функциональной ценности – могут становиться символами членства в социальной группе. Если членство в данной группе оценивается положительно, нововведение может оцениваться исключительно исходя из его соответствия "внутренней" ценности группы; и наоборот, если его принятие означает идентификацию с "вражеской" или "низшей" группой, индивид, который его принимает, должен отвергнуть ту группу, к которой он принадлежит, либо она должна его отвергнуть. J^-образ и самооценка индивида непоколебимо зависят от его представления о своей приемлемости для референтной группы, с которой он себя отождествляет; а следовательно, нововведения, во всех иных отношениях безупречные, могут приниматься довольно трудно, когда принятие предполагает идентификацию с негативно оцениваемым донором.
Обсудив разные характеристики реципиентов, оказывающие влияние на вероятность принятия или отвержения нововведения, мы должны теперь перенести наше внимание на другую группу факторов. Этими факторами являются разные типы и степени давления, которое в процессе предложения может оказывать на реципиента донор для обеспечения гарантии того, что реципиент примет или отвергнет данное нововведение. Редко бывает, чтобы донору была безразлична реакция реципиента; обычно у донора есть свои интересы, которым будет служить либо принятие реципиентом данной инновации, либо ее отвержение. Эти интересы донорской группы крайне разнородны и колеблются в диапазоне от честной заботы о благосостоянии общества-реципиента и просвещенного своекорыстия до чисто эгоистических целей экономического, военного или политического характера. Обычно разные мотивы донора смешиваются – либо в одном и том же человеке, либо в кругу разных представителей общества-донора. Кроме того, один донор может быть заинтересован в гарантированном отвержении "даров" другого донора: например, квакеры-миссионеры настойчиво пытались убедить американских индейцев внять их призывам отвергнуть такие предлагаемые нововведения, как виски, одновременно оказывая содействие принятию плуга, прялки и ткачества.
Методы, используемые донором, обычно включают предложение нововведения реципиенту в таких условиях, которые предполагают, что его принятие будет вознаграждено, а несогласие принесет одни разочарования. В грубой и примитивной форме это означает, что либо реципиента открыто обворовывают, либо ему открыто угрожают. При более мягких подходах интересы донора могут удерживаться в тайне, а парадигма подкрепления преподноситься таким образом, чтобы вознаграждения не выглядели как влекущие за собой жертвование другими интересами, а угрозы не отсылали открыто к каким-либо наказательным действиям донора, а лишь указывали на нежелательный ход событий. Дескать, при данных обстоятельствах эти события неизбежны и произойдут независимо от интересов донора. Американская прикладная антропология, как подчеркивает Гудинаф (п. d.), проявляет интерес к непринудительному "сотрудничеству в изменении", которое для большинства американцев этически более привлекательно и зачастую более эффективно. Вместе с тем, несмотря на этическое предпочтение непринудительных методов свободного выбора, просвещения и взаимопомощи, теоретики не должны быть слепы в отношении того факта, что большинство обществ, в том числе наше, часто прибегают к принудительным методам, когда методы убеждения не срабатывают в силу скрытого мотива принуждения, лежащего за предложением донора. Вся история религиозных войн, политических революций, классовых, кастовых и этнических конфликтов, миссионерских предприятий, дискуссий вокруг общественного здравоохранения и гражданских прав, а также многих других межгрупповых напряженностей свидетельствует о той готовности, с какой донорские группы прибегают к более или менее суровым принудительным мерам, призванным заставить реципиента принять нововведения, когда донор считает это принятие необходимым для удовлетворения своих нужд. Методы принуждения можно рассматривать в континууме суровости – от минимальной суровости до наивысшей. На минимальном полюсе находится, разумеется, пограничный случай: бесстрастное предложение. В данном случае нововведение вообще может быть предложено ненамеренно; реципиентная группа имеет свободу выбирать, принять его и отвергнуть; и реакция будет полностью определяться ценностями и функциональным значением самого нововведения для реципиентного общества. Далее следуют методы миролюбивой подачи примера – убеждение, переговоры и сотрудничество, – подробно проанализированные Гудинафом (п. d.). В этом случае донор осторожно пытается установить в процессе изменения такие взаимовыгодные связи, в которых бы на долговременной основе получали удовлетворение интересы и мотивы обеих сторон. Донор может предложить некоторую сумму миролюбивых аргументов и просвещения, в которых не подразумевается никакой угрозы и вообще нет намерения угрожать. Более суровым является целенаправленное применение угрозы. В данном случае используется, в конечном счете, такая формула: "Прими (или отвергни) это нововведение, иначе будешь лишен возможности удовлетворить некоторую потребность". Грозящие адским пламенем и проклятием проповедники, политические властелины, а иногда даже друзья и союзники склонны обращаться к этому методу, когда более мягкие методы оборачиваются неудачей. Часто пользуются этим средством и коммерческие рекламодатели, пытающиеся заставить принять свой продукт целевую группу: тем, кто его не покупает, угрожают потерей друзей, работы, здоровья и сексуального удовлетворения, если они не купят предлагаемое им мыло, дезодорант, зубную пасту, ликер, косметическое средство для укладки волос, парфюм, да и вообще все что угодно. Столь же непосредственным является применение массового внушения путем заманивания целевого населения в такую среду в которой оно не сможет избежать монотонного повторения по многочисленным каналам и многочисленными ораторами одного и того же предложения. Такое внушение чрезвычайно эффективно для достижения массового принятия таких форм поведения, которые в условиях свободного выбора были бы решительно отвергнуты индивидами, составляющими общество. И наконец, самое суровое средство из всех – это использование методов наподобие физических пыток и изнурения, приводящих мишень воздействия в такое психофизиологическое состояние, в котором принятие нововведения становится почти автоматическим. Сарджент (1957) видит в этом процессе обращения, или "промывки мозгов", действие, по Павлову, "парадоксального" и "ультрапарадоксального" способов обусловливания.
