В нашу задачу входит лишь поместить перед его или ее мысленным взором образ строгого повелителя великого православного царства, входившего в курс основных положений европейского оккультизма, прямо в своей столице, не отвлекаясь от государственных дел, при содействии своего приближенного, немецкого доктора, знатока астрологии и герметической философии - и оценить всю степень нетривиальности такой ситуации.
Впрочем, вскоре знакомство по крайней мере с астрологическими сочинениями стало для подданных московского царя не только возможным, но даже обычным. Переводы из некоторых прогностических календарей стали настолько обычными, что историки с удивлением обнаружили цитаты из них даже в одном летописном своде, созданном по благословению патриарха во второй половине семнадцатого столетия. О факте непосредственного знакомства Симеона Полоцкого с алхимической литературой, равно как широком использовании астрологической символики в его сочинениях мы уже и не упоминаем, в связи с их общеизвестностью.
При этом нельзя сказать, чтобы царь, равно как его подданные не были предупреждены о духовной опасности чтения оккультных, в частности астрологических сочинений. Достаточно сказать, что за столетие до обращения Алексея Михайловича к мудрости "звездозакония", во времена Иоанна Грозного и митрополита Макария, на Руси был создан знаменитый "Стоглав".
В двадцать втором вопросе этой известнейшей книги, подводившей итоги работы собора, специально созванного для разбора наиболее актуальных проблем духовной культуры, в перечне душевредных текстов, были помянуты и "остроломия", и "звездочет"… В завершение указанной статьи, составители "Стоглава" призвали на голову читателей этих или других текстов, содержавших "мудрости еретическия и коби [155] бесовския", многообразные кары, включавшие "царскую грозу" и "великое духовное запрещение".
Сказанное позволяет сделать и более широкий вывод. Он состоит в том, что семена масонской и герметической проповеди, развернутой уже в первом столетии исторического бытия Петербурга, упали на хорошо подготовленную почву – хотя было бы, разумеется, некорректным преуменьшать в этой связи роль прямых контактов с Германией и другими европейскими странами, ставших обычными со времен Петра I.
Глава 3. "Петербургский период" – русский и немецкий
"Великое посольство"
Немецкая слобода ознакомила молодого московского царя Петра Алексеевича с образом жизни и складом мышления жителей Западной Европы, выучила его беглому владению иностранными языками – в первую очередь голландским и немецким – одним словом, подготовила его к образовательному путешествию в центры цивилизации того времени. Российская же держава поставила перед ним трудности, казавшиеся почти непреодолимыми, и задачи, требовавшие немедленного разрешения.
Непосредственной целью Великого посольства 1697–1698 года была организация политической и военной коалиции европейских держав и России против султана турецкого, хана крымского и властителей, как выражались тогда, иных "бусурманских орд", враждебных кресту Господню. Более далекой целью было ознакомление с европейскими науками и ремеслами и изыскание средств и способов к их скорейшему заимствованию Московской державой, прежде всего в видах обороны от неминуемых вторжений вражеских армий с севера и юга.
Непосредственная цель Посольства не была, как известно, достигнута. Всегдашние противоречия между европейскими державами, не говоря уже о закипавшей борьбе за "Испанское наследство", сообщили авансам царя привкус решительной несвоевременности. Даже в том случае, если желаемую коалицию удалось бы составить, направить на мусульманский юг и вытеснить ее силами турецкие полчища с Черного моря, о совершенном уничтожении Османской державы нечего было и думать. Следовательно, в геополитическом положении России, оттесненной от путей морского сообщения с европейскими державами, кардинальных перемен не произошло бы.
Что же касалось до более далекой цели, то стремление к ней увенчалось поистине блестящим успехом. В Кенигсберге царь Петр изучил мастерство "огнестрельного художника" (то есть артиллериста) и получил соответствующий аттестат, в Саардаме овладел корабельным делом, в Лондоне освоил начала "навигацкого дела". Ну, а за ним, отложив в сторону парики, засучив рукава и поплевав на ладони, потянулось на верфи, причалы, мануфактуры и в учебные аудитории сначала петровское поколение, а за ним и последующие – одно за другим, вплоть до современных нам поколений.
Первой страной на пути Великого посольства была наша старая соседка Ливония, к тому времени уж почти семьдесят лет как перешедшая в руки шведских королей. Выехав из Москвы, Посольство достигло Пскова и, переправившись через Плюссу, перешло старинный, многовековой ливонский рубеж. Соответственно, первым большим западным городом, который впервые в своей жизни увидел Петр I, мечтавший в ту пору о европейских столицах как о райских кущах, была древняя столица Ливонии, хорошо укрепленная и благоустроенная Рига.
