Надо сказать и о таком важном событии, как первом за всю историю сношений наших народов занятии русскими войсками Берлина, осенью 1760 года. Войска Чернышева тогда покинули город так же оперативно, как и его заняли, так что речь шла скорее о тактическом успехе. Тем не менее, он произвел свое впечатление как на Фридриха, так и на всю Европу. Отнюдь не страдавший особой впечатлительностью, прусский король признавался впоследствии, что ему нет-нет да и приснится кошмар: русские (точнее, как он выражался, "казаки и калмыки") скачут по улицам Берлина.
Ну, а полученные тогда ключи от Берлина были помещены на вечное хранение в Казанский собор Петербурга. Нельзя исключить, что Гитлер помнил об этом факте – имевшем, разумеется, исключительно символическое значение – когда отдавал своим войскам приказ о походе на Ленинград [205] .
Петербургские немцы напряженно следили за ходом войны с Пруссией, и праздновали благоприятный исход каждой удачной баталии. Во всяком случае, в архивах петербургской кирхи св. Петра хранятся упоминания о торжественных богослужениях, отмечавших важнейшие успехи российского оружия – в первую очередь, занятие Кенигсберга и Берлина .
Переживания усугублялись тем, что родственники многих прихожан участвовали в боевых действиях. Так, бывший патроном общины св. Петра, барон Н. фон Корф, с началом войны сложил с себя эти обязанности. Присоединившись к действующей армии, он принял участие в боевых действиях и был потом назначен генерал-губернатором Восточной Пруссии. По происхождению Корф был лифляндец, бывший российским подданным от рождения. Вот яркий пример успехов немцев нового поколения в елизаветинскую эпоху! [206] .
Гольштейн-готторпская династия
И, наконец, в контексте отношения к немцам стоит упомянуть о назначенном Елизаветой Петровной себе в преемники голштинском принце, взошедшем впоследствии на русский престол под именем Петра III. Формально речь шла о том, чтобы утвердить на троне потомство Петра Великого. Ведь, будучи сыном старшей сестры Елизаветы, голштинский избранник приходился Петру I внуком.
На деле императрица не могла не понимать, что таким образом не просто передает престол в руки немца по воспитанию и пристрастиям, но совершает вполне символический акт. Поскольку, за исключением особо оговоренных, достаточно немногочисленных случаев, родовое прозвание передавалось в тогдашней Европе по мужеской линии, само имя русской династии Романовых в результате такого выбора устранялось, уступая место родовому прозванию немецкого – а именно, гольштейн-готторпского дома.
Именно это и произошло, доставив последующим петербургским императорам немало неприятных минут. Они могли многое, почти все – но вернуться ко времени выбора иноземного принца и изменить имя было уже не в их власти. В воспоминаниях одного из сановников двора последнего российского императора, генерал-лейтенанта А.А.Мосолова, есть связанный с этим поучительный эпизод.
Встревоженная постоянно распространявшимися в предвидении войны слухами о тайном сговоре царской семьи с германцами, императрица Александра Федоровна потребовала, "чтобы в издающемся в Германии знаменитом международном справочнике "Готский альманах" под рубрикой "Россия" не печатались бы слова: "династия Гольштейн-Готторп-Романовых". В редакцию было послано об этом письмо, но редакция ответила, что император Павел I – сын герцога Петра Гольштейн-Готторпского. Александра Федоровна потребовала тогда запретить ввоз альманаха в Россию, несмотря на его легитимистский характер, но сделать этого нельзя было без общеевропейского скандала" [207] …
Таким образом, начав с прекращения "немецкого засилья", императрица Елизавета утвердила на русском троне династию, по самому имени принадлежавшую миру царствовавших домов Северной Германии.
Немцы в петербургской Академии наук
"Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина"…
Так начал в 1747 году прославленную "Оду на день восшествия на всероссийский престол Ея Величества Государыни Елисаветы Петровны" наш великий поэт Михайло Васильевич Ломоносов. Точнее, первоначально поэт предпослал оде более пространное заглавие: "Радостные и благодарственные восклицания Муз Российских, прозорливостию Петра Великого основанных, тщанием щедрыя Екатерины утвержденных и несказанным великодушием Ея Императорского Величества Всепресветлейшия Державнейшия Великия Государыни Императрицы Елисаветы Петровны", – и далее в том же высокопарном духе.
