Чтобы надоедать людям, мучить их и пугать, дьявол не брезгует никаким животным видом. Рыкающими львами бродили бесы в пустыне вокруг св. Антония, ползали у ног его змеями и скорпионами. С лишком тысячу лет спустя св. Колета видела их лисицами, жабами, змеями, улитками, мухами и муравьями. В XIII веке св. Эгидий угадал дьявола под панцирем гигантской черепахи. Во образе льва демон убил мальчика, которому, однако, св. Елевеерий, епископ Турнейский (Tournay - город в Бельгии), возвратил жизнь. В образе ворона демон являлся не менее часто, и точно так же не всегда можно определить, приемлемый ли это дьяволом вид или его собственный. Черный цвет ворона сделал его символом демона в католическом искусстве, особенно в архитектурных украшениях средневековых церквей. Ворон для св. Евкра обозначает черную душу грешника (nigritudo peccatoris), а св. Мелитон переводит его символ прямо демоном (corvi: daemones) (Auber). Во всяком случае, долголетний, черный и мрачный ворон - великий любимец дьявола, унаследованный последним от эллинского Аполлона и германского Вотана. "Ворон черту молится" - это великорусское присловье сохранил Некрасов в своей поэме "Кому на Руси жить хорошо". Совершенно дьявольским существом является фантастическая птица "морской ворон" в фламандских сказках: одна из них обработана Генрихом Гейне в изумительной народной балладе его о "Германе, веселом герое". Другую читатель может найти в моей книге "Мифы жизни": "Царевна Аделюц". Наши русские сказки также знают Ворона Вороновича - полуптицу, полудемона, который, подобно бесу-змею, похищает красавиц и сражается с богатырями. Таковы же вороны "железные носы", залетевшие в русские сказки из арабских "1001 ночи".
Не лучшей змея и ворона репутацией пользуются летучие мыши - св. Ведаст видел однажды, как дьяволы, взлетев стаей нетопырей, помрачили белый день, - сова и коршун. Когда черт не целиком нетопырь, то крылья у него от нетопыря взяты. Относительно собаки Запад расходится с Востоком. На последнем собака, друг человека, считается врагом дьявола, на Западе же она - его обычное превращение. Эта двойственность весьма старого происхождения. По дуалистическим легендам, представляющим собою смесь воспоминаний о манихейской космогонии и финно-тюркских сказок, Бог и дьявол творили мир вместе, пока не рассорились из-за дьяволова непослушания, озорничества и проказ. Адама Бог творил уже один, сложив его из "восьми частей". "И поиде очи имати от солнца и остави Адама единого лежаща на земли. Прииде же окаянный Сатана ко Адаму и измаза его калом и тином и возгрями. И прииде Господь ко Адаму и восхоте очи вложити, и виде его мужа измазана, и разгневался Господь на дьявола и нача глаголати: окаянне дияволе, проклятый! не достоит ли твоя погибель? что ради человеку сему сотворил еси пакость - намаза его? и проклят ты буди! И диявол исчезе, аки молния, сквозь землю от лица Господня. Господь же снем с него пакости Сатаны и смесив со Адамовыми слезами, и в том сотвори собаку, и постави собаку и повеле стрещи Адама; а сам отъиде в горний Иерусалим по дыхание Адамлево. И прииде вторыя Сатана и восхоте на Адама напустити злу скверну, и виде собаку при ногах Адамлевых лежащу, и убоялся вельми Сатана. Собака начала зло лаяти на диавола; окаянный же Сатана взем дерево и истыка всего человека Адама, и сотвори ему семьдесят недугов". Здесь собака является слугою Бога, стражем человека, тварью благодетельною. Но то же самое предание в сказаниях мордвы и черемисов варьируется совсем в другом направлении. "Юма, создавши человеческое тело, отправился творить душу, а к телу приставил пса, который тогда еще не имел шерсти. Злой Керемет произвел такой холод, что пес едва не замерз; потом дал собаке шерсть и, допущенный к человеку, охаркал его тело и тем самым положил начало всех болезней". В виде пуделя дьявол сопровождал папу Сильвестра II, Фауста, Корнелия Агриппу Неттесгеймского, в собачьем же виде он обыкновенно сторожит свои подземные сокровища и клады. Черным козлом возит он ведьм на сборища и председательствует на шабаше. Котом мурлычет в кухне колдуньи, и, мало того, по чешскому поверью, каждый черный кот - только до семи лет кот, а потом обращается в дьявола. Надоедливою мухою пристает к монаху, разбивая его молитвенное внимание. И в виде красного шмеля заставляет переживать сладострастные ощущения и писать таковые же стихи талантливую русскую поэтессу М. А. Лохвицкую-Жибер. Имя Вельзевула, как древнего бога филистимлян, обозначало "князь мух…" "- О Вельзевул, о царь жужжащих мух". (М. А. Лохвицкая. "Шмель").