Вероятно, в первую очередь по причине расхождения этих мечтаний с суровой реальностью, не вполне любезное обхождение, встреченное государем со стороны шведской администрации в Риге, поминалось потом как Петром Алексеевичем, так и его соратниками с горькой обидой при всяком удобном случае и даже было выставлено ими в качестве одного из поводов к Северной войне. Впрочем, Ливония сама по себе, равно как лежавшая за Двиной Курляндия, не представляли особого интереса для членов Посольства. Основными целями их путешествия были Голландия и Англия, а первоначальный план состоял в том, чтобы без промедления, в Риге или Либаве, сесть на корабль и отбыть по назначению.
План этот, как известно, пришлось изменить. Побывав в Риге и Митаве – иными словами, ознакомившись со столицами двух ближайших к России государств, исторически входивших в состав "германского мира" – Посольство направилось в следующий важный центр немецкой Прибалтики. Мы говорим, разумеется, о Кенигсберге – столице герцогства Пруссии, входившей тогда в состав бранденбургских владений. Московского государя приняли там с величайшим почтением, а также не без церемоний, по замысловатости вполне сопоставимых с китайскими.
Чего стоил один прием, когда курфюрст Фридрих III, стоя в нескольких шагах от царя Петра, осведомился о его здоровье. Петр потупил глаза и, как ни в чем не бывало, промолчал. Зато формальные главы Посольства благодарили курфюрста и степенно ответствовали, что оставили своего государя в Москве, в добром здравии. Петр ведь путешествовал инкогнито, на правах рядового члена Великого посольства и на людях никаких почестей не принимал. Что же касалось приватных встреч, то тут он встретил самый сердечный прием и получил достаточно неожиданное предложение.
Курфюрст бранденбургский обратил внимание Петра на обширность владений шведского короля в Восточной и Южной Прибалтике и предложил заключить оборонительно-наступательный союз, направленный против этого государя. К такому разговору Петр I пока не был готов. Россия была формально связана с Швецией мирным договором. К тому же, семнадцатое столетие было веком шведского "стурмакта" (великодержавия), и в Восточной Европе осталось к его концу очень немного охотников трогать за усы дремавшего северного льва.
Напомним, что в наших краях этот хищник раскинулся особенно вольготно, вытянувшись от ушей до кисточки хвоста и загораживая от России своим сильным телом Балтийское море почти на всем протяжении его восточного побережья, от северной Финляндии – до южной Лифляндии. "… Швед непобедимый! трудно! Что делать с ним! Нам ли со шведом воевать? Непобедимый швед!" – так передразнивал "отчаятелныя слухи", распространявшиеся в России в самом начале Северной войны, ведущий идеолог петровской эпохи, многоученый Феофан Прокопович [156] .
С другой стороны, прорыв шведских владений хотя бы в одной точке, обретение по меньшей мере одного порта, даже не Риги или Ревеля, но скромной Нарвы или безвестных Канцев – да что там говорить, хоть одной мили балтийского берега – должно было одним махом решить целый блок накопившихся проблем, дав Московской державе желанный прямой выход к морю и европейским портам. Эта мысль должна была подкрепляться и непосредственным впечатлением близости от российской границы до моря, которое Петр I должен был вынести из своего путешествия на отрезке от Пскова до Риги. Известно, что уже во время своего пребывания в Курляндии Петр поделился с членами своего Посольства внезапно возникшей мечтой о выходе на Балтику .
Любопытно, что в ту пору, летом 1697 года, Петр при всей своей смелости еще не решился включить в договор с Бранденбургом статью, прямо направленную против Швеции. Однако же предложение было сделано, зерно будущего решения брошено в подсознание, а перемена генерального направления будущих действий России стала вопросом времени.
Продолжая свое путешествие по германским землям, а именно по владениям бранденбургским, люнебургским, вестфальским, Петр то и дело обращался к карте Европы, все чаще разворачивая ее не там, где на теплых морях лежали владения турецкого султана и его вассалов, но там, где плескались холодные воды Балтики, важно скользили линейные корабли и фрегаты и слышались четкие звуки шведских военных команд.
Что же касалось Фридриха III, то ему, оказав важные услуги императору Священной Римской империи, удалось вскоре добиться его согласия на преобразование Бранденбурга в королевство Прусское. Как следствие, с 1701 года этот государь получил право именовать себя королем Фридрихом I. Нам еще доведется немало говорить о российско-прусских отношениях. Пока же отметим тот малоизвестный факт, что в Санкт-Петербурге существует скромный памятник первому прусскому королю. Мы говорим о старом мраморном бюсте, поставленном на одной из аллей Летнего сада.