Не знаем, что восклицали музы – но то, что поколения читателей блаженно вздыхали с тех пор, едва продекламировав первые строки ломоносовской оды, не подлежит никакому сомнению. Ведь если современники единодушно отводили первенство державинской оде "Бог", как лучшему стихотворению религиозного содержания – то "елизаветинская ода" Ломоносова имела все шансы на предпочтение "в жанре гражданственном".
"Поводом к написанию оды послужило утверждение нового устава и новых штатов Академии наук. Благодаря последнему обстоятельству, ассигнования на нужды Академии наук увеличились вдвое. В оде нашли отражение основные черты общественной программы Ломоносова, в которой ведущее место занимали наука и просвещение", – напоминает об основном поводе к написанию оды академическое литературоведение [208] .
В принципе принимая последнее положение, мы полагаем возможным продолжить его в область нашего интереса. По нашему мнению, в оде нашла себе выражение концепция основных задач "петербургской империи" – так, как они виделись лучшим представителям академической общественности первого века ее существования – и, соответственно, представлен один из базовых текстов "петербургского дискурса" русской литературы в целом.
До сих пор нам доводилось упоминать об императорской Академии наук лишь мимоходом, при разработке других тем. Между тем, открытие на брегах Невы собственной Академии составляло любимую мечту Петра Великого, ее торжественное открытие стало одним из ярких эпизодов царствования Екатерины I – что же касалось успехов, достигнутых трудами ее членов в эпоху Елизаветы Петровны, то они были впечатляющими. "С первых дней Академии с нею так или иначе были связаны все важнейшие начинания в научной жизни страны…" – справедливо подчеркивал Г.С.Лебедев, перечисляя далее конкретный состав этих начинаний [209] .
Распространенное описание деятельности "петербургских академиков" увело бы нас слишком далеко от основного русла повествования. Достаточно будет отметить тот неоспоримый факт, что петербургская Академия наук в течение всего первого века своего существования была вотчиной немецких ученых, от первого своего президента, лейб-медика Петра I, Лаврентия Лаврентьевича (Лоренца) Блюментроста и его деятельных преемников, Германа Карла фон Кейзерлинга и Иоганна Альбрехта фон Корфа – до снискавшего мировую известность математика Леонарда Эйлера.
"Петербургские академики" составляли собой профессиональную корпорацию, члены которой получали, как правило, солидную подготовку в европейских, чаще всего немецких, университетах, читали свои доклады коллегам и печатали их почти исключительно на немецком или латинском языке, и сохраняли многообразные связи с немецким ученым миром на всю жизнь . Достаточно упомянуть о том, что Петр I еще только успел сделать пометки на проекте устава Академии наук и наложить на него утверждающую резолюцию – а члены этой, пока не открытой, Академии в том же, 1724 году, уже переслали проект на предмет публикации на немецком языке, в лейпцигской "Гелерте Цайтунг", что и было безотлагательно сделано (в извлечениях, не вполне, впрочем, наших профессоров удовлетворивших) [210] .
Каждый из академиков был сильным профессионалом в своей области, однако обязан был разбираться в других науках, иной раз совсем не смежных – так, что участие математика Эйлера в экспертизе географических трудов, возглавление математиком Бернулли кафедры физиологии, составление профессором химии Ломоносовым курса древней российской истории, или же собирание и издание ботаником и зоологом Палласом образцов лексики 272 языков России и мира было делом никого не удивлявшим, вполне повседневным для любого профессора Академии наук.
"Также долженствовала оная воспитывать способнейших из Российских уроженцев, дабы оных во всех частях учителями употреблять можно было", – отметил И.Г.Георги, рассказывая об основных задачах, стоявших перед петербургской Академией наук со времени ее основания [211] . Если мы добавим к сказанному, что пользовавшаяся постоянным вниманием читающей публики газета, издававшаяся в Петербурге с 1728 года на немецком языке (и бывшая, кстати, второй по времени газетой, основанной в России в целом) – мы говорим, разумеется, о знаменитой "St.-Petersburgische Zeitung" – до середины XIX столетия издавалась исключительно трудами "петербургских академиков", то сможем оценить всю степень занятости рядового профессора Академии [212] .
Полное же представление о ней нам могла бы дать лишь история принципиальных дискуссий и столкновений по второстепенным вопросам, которыми изобиловала деятельность петербургской Kayserlichen Academie der Wissenschaften. Среди этих "академических баталий" елизаветинской эпохи была одна знаменитая, затронувшая тему, с тех пор неизменно находившуюся в фокусе внимания как профессиональных историков, так и широкой общественности. Мы, говорим, разумеется, о дискуссии сторонников и противников так называемой "норманской теории", потрясшей стены Академии в елизаветинскую эпоху.
