Ведущий (читает отрывок из романа Ю. Тынянова "Пушкин"):
"Это было похоже на болезнь; он мучился, ловил слова, приходили рифмы. Потом он читал и поражался: слова были не те. Он зачеркивал слово за словом. Рифмы оставались. Он начинал привыкать к тому, что слова не те и что их слишком много; как бы то ни было, это были стихи, может быть, ложные. Он не мог не писать, но потом в отчаянии рвал. Стихи иногда ему снились по ночам, утром он их забывал. … Он ничего никому не читал. Казалось, ему тяжело было сознаться в стихах, как в преступлении.
… У него было теперь любимое место в лицее: там он прятался от Пилецкого, туда внезапно скрывался. Это была галерея, соединявшая лицей с фрейлинским флигелем: арка висела над дорогою. В галерее, наконец, устроили библиотеку, и там выдавались им книги… Особенно он полюбил книги философические и сборники изречений: краткие истины, иногда до странности очевидные, стоили стихов".
Первый чтец (читает стихотворение О. Колычева "В лицейских садах"):
Скажите, ясени шумящие
И царскосельские цветы,
Вы помните глаза горящие
Небесной юной чистоты?
Скажите, вязы великанские
И великанский древний дуб,
Вы помните ли африканские
Крутые очертанья губ?
Вы помните ли встречу с Делией
В венце из роз и звезд златых,
Как Пушкин ей в лицейской келии
Пролепетал свой первый стих!
Второй чтец (читает фрагмент из воспоминаний И. Пущина "Записки о Пушкине"):
"При самом начале – он наш поэт. Как теперь вижу послеобеденный класс Кошанского, когда, окончив лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: "Теперь, господа, будем пробовать перья: опишите мне, пожалуйста, розу стихами". Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишья, которые всех нас восхитили. Жаль, что не могу припомнить этого первого поэтического его лепета.
…Пушкин потом постоянно и деятельно участвовал во всех лицейских журналах, импровизировал так называемые народные песни, точил на всех эпиграммы и прочее. Естественно, он был во главе литературного движения, сначала в стенах лицея, потом и вне его".
Третий чтец (читает слова В. Жуковского о Пушкине):
"Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастья и обратить в добро заслуженное; ты более, нежели кто-нибудь, можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, все твое возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, – шелуха. Ты скажешь, что я проповедую со спокойного берега утопающему. Нет! Я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывет, если захочет сам. Плыви, силач!
…По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе".
Первый чтец (читает отрывок из стихотворения В. Звягинцева "Пушкину"):
И рокотали‚ рокотали лиры,
Певца кудрявого приветствовал Парнас,
Когда в затишье золотого пира
Струя кастальская блистательно влилась.
(Звучит фрагмент вокального цикла "Дорога к Пушкину". "Прощание с Одессой")
Второй чтец (читает стихотворение М. Цветаевой "Встреча с Пушкиным"):
Я подымаюсь по белой дороге,
Пыльной, звенящей, крутой.
Не устают мои легкие ноги
Выситься над высотой.
Слева – крутая спина Аю-Дага,
Синяя бездна – окрест.
Я вспоминаю курчавого мага
Этих лирических мест.
Вижу его на дороге и в гроте…
Смуглую руку у лба… -
Точно стеклянная, на повороте
Продребезжала арба… -
Запах – из детства – какого-то дыма
Или каких-то племен…
Очарование прежнего Крыма
Пушкинских милых времен.
Пушкин! – Ты знал бы по первому слову,
Кто у тебя на пути!
И просиял бы, и под руку в гору
Не предложил мне идти.
Не опираясь на смуглую руку,
Я говорила б, идя,
Как глубоко презираю науку
И отвергаю вождя,
Как я люблю имена и знамена,
Волосы и голоса,
Старые вина и старые троны, -
Каждого встречного пса!
Полуулыбки в ответ на вопросы,
И молодых королей…
Как я люблю огонек папиросы
В бархатной чаще аллей.
Марионеток и звон тамбурина,
Золото и серебро,
Неповторимое имя: Марина,
Байрона и болеро,
Ладанки, карты, флаконы и свечи
Запах кочевий и шуб,
Лживые, в душу идущие речи
Очаровательных губ.