В свете вышесказанного очевидно, что предсказание принятия или отвержения группой предложенного ей нововведения будет определяться балансом некоторого множества сложным образом взаимосвязанных негативных и позитивных психологических валентностей, присутствующих в индивидуальных лабиринтных структурах членов группы. Индивид должен – сознательно или нет – просчитывать сумму организационных издержек и выгод, которую принесет принятие, и сумму организационных издержек и выгод, которые принесет отвержение. Если итоговая сумма всех издержек и выгод положительна, нововведение будет принято. Ценности, включенные в такие расчеты, будут, в конечном счете, личными (даже если их распределение в обществе может быть культурным фактом), и, следовательно, стороннему наблюдателю будет трудно произвести их оценку. Тем не менее, знание ценностного экрана, создаваемого этосом, национальным характером или модальной личностью, функциональной структуры текущей психологически реальной культуры населения, векторов нативизма и утопизма, а также природы принуждения (если таковое есть), используемого в предложении, позволит дать необходимую оценку вероятности группового принятия. Групповое принятие или отвержение могут, однако, быть не совсем единообразными, учитывая разные интересы подгрупп в отношении нововведения. Следовательно, имеет тенденцию развиваться долгий процесс интрасоциетального взаимодействия, в ходе которого каждая подгруппа пытается оказывать влияние на другие, а каждая обособленная стадия повторяет описанный выше процесс.
Типы процессов культурного изменения
Обычно антропологи рассматривают культурное изменение либо на очень больших промежутках времени (макровременное изменение), либо на очень малых (микровременное изменение). Макровременные процессы часто относят к категории культурной эволюции или диффузии; микровременные процессы идут под такими рубриками, как нововведение, аккультурация и нативистское движение.
Макровременные процессы
Исследования макровременных процессов культурного изменения, охватывающих собою сотни или тысячи лет, обычно строятся на допущении, что "человеческую природу", что бы она собой ни представляла, следует трактовать как постоянный параметр культурной функции и, следовательно, можно игнорировать при решении всех практических задач. Всем четырем основным моделям макровременных процессов присуща общая безличность, лишь изредка нарушаемая соображениями о человеческом организме как переменном факторе, содержащимися, например, в работах Эйсли (1958) и Энджела (1960).
Колебательная модель
Культурно организованные общества иногда сравнивали с организмами, имеющими наследственные предрасположения, живущими в воздействующей на них среде и проходящими в своем развитии через различные стадии – рождение, возмужание, зрелость, старение и смерть. Случайности, подстерегающие их на этом пути, трактуются как воспитание, воспроизводство, травма, болезнь, выздоровление и т. д. Хотя такое историографическое применение организмической аналогии, равно как и другие ее применения, уязвимо для критики, эта модель все-таки подвигла многих ученых к проведению и интерпретации эмпирических исследований. А потому можно сказать, что она удовлетворяла минимальному требованию, предъявляемому к добротной научной модели: требованию воодушевлять на исследования. Особенно горячий отклик модель жизненного цикла встретила среди тех гуманистически ориентированных антропологов, историков и философов, которые размышляли о росте, расцвете и упадке высоких цивилизаций классической древности; но в принципе она применима к любому обществу. Как правило, эта модель предполагает более или менее сложное колебание показателей культурной организации. По сути, именно представление о более или менее регулярном колебании в уровне культурной организации на больших или меньших отрезках времени является важной характерной особенностью этой модели; организмическая аналогия – всего лишь средство передачи идеи колебания.