Средние века строили мост между демонологией и зоологией с искренней верою. Целый ряд животных в христианской символике объявлен был как бы иероглифами дьявола: змей, лев, обезьяна, жаба, ворон, нетопырь и др. И наоборот, дьявола часто зовут "скотом" - не только в ругательной метафоре, как показывает один средневековый "бестиарий" (зоологический сборник), в котором дьявол классифицируется как животное, подобное другим зверям (А. Граф). Бесовских зверей видели не только тайновидцы в аду, мистики признавали их и на земле - и не только в легендарных драконах и василисках, но и, например, в реальнейшей и невиннейшей по существу жабе. Злополучное пресмыкающееся это горько платилось за свое безобразие. Бесовская репутация установлена за ним в христианстве еще Апокалипсисом:
"И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам: это - бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя" (16: 13, 14). Начиная со II века, устами Мелитона Сардийского, и сквозь все Средние века жаба несет свое проклятие, зачатое еще в языческой магии и зоологическом баснословии Плиния (Hist. natur. lib. XXX). В XII веке у Алэна Великого, у Петра Капуанского жаба - образ похабных поэтов, еретиков и… философов-материалистов, обращающих ум свой только к земным предметам! Затем она сделалась эмблемою жадности и распутства, а отсюда и бесом, карающим за смертные грехи этой категории. В кафедральном соборе в Пуатье и во множестве старинных церквей Франции можно видеть изображение казней, ждущих женщин за жадность, скупость, роскошь и кокетство: жабы и змеи кусают их за груди. На великолепном южном портале в средневековом аббатстве г. Муассака (Moissac, dep. Tarn-et-Garonne) интереснейшая скульптурная группа изображает дьявола, со всеми отличительными его признаками, выплевывающего жабу - по направлению к нагой женщине, к грудям которой присосались две змеи, а нижнюю часть живота грызет другая жаба. Аббат Обер, автор "Истории и теории религиозного символизма", отмечает, что жаба в символике лишена "контрастного значения", которое имеется даже у змеи как эмблемы мудрости, а в Медном Змии даже прообраза Спасителя, у ворона как спутника св. Бенедикта и т. д. Жаба всегда - порок, грех, животное-дьявол. В этом качестве оно наказывает в немецкой сказке, записанной Гриммами, скупость и жестокость сына, отказавшего в пропитании своему престарелому отцу. Жареная курица, которою недостойный сын обедал после своего жестокого дела, обратилась в жабу и, прыгнув на лицо грешника, влепилась в него так крепко, что он должен был носить ее и кормить своим мясом уже до самой смерти. Но злоба и месть жабы-демона не всегда воодушевляются столь дидактическими побуждениями, а весьма часто отвечают сами за себя. Цезарий из Гейстербаха рассказывает о молодом человеке, который, найдя в поле такую демоническую жабу, умертвил ее. Однако затем мертвая жаба преследовала своего убийцу, не давая ему покоя ни днем, ни ночью и не обращая нисколько внимания на смертельные удары, которыми ее снова и снова поражают. Не помогло даже то, что ее сожгли, - она немедленно воскресла вновь из пепла. Наконец несчастный преследуемый, не видя другого средства спасения, сдается на капитуляцию - позволяет проклятой жабе укусить его и тотчас же вырезывает укушенное место кинжалом. Этою местью страшная жаба удовлетворилась, удалилась и не показывалась более. Легенду эту не лишнее сравнить с индусским поверьем, что человек, убивший нечаянно очковую змею, может искупить свою вину только человеческою жертвою; в силу этого избранная жертва получает рану в бедро, притворяется умершею и затем притворно воскресает, а вытекшая кровь считается жертвою, заменяющею жизнь.
