Нужно сказать, что в общем и целом Ганза действительно гарантировала высокое качество своих товаров. Вместе с тем, и здесь открывались широкие возможности для изыскания дополнительной прибыли. Ограничимся лишь одним коротким примером, почерпнутым из исторической литературы. В Ревеле ласт соли содержал 15 мешков, в Новгороде – только 12, причем цена ласта в обоих городах была одинакова. Соответственно, загрузив 2–3 корабля солью в таллинской гавани и перегнав их до Новгорода – то есть не приложив особых усилий, как и не подвергаясь великому риску (за исключением разве что мелководья "Маркизовой лужи", невских и волховских порогов, да эпизодических в летнее время штормов на Ладоге) ревельский купец получал солидную прибыль в 20 %, чем обеспечивал себе и своему семейству добрый год безбедной жизни [73] .
К простейшим торговым комбинациям типа описанной выше добавлялись и другие, несколько более замысловатые. Однако в любую эпоху константой ганзейской восточной политики оставалась ориентация на натуральную прибыль, полученную за счет простого использования своего монопольного положения. Менялась и карта мира, и психология покупателей, вырабатывались новые финансовые и торговые технологии – только ганзейцы, закостенев в принципах "старины", стремились остановить время, закрыв своими грузными телами все пути из Новгорода в Европу, и предаваясь "без мыслей и слов" любимому своему, хотя по сути дела, глубоко бесперспективному "колупанию".
"Между пришедшим в движение Западом и менее подвижным Востоком ганзейские общества придерживались простейшего капитализма", – подводит итог своим размышлениям о причинах конечного упадка Ганзы виднейший историк цивилизации Ф.Бродель, – "Их экономика колебалась между натуральным обменом и деньгами; она мало прибегала к кредиту: долгое время единственной допускаемой монетой будет серебряная. А сколько традиций, бывших слабостями даже в рамках тогдашнего капитализма" [74] .
Если же добавить к сказанному, что ганзейские купцы из принципа никогда не продавали русским некоторых товаров – в первую очередь, оружия – то мы легко представим себе, с каким чувством приветствовали "мужи новгородские" очередную партию заморских гостей, прибывших со своими товарами через наше тогдашнее "окно" – точнее будет сказать, "лаз в Европу". Русские, кстати, надолго запомнили оскорбительные для нашего достоинства ганзейские запреты. С еще очень живым чувством обиды их помянул, к примеру, Феофан Прокопович в одной из своих знаменитых речей, произнесенных в самый разгар Северной войны [75] .
Ганзейский "Санкт-Петергоф"
На основании сказанного читатель мог бы заключить, что новгородцы были кроткими, незлобивыми людьми, по сути дела – сущими ангелами, подвергавшимися эксплуатации со стороны ганзейских купцов, и не имевшими чем возместить свои убытки. Такой вывод безусловно расходился бы с доступными нам историческими фактами. Не будучи в состоянии изменить до поры до времени правила торговли, новгородцы использовали все представлявшиеся им возможности потрясти ганзейскую мошну.
Первая такая возможность представлялась при входе ганзейских кораблей в новгородские территориальные воды, то есть чаще всего в устье Невы. Здесь их уже с нетерпением поджидали толпы русских лодочников, предлагавших заморским купцам перегрузить свои грузы на русские корабли, с целью их дальнейшей доставки до новгородских вымолов (то есть причалов). Такая практика установилась давно, на том понятном основании, что ганзейские корабли – знаменитые "коггены" или "урки" – хорошо приспособленные для морских перевозок, оказались слишком тяжелы или широки для плавания по нашим рекам и озерам.
Добровольная в самом начале, перегрузка с течением времени вошла в обычай и стала принудительной, что и давало русским лодочникам порядочные барыши. Точно в таком порядке современные таксисты занимают все лучшие места на выходе из "зала прибытия" петербургского аэропорта, что позволяет им перехватывать основной поток иностранных туристов, принуждая несчастных платить за проезд до гостиниц цену, во много раз превышающую уровень, реально сложившийся в городе (о стоимости "услуг таможни", с которой вынуждены иметь дело привозящие свои товары в нашу страну западные коммерсанты, мы даже и не говорим).