Борьба "немецкой" и "русской" партий в Академии наук
Внешняя канва событий была досточно простой. Весной 1749 года, руководство Академического собрания (Конференции) поручило профессору Федору Ивановичу Миллеру подготовить к своему осеннему заседанию речь на тему "О начале народа и имени российского". Приступив к разработке своей темы, почтенный историк, в согласии с известным рассказом нашей Начальной летописи, обратился ко временам призвания на Русь варягов – и отнес их в предварительном порядке к скандинавам. При этом он, в частности, сослался и на статью, напечатанную на латинском языке, под титулом "De Varagis" ("О Варягах"), в IV томе Комментариев петербургской Академии наук, одним из своих ученых коллег – умершим за десять лет до того Готлибом Зигфридом Байером.
Надо ли говорить, что ничего особенно нового Миллер коллегам открыть не собирался, хотя перестановка акцентов и переоценка источников – вещь для историка всегда интересная. Как бы то ни было, но к концу лета текст речи был подготовлен и представлен на предварительное обсуждение коллег. Обсуждение прошло довольно спокойно, решено было внести несколько поправок и направить текст речи в печать.
"Отношение Ломоносова к подготовленной Миллером речи резко изменилось после того, как Шумахер обратил внимание на возможное отрицательное отношение к ней будущих слушателей. Ломоносов, давно враждовавший с Миллером, сразу же кинулся в бой. Он возглавил группу академиков и адъюнктов (Н.И.Попов, С.П.Крашенинников, И.Фишер и Ф.Г.Штрубе-де-Пирмонт), которые критиковали речь Миллера с патриотических, гражданских позиций, считая, что истина в таком случае должна отойти на второй план. Дискуссия продолжалась в течение 1749–1750 гг. и заняла 29 занятий Академической конференции" [213] (точнее, ее Чрезвычайного собрания).
По причине дискуссии, деятельность Академической конференции с осени 1749 года по весну 1750-го оказалась практически парализованной. Непосредственным ее результатом явилось оформление двух партий – "немецкой" и "русской", вступивших в борьбу за первенство в Академии наук в целом. К чести ее руководства – и против подсознательного ожидания современного российского интеллигента, которому доводилось читать о прошедшей у нас в сталинские годы кампании по "борьбе с преклонением перед иностранщиной", а то встречаться с ее участниками или жертвами – никаких серьезных организационных выводов, помимо таких частных эпизодов, как временное запрещение на распространение уже напечатанной речи Миллера, академическими властями, тем более государственными органами, сделано не было.
Сразу же после завершения "активного" этапа дискуссии, М.В.Ломоносов принялся за углубленное изучение наличных источников, и к концу пятидесятых годов XVIII столетия выпустил в свет свою "Древнюю российскую историю". В ней – прежде всего в главе 8 первой части, которая так и была озаглавлена "О варягах-россах" – ученый привел в систему и развернул собранные им аргументы в защиту того положения, что Рюрик с варяжской дружиной пришли с территории древней Пруссии, а древние пруссы и россы были одним народом. Таким образом, получалось, что началом своей государственности русский народ был обязан исключительно своим собственным силам.
Служебное положение нашего борца с "норманистами" также упрочилось. Достаточно будет сказать, что такой закаленный боец и интриган, каким был И.Д.Шумахер, железной рукой проведший петербургскую Академию наук через множество бурь свого времени, к концу своей жизни начал старательно обходить Ломоносова стороной, тем более опасался высказываться при нем, опасаясь его обидных замечаний и выпадов…
В свою очередь, Ф.И.Миллер остался при мнении, что первая правящая династия на Руси была все-таки германского, скорее всего – скандинавского происхождения. Что же касалось до государственного строительства, то роль в нем славянского населения Восточной Европы он и не собирался отрицать. Напротив, вслед за Г.З.Байером и в согласии с древними источниками сопредельных народов, он отмечал почтенную древность и славную историю древних россов.
Заметим, что российский патриотизм как Байера, так и самого Миллера не мог подвергаться сомнению. Первый очень дружил с Татищевым, и много способствовал своими материалами пополнению изданной замечательным русским ученым "Истории Российской". Что же касалось второго, то в 1747 году он принял российское подданство, с главным намерением отдать свои силы составлению истории государства российского. Через несколько лет после завершения "норманской дискуссии", Миллер был назначен конференц-секретарем Академии, сосредоточив таким образом в своих руках организационное руководство ее научной частью. Ну, а практически одновременно с выходом ломоносовской "Древней российской истории", Миллер возобновил напечатание своего "Собрания по российской истории" [214] .