Эти слова: никогда и навеки,
За колесом – колею…
Смуглые руки и синие реки,
– Ах, – Мариулу твою!
Треск барабана – мундир властелина -
Окна дворцов и карет,
Рощи в сияющей пасти камина,
Красные звезды ракет…
Вечное сердце свое и служенье
Только ему, королю!
Сердце свое и свое отраженье
В зеркале… Как я люблю…
Кончено. – Я бы уж не говорила,
Я посмотрела бы вниз…
Вы бы молчали, так грустно, так мило
Тонкий обняв кипарис.
Мы помолчали бы оба – не так ли? -
Глядя, как где-то у ног,
В милой какой-нибудь маленькой сакле
Первый блеснул огонек.
И – потому что от худшей печали
Шаг – и не больше! – к игре,
Мы рассмеялись бы и побежали
За руку вниз по горе.
Третий чтец (читает отрывок из стихотворения Э. Багрицкого "А. С. Пушкин"):
Горячий месяц тлеет на востоке
Над одиночеством пустынных скал…
Здесь он стоял,
Здесь реял плащ широкий,
Здесь Байрона он нараспев читал.
Здесь в сизом голубином оперенье
И ночь, и море
Стлались перед ним,
Тайком, тайком приходит вдохновенье,
Проникнет в сердце -
И уйдет, как дым…
Тайком, тайком
Приходит вдохновенье,
Проникнет в сердце
И в глазах сверкнет…
Волна и ночь в размеренном движенье
Слагают ямб -
И этот ямб поет…
И с той поры, кто бродит берегами,
Средь низких лодок и пустых песков,
Тот слышит сердцем, взглядом и ушами
Раскат и россыпь пушкинских стихов…
И в каждую скалу
Проникло слово
И плещет слово
Меж плотин и дамб,
Волна бежит и убегает снова,
И в этом беге закипает ямб…
(Прощание с Одессой (окончание))
Первый чтец (читает стихотворение Н. Браун "Пушкин"):
Он спал как будто. Песню ветра,
Гремя заслонкой, вел камин.
Висели звезды рядом где-то,
Между оконных крестовин.
Он сразу понял: осень, вечер,
Деревня, ссылка. Он привстал
На локоть. Вслушался: далече
Запел бубенчик и пропал.
Опять пропал! Опять хоть в спячку!
Ни книг, ни писем, ни друзей…
Вдруг слово первое враскачку
Прошлось по комнате по всей.
И на ходу, качая воздух,
То легкой рысью, то в карьер,
Шатая стены, окна, звезды,
Обозначается размер.
В его походке знаменитой
Раздольем песенной тропы
Восходят кованым копытом
Четыре тяжкие стопы.
Четыре солнца всходят разом,
Четыре бубна в уши бьют,
Четыре девы ясноглазых
В четыре голоса поют.
И песня льется, замирая,
А в ней, чиста и глубока,
То удаль русская без края,
То злая русская тоска,
Паром, скрипящий у причала,
Полынь, репейник на полях
И потерявшая начало,
Вся в рытвинах и колеях,
Дорога. Полосы косые
На верстовых ее столбах
И на шлагбаумах. Россия!
Трактиры, галки на крестах,
И деревянные деревни,
И деревянные мосты.
Россия, Русь в уборе древнем,
Живой навеки красоты!
Душа изведала отрады
Народных песен, скорбных дум,
И глушь лесов, и гор громады,
И ширь долин, и моря шум.
(Звучит фрагмент вокального цикла "Дорога к Пушкину". "В Михайловском")
Первый чтец (продолжает чтение стихотворения Н. Браун "Пушкин"):
Писать! Слова идут, мужают
И в строе песенном плывут,
А звезды стены окружают
И в окна свет неверный льют.
Писать, писать – в стихах и в прозе!
Писать! Не то сойдешь с ума…
Вот-вот зима. Свежо. Морозит.
Зима. Ужель еще зима?