Но даже теперешние таксисты пока, кажется, не додумались до требования, периодически выставлявшегося новгородскими лодочниками. Что делать, если ганзейских товаров хватило только на часть новгородских судов, прибывших в устье Невы? – Естественно, оплатить перевозку на заполненных лодках, а кроме того, возместить дорогу порожняком в оба конца всем тем лодочникам, суда которых остались без груза …
Услышав последнее требование, произносимое новгородцами без тени смущения, ганзейцы не знали, за что хвататься – за сердце или за кошелек. Однако, услышав, что, в случае отказа, товары будут выгружены на ближайший остров и оставлены там до прибытия лодочников, согласных на какой-либо другой способ расчета, купцы обводили тоскливым взглядом "равнинность низких берегов" невской дельты, осознавали, что им долго придется тут куковать в условиях круговой поруки местного населения, отпускали несколько проклятий – и развязывали кошельки.
По прибытии в Новгород, ганзейским купцам приходилось брать опять-таки местных носильщиков, а с ними и возчиков – и, конечно, снова развязывать кошельки. Пошлины взимались новгородскими властями в самых умеренных (особенно по сравнению с некоторыми западноевропейскими странами) размерах, однако "проезжую пошлину" все-таки приходилось платить. К ней прибавлялось и "весчее", под которым следует понимать отчисления за взвешивание товаров – ну и, конечно, "святое" – то есть периодические подношения местному князю, тысяцкому или другим важным персонам.
Уплатив всем, кто на то имел право претендовать, ганзеец не мог успокоиться. Ведь в соответствии с местным законом, ему было дано право только на оптовую торговлю в пределах земли новгородской. Значит, нужно было заключать договора с новгородскими купцами, державшими местную розничную сеть, оговаривать размер предоплаты, посылать пробные партии – и соглашаться на иной раз не самые выгодные условия, в особенности если речь шла о скоропортящихся товарах.
Только решив эти проблемы, ганзейские купцы могли вздохнуть с облегчением, затворить ворота Санкт-Петергофа, и подсчитать свои прибыли и убытки. Название, упомянутое нами, наверняка остановило на себе взгляд читателя, а может быть, и вызвало его удивление. Тем не менее, принадлежавший Ганзе с давних времен "двор [при церкви] святого Петра" на территории Великого Новгорода, по-немецки носил именно это название – Sankt Peterhof.
Имя этого двора в свое время получило широкую известность, даже гремело по городам и весям Западной, равно как Восточной Европы. С его укреплением, "Новгород сделался еще важнее в купеческой системе Европы Северной: Ганза учредила в нем главную контору, называла ее матерью всех иных, старалась угождать россиянам, пресекая злоупотребления, служившие поводом к раздорам; строго подтверждала купцам своим, чтобы товары их имели определенную доброту, и чтобы купля в Новегороде производилась всегда меною вещей без всяких долговых обязательств, из коих выходили споры"… Читатель узнал, разумеется, неподражаемый стиль автора "Истории государства Российского", Николая Михайловича Карамзина (мы привели выше выписку из текста главы VII ее третьего тома).
Уже на закате Ганзы, в конце XVI века, отделывая на одной из главных улиц ганзейского Ревеля дом для своей штаб-квартиры, предводители так называемого Братства Черноголовых велели архитектору установить на фасаде дома щиты с гербами четырех гостиных дворов, исторически игравших ведущую роль в торговле Сообщества. Здание сохранилось до наших дней, теперешний его адрес – улица Пикк, дом 26. Подойдя к дому и всмотревшись в детали фриза, отделяющего первый этаж от второго, читатель и сегодня сможет увидеть эмблемы великих дворов, расположенных в Лондоне, Бергене, Брюгге – а с ними и подворья св. Петра в Новгороде (что, кстати, примерно очерчивало еще и пределы географического пространства, где доминировала Ганза – на западе, севере, юге, востоке). Был такой дом и в Риге.
Здесь нужно заметить, что имена апостолов Петра и Павла искони чтились на берегах как Волхова, так и реки Великой. Напомним, что три Петропавловских церкви маркировали три древнейших конца Великого Новгорода. У Петропавловской церкви "на берегу" – а именно, на пути от Псковского кремля к Снетогорскому монастырю – разворачивается один из ключевых эпизодов Сказания о Довмонте.
Однако немецкой церкви св. Петра и гостиному двору при ней суждено было в средние века фактически стать форпостом западной цивилизации в наших краях – даже если принять во внимание все те ограничения, о которых мы попытались в самом сжатом виде рассказать выше. Именно в этом качестве она осталась в исторической памяти русского народа, по сути дела послужив одним из источников местной традиции, мощно продолженной через несколько столетий основанием Града св. Петра в устье Невы .