Таким образом, елизаветинский переворот и связанное с ним общее оживление русского национального чувства весьма сильно затронули петербургскую академическую жизнь. Подчеркивание роли германцев как организующего и ведущего начала в строительстве государства российского – от Рюрика до Бирона – стало уже невозможным. Однако и распространившиеся среди иностранцев опасения репрессий, приведшие к эмиграции из России вскоре после елизаветинского переворота части профессоров немецкого происхождения, включая великого Эйлера, оказались в общем лишенными оснований [215] .
Как следствие, немецкой профессуре удалось в основном сохранить свое положение в академической жизни Петербурга и после падения режима Бирона. При этом в ее поведении и психологии существенно укрепилась и заняла практически доминирующее положение установка если не на последовательную ассимиляцию, то на подчеркивание патриотизма и уважения по отношению к своей новой родине, ее традициям, общественным институтам – как, впрочем, и предрассудкам .
Заметим, что соперничество "немецкой" и "русской" [216] партий, проявившееся в рассмотренном нами эпизоде с особенной резкостью – что было обусловлено как пылким нравом Ломоносова, так и динамикой массовой психологии в стране, весьма раздраженной "немецким засильем" – подспудно сохранилось и выходило на поверхность в дальнейшем – хотя и в гораздо более сдержанных формах. К примеру, историки вспоминают о письме, поданном несколькими профессорами русского происхождения на имя государя в 1801 году, в котором они сетовали на кризисную обстановку в Академии вообще, засилье иностранцев в частности – и предлагали принять новый устав Академии.
Комитет для разработки нового устава был вскоре создан, в состав его между прочими был включен непременный секретарь императорской Академии наук, выходец из немецкоязычной части Швейцарии, Николай Иванович Фукс. В записке, поданной на имя министра народного просвещения, в ведении которого находилась тогда и Академия, Фукс согласился с критическими замечаниями авторов письма и необходимостью реформ. Что же касалось до выпадов в адрес "академических немцев", то здесь ученый высказался с большим достоинством.
"В ряду неприятностей, переживаемых Академией, Фукс называет "патриотизм, ложно понятый отдельными академиками, которые поддерживали идею о том, чтобы впредь Академия пополнялась только за счет местных ученых, и противилась зачислению на службу любого ученого, рожденного вне России, каковыми бы ни были его заслуги и репутация – принцип, не свободный и не достойный ученого сообщества, нигде более не принятый, даже в странах, где созданы все возможные условия для формирования национальной научной среды" [217] .
Ознакомившись с обоими письмами, которые могут рассматриваться в качестве программных документов соперничавших партий, власти пересмотрели устав Академии, прибавили финансирования и – так же, как в ломоносовские времена – спустили дело "на тормозах". Как следствие этого разумного решения, Академия вошла вскоре в новую фазу успехов, которые сообщили психологическую неуместность выяснению отношений по признаку национальности соперников.
Ну, а целый отрезок в начале Университетской набережной, от дома 1 – до дома 3, остался для петербуржцев связанным с деятельностью "петербургских академиков". Дело ведь было в том, что Академия наук сначала помещалась во дворце царицы Прасковьи Федоровны, стоявшем на месте теперешнего Зоологического музея [218] . Затем она переехала в соседнее здание Кунсткамеры, в которой прошла, например, научная деятельность поколения Ломоносова.
И, наконец, к 1789 году на соседнем участке было построено величественное здание в стиле классицизма, в котором с тех пор Академия и помещалась. В силу неоценимой роли, которую немецкие ученые сыграли в становлении петербургской Академии наук и ее деятельности в первые два столетия, мы безусловно должны включить начальный участок Университетской набережной в число важнейших точек на карте "немецкого Петербурга".
Что же до сути "норманской дискуссии", то современная историческая наука пришла к тому компромиссному мнению, что "отрицание присутствия скандинавов на Руси или принижение их значения вело к искусственной изоляции восточнославянских племен Руси от общеевропейских процессов в так называемую эпоху викингов, тогда как преувеличение их роли приводило к недоказанному принижению значения внутренней социально-экономической и политической эволюции, которая вела к образованию Древнерусского государства" [219] . Не претендуя на точность, можно заметить, что первое слово, выделенное нами курсивом, представляет собой камешек в огород сторонников Ломоносова, второе – Миллера.