Второй чтец (читает отрывок из стихотворения Е. Серебровской "Пушкин в Михайловском"):
Как тесен мир! И на сердце тоска,
Когда поймешь, мечты свои оставя,
Что самодержца длинная рука
До самого Тригорского достанет,
Рука, которой письма открывать,
Которой залезать в чужие души,
Которая во сне кошмаром душит,
Рука, которой впору убивать,
Рука, которой…
Ради бога, книг,
Побольше книг! А в январе, с метелью,
Нагрянет друг, узнав за старой елью
В сугробах позабытые огни.
Пускай мороз неистовствует, лют,
Дверь настежь – о, негаданная встреча!
Еще не знает задушевный вечер,
Кого застрелят, а кого сошлют,
И что через тринадцать тяжких лет
Возок промчится снова сквозь селенья:
Приказано монаршьим повеленьем
Скорее замести мятежный след,
Сослать навек!
Третий чтец (читает стихотворение И. Уткина "Михайловское"):
На столе пирог и кружка.
За окном метель метет.
Тихо русская старушка
Песню Пушкину поет.
Сколько раз уж песню эту
Довелось ему слыхать!
Почему ж лица поэта
За ладонью не видать?
Почему глаза он прячет:
Или очи режет свет?
Почему, как мальчик, плачет,
Песню слушая, поэт?
На опущенных ресницах
Слезы видно почему?
Жаль синицы? Жаль девицы?
Или жаль себя ему?
Нет, иная это жалость.
И совсем не оттого
Плачет он, и сердце сжалось,
Как от боли, у него.
Жаль напевов этих милых,
С детства близких и родных.
Жаль, что больше он не в силах
Слышать их и верить в них.
Песни жаль!.. И он рукою
Слезы прячет, как дитя.
…Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
Первый чтец (читает стихотворение В. Кузнецова "Возок с голубым бубенцом"):
Притихли окрестные пущи,
Прижавшись к речным берегам.
К опальному Пушкину Пущин
Летит по российским снегам!
Дорогою стылой и вьюжной
Летит, гордым духом паря.
Воистину: верная дружба
Сильнее указов царя.
Не грянут литавры и пушки
Солидным державным баском.
Но выбежит радостный Пушкин
На лютый мороз босиком
И ахнет: под снежною тучей
Застыл перед самым крыльцом,
Как вихрь, как голландец летучий
Возок с голубым бубенцом!
Второй чтец (читает отрывок из стихотворения Н. Браун "Пушкин"):
Уже друзей не досчитаться
На перекличке. Черный год!
Суровый год! И, может статься,
Его уж близится черед?
Третий чтец (читает стихотворение И. Кашежевой "В белую ночь у Петропавловской крепости")
В эту ночь без темноты
Встречусь у Невы
С тем,
Кто с богом был на "ты",
А с царем – на "вы".
Будет речь его проста,
Как пейзаж ночной:
"На творение Петра
посмотри со мной!".
Будет каждая стена
Четкой, словно днем…
Это целая страна
В городе одном.
Гневен каменный язык,
Это ярости дневник,
Летопись любви.
Хоть на клочья изорви -
Вписано навек.
Как из рамы, из Невы
Смотрит прошлый век.
Крепость – росчерком пера,
Шпиль в изломах весь…
"Здесь почти что нет Петра,
Павла слишком здесь".
Пушкин молча постоит,
Вдруг из забытья:
"Здесь казнили пятерых,
А шестым был … я!".
Это истина гласит.
Вечно под землей
Речка Черная висит
Той – шестой! – петлей.
Первый чтец (читает стихотворение О. Лебедушкиной "Пушкинская свеча"):
Горит, горит печальная свеча,
И каплет воск с нее, как кровь, горячий.
И притаился вечер, замолчав,
Часы умолкли, – и нельзя иначе.
Ведь Пушкин пишет! Медлит чуть рука,
И пляшут тени на стене неясно.
Он пишет так, что каждая строка -
Как искра, не умеющая гаснуть.
Назло глупцам, лакеям, палачам,
Чтоб тронам царским не было покоя,
Горит, горит мятежная свеча,
Зажженная бессмертною рукою.
И не погаснет в сумрачной ночи
Огонь, хранимый столькими сердцами.
Из каждой искры пушкинской свечи
В людских умах крылато вспыхнет пламя.