Северная война
Бросая свою страну в водоворот (или, если говорить без обиняков, мясорубку) Северной войны, Петр твердо полагал, что продолжает дело, начатое его славными предшественниками – Александром Невским, Иваном Грозным – равно как его отцом, царем Алексеем Михайловичем. Войскам последнего довелось в свое время, как мы помним, брать и Дерпт, и Ниеншанц, и осаждать Ригу. Общий план кампании был, таким образом, в некотором смысле традиционным для русской стороны.
Взять приступом или воинской хитростью Динабург, Кокнес, Дерпт, овладеть основной территорией Лифляндии и Эстляндии, перерезать коммуникации противника и, наконец, запереть его в цитаделях Ревеля и Риги – примерно таким образом планировали свои действия царские полководцы как XVI, так и XVII столетия. В общих чертах, так построил свою "ливонскую кампанию" и царь Петр, так она и пошла, ни шатко на валко, не доставляя до поры до времени беспокойств ни европейским стратегам, ни даже шведскому королю – вплоть до масштабной и для многих в Европе неожиданной катастрофы шведского войска в Полтавской битве (1709).
После Полтавы, положение существенно изменилось. На место временных успехов и неудач в стычках и боях на далекой окраине тогдашнего цивилизованного мира – по совести говоря, мало кого в Европе затрагивавших или интересовавших – пришли поистине крупные победы. В июле 1710 года, русские войска вступили в Ригу, в сентябре занят был Ревель. Вернув себе прибалтийские земли, которые он рассматривал как древнюю российскую вотчину, Петр I, кстати, вовсе не собирался вычеркивать из их истории периода средневековой независимости.
Напротив, памятуя, что Ливония искони входила в состав Священной Римской империи, он обратился к австрийскому императору с предложением подтвердить перешедший к нему, Петру I, по праву завоевателя, статус члена этого имперского сообщества "германской нации" . Простодушное – а может быть, и лукавое – предложение русского царя вызвало в Вене изрядный переполох и вызвало сформулированный самым деликатным образом отказ. "Дело в том, что имперские чины боялись видеть между собою сильного северного царя", – справедливо заметил А.С.Пушкин в подготовительных текстах к Истории Петра Великого [157] .
Ну, а затем началось нечто совсем нежданное. Армия московского царя пошла дальше на запад, разоряя по очереди владения, которыми Швеция располагала на южном берегу Балтийского моря, и демонстрируя немецким князьям свою впечатляющую мощь. Российские войска бодро маршировали по Мекленбургу, Померании, Голштинии, Дании, русские генералы распоряжались в крупнейших балтийских портах, а сам Петр в 1716 году возглавил объединенный русско-англо-голландско-датский флот, готовившийся к массированному нападению на южную Швецию.
В том же, 1716 году, Петр I выдал свою племянницу, Екатерину Иоанновну, за герцога Мекленбургского. Свадебные торжества проходили в Данциге. "Петр чувствовал себя здесь хозяином. Город заплатил штраф за торговлю со шведами, суда находились под наблюдением русских офицеров, под городом стояли русские войска, царя встречали русские генералы" [158] . Казалось, Россия близка к тому, чтобы войти уважаемым членом в "концерт европейских держав", а ее армия сделала решающий вклад в установление того, что на языке политической публицистики той эпохи носило имя "генеральной тишины в Европе". И тут начались неприятные сюрпризы – на этот раз, уже для российской стороны.
Европейские страхи
Морская коалиция распалась еще до выхода судов в море. Англия, а вслед за ней и Голландия – то есть те две державы, по отношению к которым Петр не питал ничего, кроме искренней симпатии – стали вести себя все более враждебно, в конце же концов перешли на сторону Швеции. За ними, но более осторожно последовали и другие, менее сильные, в первую очередь – германские государства. Поведя взглядом по сторонам, Московия увидела на лицах европейских свидетелей своих подвигов не приятные мины, но гримасы испуга и враждебности.
Происхождение этих гримас было вполне понятно. "…Имеются чрезвычайно большие основания опасаться, что этот ненавистный и варварский народ однажды достигнет почетного положения и славы, которых он совершенно недостоин, и заставит сотрясаться прочнейшие троны, если соседние державы сейчас не попытаются извлечь преимущества из его глупости, с тем чтобы сделать его рабом, как и определила природа. Прежде всего следует впредь остерегаться относиться к нему по-прежнему – либо с высокомерным презрением, либо с паническим страхом" [159] . Так или примерно так думали при европейских дворах.