В одной старинной заклинательной формуле мы встречаем моление к Богу об охране земных плодов от червей, мышей, кротов, змей и других нечистых духов (А. Граф). Св. Патрикий, св. Готфрид, св. Бернард и многие другие святые предавали анафеме мух и других вредных насекомых или гадов, избавляя от них дома, города и провинции. Процессы против животных возбуждались не только в Средние века, но и в расцвете Возрождения. В 1474 году в Вазеле формально судили и сожгли дьявола-петуха, который надумался снести яйцо. Вызывались на суд обвиняемыми и свидетелями животные, вызывались и демоны. Еще в XVII веке иезуит Синистрари д’Амено, если только не подложно его сочинение, доказывает, что инкубы и суккубы суть животные особого рода, почему и грех прелюбодеяния с демоном, так интересовавший казуистов Возрождения, он подводит под рубрику скотоложества.
С тою же легкостью, как в животный мир, обращается дьявол в неодушевленные предметы. Св. Григорий Великий сообщает о монахине, которая стала бесноваться оттого, что проглотила дьявола, обратившегося в листик салата. Одного из учеников св. Илария, епископа Галатского, дьявол дразнил в виде аппетитной кисти винограда. Другим он представлялся стаканом вина, слитком золота, туго набитым кошельком, деревом, катящеюся бочкою, кто-то догадался узнать его даже в виде коровьего хвоста. Опять невольно вспоминаются белогорячечные галлюцинации Ивана из "Тише воды, ниже травы":
"К нам Иван поступил в припадке величайшего уныния и, боясь быть выгнанным, покуда не пил, не переставая, однако же, слышать голоса, проклинавшие его и выходящие откуда-то из графина или с потолка. Иногда неожиданно он совал в щели между половицами папиросу, так как солнечный луч, ударявший в пол, представлялся ему в виде головы, которая говорила: "Нет ли покурить?"".
Джин, кипевший в крови голландских художников едва ли не менее, чем водка в крови этого несчастного Ивана, сделал их величайшими и изобретательнейшими иллюстраторами дьявольской трагикомедии, в которой оживала для галлюцината мертвая природа: деревья, камни, строения, домашняя утварь, кухонная посуда, рабочие инструменты.
Одни фантасты получали сатанические галлюцинации, разбивая свои нервы алкоголем и пороками, другие, наоборот, взвинчивали себя до них аскетическими подвигами. В препятствиях им демон не жалел метаморфоз и доходил в последних до дерзости невероятной, перенося превращения свои из мира вещественного в мир невещественный, принимая на себя вид святых, ангелов света и даже Девы Марии, Христа и Саваофа, симулируя пред каким-либо честолюбивым подвижником, чтобы погубить его грехом гордости, полное видение горных небес. Замечательнейшую легенду в этом роде дает Печерский Патерик.
"Преподобный Исаакий был богатый купец торопецкий. Пожелав жизни иноческой, он роздал все свое имение и пришел в пещеру к преподобному Антонию, прося пострижения. Антоний принял его и постриг. Исаакий наложил на себя тяжелые подвиги: надел власяницу и сверх ее покрылся сырой козлиной кожей, которая на нем высохла, затворился в тесной пещере и молился Богу со слезами. Пища его была просфора, и то через день; воду пил он в меру. Антоний приносил ему то и другое, подавая в малое окошко, куда едва проходила рука. Семь лет провел он в таких подвигах, не выходил из затвора, не ложился на бок, но только сидя засыпал ненадолго. С вечера до полуночи он пел псалмы и клал поклоны. Однажды он сел отдохнуть после ночных поклонов. Внезапно пещера озарилась ярким светом. Взошли два светлых юноши. "Исаакий, - сказали они, - мы ангелы, и вот идет к тебе Христос - поклонись ему". Обольщенный затворник, не оградив себя крестным знамением, ни сознанием своего недостоинства, поклонился до земли бесовскому действию, как самому Христу. Бесы воскликнули: "Ты наш, Исаакий, пляши с нами!" Они подхватили его, начали им играть и оставили его полумертвым" (М. Толстой).