И если вдруг из пушкинских начал,
Из строк в глаза прольется море света,
То знайте, так всегда горит свеча -
Частица вечного огня души поэта!
Второй чтец (читает стихотворение Ю. Друниной "Болдинская осень"):
Вздыхает ветер. Штрихует степи
Осенний дождик – он льет три дня.
Седой, нахохленный, мудрый стрепет
Глядит на всадника и коня.
А мокрый всадник, коня пришпоря,
Летит наметом по целине.
И вот усадьба, и вот подворье,
И тень, метнувшаяся в окне.
Коня – в конюшню, а сам – к бумаге,
Письмо невесте, письмо в Москву:
"Вы зря разгневались, милый ангел,
Я здесь, как узник в тюрьме живу.
Без вас мне тучи весь мир закрыли,
И каждый день безнадежно сер.
Целую кончики ваших крыльев
(Как даме сердца писал Вольтер).
А под окном, словно верный витязь,
Стоит на страже крепыш дубок…
Так одиноко! Вы не сердитесь:
Когда бы мог – был у ваших ног!
Но не велит госпожа Холера…
Бешусь, тоскую, схожу с ума.
А небо серо, на сердце серо,
Бред карантина – тюрьма, тюрьма".
Перо гусиное он отбросил,
Припал лицом к холодку стекла…
О, злая болдинская осень,
Какою доброю ты была!
И сколько вечности подарила,
И сколько русской земле дала!
Густеют сумерки, как чернила,
Сметает листья ветров метла.
С благоговеньем смотрю на степи,
Где Он на мокром коне скакал.
… И снова дождик, и снова стрепет! -
Седой, все помнящий аксакал.
Третий чтец (читает стихотворение И. Киселева):
Едва ли стало бы известно, -
Лишь с этим именем в связи, -
О юной, взбалмошной, прелестной
И легкомысленной Зизи.
И Керн, красавица с надломом,
Загадка, грустная звезда,
Была бы звуком незнакомым,
Черкнувшим воздух без следа.
Все пело под его рукою -
Набросок, шутка, мадригал.
Слегка касался он строкою
И на бессмертье обрекал.
А сколько б мы беднее были
Без них, властительных на час.
Без них, что так его любили
И так прощали, разлучась,
В лесной глуши и в блеске света,
Куда б ни забредал поэт,
Бросавших щедро на поэта
Высокий женственности свет…
Первый чтец (читает стихотворение А. Ахматовой "Пушкин"):
Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать
Над всем так мудро и лукаво
Шутить, таинственно молчать
И ногу ножкой называть?..
Ведущий (читает отрывок из "Слова о Пушкине" А. Ахматовой):
"Вся эпоха мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и неаншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях пушкинских изданий. Он победил и время, и пространство.
Говорят: Пушкинская эпоха, Пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: "Здесь бывал Пушкин" или "Здесь не бывал Пушкин". Все остальное никому не интересно. Государь император Николай Павлович в белых лосинах величественно красуется на стене Пушкинского музея; рукописи, дневники и письма начинают цениться, если там появляется магическое слово "Пушкин"… И напрасно люди думают, что десятки рукотворных памятников могут заменить тот один нерукотворный…"
Второй чтец (читает стихотворение П. Вегина "Пушкин на балу"):
Так и торчали наружу крыл
Поверх потертого фрака…
Крылья похожи были на два
Светло-небесных флага.
"Что за нелепый такой маскарад?
Он Гончаровой не пара…".
Царь камер-юнкеру Пушкину рад,
Только никак не Икару.
Фраки. Мундиры. Придворный салон.
Худо, потомок арапа,
Если на вальсе французский барон
Левым крылом оцарапан.
Белые крылья – нелепый наряд.
И, не скрывая усмешки,
Все наступить на крыла норовят
Петродворцовые пешки.
Фрейлины. Свечи. Цокот копыт.
Санкт-Петербург веселится…
А под декабрьской метелью летит
Пушкина вольная птица.
(Звучит фрагмент вокального цикла "Дорога к Пушкину". "Исповедь")
Ведущий (читает отрывок из полемических раздумий Н. Доризо "Жена поэта"):