Поспешим оговориться, что приведенные слова нужно формально приурочить к несколько более позднему времени. Они взяты из дневника одного иностранца, по имени Юхан Ерне, писавшегося во время его посещения Санкт-Петербурга непосредственно после смерти царя Петра, то есть в 1725–1726 годах. Кроме того, Ерне был шведом, ему даже довелось служить в армии своего государства под командованием самого Карла XII. Поэтому боль от недавнего поражения в войне должна была ощущаться им особенно остро. Нужно принять во внимание и то, что мемуарист происходил из той ветви древнего рода Ерне, которая перебралась в Ингерманландию после ее завоевания шведами [160] , и, соответственно, потеряла свое имущество в результате Северной войны.
Как бы то ни было, но Ерне выразил мысль, ставшую с тех пор в своем роде архетипической для европейской общественности. Точнее, архетипической стала вся ситуация, основные черты которой можно проследить в событиях войн со многими последующими неприятелями – от Наполеона до Гитлера.
Сначала в Европе осложняется обстановка, и конфликтующие стороны наперегонки отправляются будить русского медведя, пытаясь обеспечить себе его благосклонность. Затем он включается в войну и идет на запад, обильно проливая кровь и наваливая груды тел своих сыновей в побоищах за жалкие городки Восточной Пруссии или северной Моравии. Наконец, враг побит. Тут европейцы пугаются своего разбушевавшегося союзника и, взявшись за руки, торопятся загнать его обратно – в родную берлогу.
Пора нам, давно пора отказаться от этого завета "петербургского периода"! Пора навсегда закаяться ходить в Европу, рядиться в тогу миротворца, разнимать сцепившихся европейцев. Они все равно навсегда останутся по всем статьям более близки друг другу, чем к нам, и быстро помирятся между собой, даже если речь идет о немцах и французах. Пора сделать западные рубежи России непроницаемыми для вооруженных провокаций – хотя, разумеется, открытыми для мирной торговли и для культурных связей .
Пожалуй, даже в конституцию страны полезно бы было включить статью о прямом запрещении российским войскам в каком бы то ни было случае переходить западные границы. Может быть, этот запрет, соблюдаемый свято хотя бы два-три десятилетия подряд, смог бы наконец если не успокоить общественность западных стран, то хотя бы размыть в ее подсознании образ вечной угрозы, нависшей на востоке.
"… Отбросить мертвую идеологию , которая грозит нам гибелью и на путях войны и на путях экономики, отбросить все ее чуждые мировые фантастические задачи, а сосредоточиться на освоении (в принципах стабильной, непрогрессирующей экономики) русского Северо-Востока – северо-востока Европейской нашей части, севера Азиатской, и главного массива Сибири" (курсив оригинала). Так писал в 1974 году, в четвертом разделе своего знаменитого "Письма вождям Советского Союза", А.И.Солженицын.
Разумеется, мы осознаем всю дистанцию между пафосом Петра I времен счастливого завершения Северной войны – и "старцев Политбюро" эпохи Хельсинкских соглашений. И все же способы избежать политического и психологического провала, с фатальной неизбежностью завершающего каждую серию наших победоносных "заграничных походов" являются поистине очевидными.
Если обратиться к почти произвольно взятому примеру из какой-либо другой эпохи, то можно вспомнить хотя бы об увещеваниях князя Э.Э.Ухтомского, пытавшегося в предвидении европейских потрясений привить молодому Николаю II интерес к восточным делам: "…Ухтомский усиленно доказывал, что Россия на Западе и вообще на Европейском материке достигла крайних пределов своего возможного владычества, которое при этом настолько окрепло, что не требует дальнейших забот об его вящем укреплении. Наоборот, на Дальнем Востоке исторические задачи России еще далеко не исчерпаны, и туда именно должна быть направлена энергия русского народа" [161] .
Одним словом, на Северо-Восток, на Дальний Восток – куда угодно, лишь бы не принимать участие в усобицах промышленно развитых стран, не слушать ни их пропозиций, ни инвектив, и не тщиться, не то что в расчетах генштаба, но даже в фантазиях геополитиков, вводить на их территориях "генеральную тишину".
Ингрия и Ливония
Далеко идущие западноевропейские проекты Петра, вроде соединения Балтийского и Северного – или, как говорили тогда, Фионского и Немецкого морей – каналом, возможно, принадлежащим России, создания базы русского флота в мекленбургском Висмаре, или же зоны беспошлинной оптовой торговли нашими товарами в голштинском Киле, были, как явствует из сказанного, контрпродуктивны. Им и не суждено было воплотиться в жизнь. Что же касалось выхода к Балтийскому морю, то целесообразность его обретения не подвергалась сомнению ни одним серьезным аналитиком того времени – за исключением, разумеется, шведов.