Психологический облик ганзейца
Требование экстерриториальности своих представительств составляло, так сказать, альфу и омегу в отношениях Ганзы с местными властями. Соответственно этому, новгородская администрация в принципе не имела доступа на территорию "Немецкого двора", как в просторечии нередко именовался у нас Гостиный двор при церкви св. Петра. Не подлежал судебному преследованию по местным законам и персонал представительства, равно как ганзейские купцы в целом. Все, что входило в компетенцию новгородских властей в случае проступка или преступления ганзейца, совершенных в самом Новгороде или на его землях – это схватить виновного и незамедлительно передать его руководству Двора, для отправления дальнейшего судопроизводства в соответствии с буквой и духом ганзейских законов [76] .
Следует еще принять во внимание, что Немецкое подворье располагало автономностью в рамках Ганзы, и это давало ее управляющим – ольдерманам, а позже приказчикам (hovesknechte) – почти абсолютную власть над подчиненным им персоналом. Надо ли говорить, какое раздражение встречали в ганзейских центрах даже малейшие осложнения, способные поставить под удар привилегии, выговоренные у местных властей в ходе долгих, мучительных переговоров. Вот почему любой ольдерман, а также и гофескнехт, видел свою первую задачу в поддержании примерной дисциплины и жесточайшего порядка – говоря современным языком, Ordnung und Zucht – на вверенной ему территории подворья.
Подворье св. Петра в Новгороде не имело ничего общего с духом снискавшей себе заслуженную известность в позднейшей российской истории Немецкой слободы в Москве. Эта веселая слобода заслужила у русского народа в XVI веке насмешливое прозвание "Налеек", в соответствии с поразившей добропорядочных москвичей, вовсе не склонных в те годы к чрезмерному употреблению спиртного, склонностью ее немецких обитателей к наливанию горячительных напитков в свои кружки, их дальнейшему опорожнению, равно как разгульному образу жизни вообще…
О нет! Типичный служащий ганзейского подворья был бледен от постоянного сидения за конторскими книгами. Одет он был скромно, почти бедно – чтобы не вызывать зависти местного населения, и подчинялся почти монастырскому распорядку. Выйти на свежий воздух было для него уже развлечением – однако и в этом случае он проходил по новгородской улице бочком, опустив глаза и за версту обходя ссоры и драки.
Все интересы ганзейца были сосредоточены на его профессиональных обязанностях и пронизаны требованиями устава подворья – знаменитой "скры" . Вот почему, общаясь с ним, новгородец с огорчением обнаруживал психологическую отстраненность, на манер внутренней стены, раз и навсегда отделившую от местной жизни немецких тружеников прилавка.
О лестнице и печи
В общении с новгородцами ганзейские купцы были дотошны и неуступчивы. Все нарушения правил торговли протоколировались ими и докладывались властям Немецкого двора. Те свою очередь предъявляли претензии – и, если они своевременно не удовлетворялись, то имена провинившихся русских купцов вносились в особый список. В соответствии с фразеологией современного русского языка, его можно бы было назвать "черным". Купец той эпохи скорее сказал бы что-нибудь вроде "лестничный список".
Дело состояло в том, что на подворье св. Петра была некая лестница, к которой и прикреплялись меморандумы всякого рода, включая и списки провинившихся русских купцов, сношения с которыми были прерваны до урегулирования взаимных претензий, именовавшимся в просторечии "снятием с лестницы". "Попасть на лестницу" было событием весьма неприятным, и новгородцы имели обыкновение морщиться при одном упоминании о ней.
История русско-ганзейских отношений содержит не один пример обсуждения "лестничных списков" даже на уровне официальных переговоров. Так, Н.А.Казакова цитирует один новгородско-ганзейский договор 1436 года, в котором особо записано решение высоких договаривающихся сторон, сформулированное с прямо-таки античной лаконичностью: "А кто из русских у немцев записан на лестнице, тех с лестницы снять и торговать с ними по старине"…
Можно представить себе, какой вздох облегчения издали торговцы, "записанные на лестнице", которым удалось провести это решение на высшем уровне… Здесь нужно оговориться, что новгородские купцы тоже не были расположены прощать обидчиков и отпускать долги должникам своим. Умели они и соблюдать свою выгоду, и жульничать, и в нужных случаях доводить дело до суда. Однако дела в общем велись в гораздо более свободной манере, чем у немцев. До протоколирования своих претензий в такой несомненно обидной для торговых партнеров манере, как "помещение на лестницу", у нас все же не додумались – а узнав, не стали принимать ее к исполнению.
Так обстояли дела с лестницей. Что же касалось печи, то на Немецком дворе таковая имелась в наличии – и, скорее всего, не одна. "Что же в том удивительного", – может заметить читатель, недостаточно знакомый с нравами и традициями описываемой эпохи, – "Зимы у нас длинные и холодные, поэтому без печи не обойтись". Услышав такое высказывание, купец средневекового Новгорода испустил бы еще один вздох, а ганзейский купчина потупил бы глаза и поджал губы. Действительно, кому не обойтись, а кому и перезимовать меж холодных стен, без всякой печки – или, как издавна говорили в наших краях, гусь свинье не товарищ.
Поспешим объясниться. Посмотрев на привольную деятельность подворья св. Петра – а кстати, и Готского двора, который ганзейцы приобрели в самом начале XV века, с упадком благосостояния готландских купцов и их влияния в Ганзе – новгородцы пришли к выводу, что совсем не худо было бы завести собственные купеческие подворья, хотя бы и небольшие, в ближайших ганзейских городах Ливонии – хотя бы в Дерпте, Ревеле, Риге. Православные церкви во всех этих городах тогда уже были построены и действовали, что было немаловажно, поскольку купцы того времени имели обычай обстраивать свою церковь подсобными помещениями, в которых они хранили свои товары, устраивали конторы, да обычно и жили тут же.
Такая идея была принята ганзейцами холодно – во всех смыслах этого слова. К примеру, в Ревеле была русская церковь св. Николая, при которой очень удобно было бы устроить купеческий двор. Для начала достаточно было бы построить хотя бы одну печь, поскольку даже в самой церкви таковой не было – и, по возможности, "до белых мух". Разбежавшись, как говорится, с такой просьбой к местным властям, новгородские купцы встретили удивленные лица – и получили ответ, гласящий, что все надо делать в соответствии со сложившимися традициями и уложениями, одним словом, "по старине". Поскольку же никакого русского купеческого двора в Ревеле исстари не было, то и не надо его заводить. По той же причине следует воздержаться и от кладки печи.
Тут уже русская сторона пошла на принцип, и начала посылать в Ревель одно официальное ходатайство за другим. Немцы на каждое отвечали в своей фирменной прохладной, но крайне корректной манере, и все тянули с решением. Более десяти лет (1493–1503) тянулась бумажная волокита, холодно улыбались ревельские ратманы, потирали руки ганзейские гофескнехты – а русские гости коротали одну ревельскую зиму за другой, обогреваясь по постоялым дворам и соседям, мечтая о хорошо протопленной поутру собственной печи [77] … Примерно в таком духе проходило решение вопросов об организации русских подворий и в других ганзейских городах Ливонии.
Каким бы добросердечным, покладистым человеком ни был ганзеец дома, он умел отложить все личное при входе в контору, и отстаивать свои интересы до последнего ефимка – или, если уж быть точным, "четверетцы". При ведении дел с русскими купцами, эта деловая хватка могла легко переходить пределы приличного и допустимого в православном мире, иногда оборачиваясь жестокостью. Мы рассказали "о лестнице и печи" именно потому, что эти артефакты опосредовали – или, говоря языком семиотики, "означивали" – весьма характерные признаки, присущие коммуникативному стилю ганзейских купцов .
Негоции на Неве
Образ "ганзейского гостя", конспективно намеченный в предыдущем изложении, нуждается, говоря языком театральной критики, "в некотором утеплении". Поспешим сделать это, отметив, что ганзейский негоциант – как, впрочем, и большинство его собратьев по профессии в любых обстоятельствах – готов был при известных обстоятельствах отложить формальности и пуститься в то, что можно мягко назвать не вполне легальными негоциями – разумеется, если того требовали интересы дела, а впереди маячила солидная прибыль.
Обстоятельства такого рода возникали нередко, и связаны были с конфликтами, периодически омрачавшими отношения Новгорода и его западных соседей. "Все синьоры Новгорода Великого владеют сорока тысячами конницы и бесчисленною пехотою. Они часто воюют с соседями и особенно с рыцарями Лифляндии и выиграли много больших сражений", – писал благородный рыцарь Гильблер де Ланнуа, побывавший в наших краях в начале XV столетия и отметивший то, что вызвало его наибольший интерес и сочувствие. Лифляндские рыцари не оставались в долгу, случалось им подвергать Новгород настоящей торговой блокаде.
В этих условиях, купцы противной стороны были первейшим объектом для грабежа. К сказанному нужно добавить и то, что во время конфликтов цены на заморские товары, естественно, повышались, что сулило их продавцам большие прибыли, чем обычно. Одним словом, во время войн, несмотря на все запреты своих властей и неизбежные опасности, торговать с противником хотелось особенно сильно.