Превращений своих демоны достигают тем, что сгущают вокруг себя воздух, принимающий угодную им форму, или же, сперва создав эту форму из какого-либо элемента, они входят в нее, как душа в тело. И наконец, они могли вселиться уже в готовые чужие тела и, овладев ими, пользоваться, пока надо, как собственными. Проникая таким образом в живые тела, они обращали людей и животных в одержимых, бесноватых. Но они могли проникать и в мертвые тела, которые их силою получали всю видимость и деятельность жизни. Данте устами монаха-братоубийцы Альбериго ди Манфреди рассказывает страшную судьбу политических предателей: души их мучатся в Птолемее, третьем отделении ледяного девятого круга, в то время как тела остаются еще некоторое время на земле как бы живые, движимые и управляемые вселившимися в них демонами, и казнимый в аду человек не знает, что они творят от его имени и в его облике.
- Брат Альбериго я, - он мне в ответ, -
С садовником плохим я равен долей:
Ем финики, когда есть фиги след.
- Как? - я воскликнул. - Умер ты давно ли?
- Я плотью мертв иль продолжаю жить, -
Мне он, - мне неизвестно в сей юдоли.
Тем выгоднее в Птолемее быть,
Что грешный дух вселяется в ней раней,
Чем Антропос разрежет жизни нить.
Но чтоб глаза мои ты тем желанней
Очистил, я скажу, что не коснит
За грех измены кара воздаяний;
И демон плоть того животворит,
Кто запятнал себя измены делом,
Доколе срок она не совершит.
Страшную казнь эту считали изобретением Данте, но ему принадлежит только ее психологическое освещение. Мертвец, движущийся дьявольскою силою, - старинный гость демонологических легенд. Цезарий рассказывает мрачную историю, как в некотором монастыре появился клирик, певший удивительно сладким голосом, так что богомольцы, заслушавшись его, забывали о молитве. Но некий святой отшельник, послушав немного, сказал: "Это не человеческое пение, это голос проклятого дьявола!" - и произнес должные заклинания. Дьявол бежал от них из тела, которое он оживлял, а на церковном полу остался холодный труп давно умершего клирика. Фома Кантипратийский знал благочестивую деву, которую, когда она одна молилась в церкви, дьявол пробовал запугать, заставив двигаться покойника, положенного там в ожидании отпевания; но дева, поняв, чьи это штуки, не растерялась, а дала покойнику хорошего тумака по голове, после которого бедняга, конечно, уже не пошевелился. Наивному рассказу этому нетрудно поверить, как далеко не единственному - даже и в новейшие времена - случаю, когда испуганные суеверы пришибали таким образом летаргиков и обморочных. Иаков из Вораджио в "Золотой легенде" своей пересказывает древнее сказание о дьяволе, вселившемся в тело мертвой красавицы с целью соблазнить одного злополучного затворника. В "Небожественной комедии" Зигмунта Красинского, одном из гениальнейших творений европейского романтизма, с поразительною сизою и красочностью изображен этот страшный процесс - переселения злого духа в прах мертвой красоты. В житии св. Гильберта дьявол, вселившись в покойника, снял перевоз через реку - с целью топить всех, кто ему вверялся; в другом житии, св. Одрана, дьявол поддерживал живым труп одного выгодного ему злодея. Богословы допускали возможности подобных случаев, за исключением того, чтобы дьявол осмелился завладеть телом человека, скончавшегося в благости и в совершенном мире с Церковью, а тем паче - мощами. Однако на попытки к тому дьявол дерзал неоднократно. Известно апокрифическое сказание о споре между Михаилом Архангелом и Сатаною из-за тела Моисеева. Оно вскользь упоминается и в Новом Завете. Казуисты Средних веков изъяснили, зачем дьявол добивался овладеть прахом пророка: вселясь в мертвое тело, он создал бы оракул и таким образом увлек бы Израиль на путь волшебства и идолопоклонства. Эта церковная санкция одного из мрачнейших суеверий дорого обошлась многим летаргикам, вроде того, которого пришибла благочестивая дева Фомы Кантипратийского, и значительно содействовала распространению поверья об упырях и вампирах, которое даже в XVIII веке охватывало целые страны с силою почти эпидемическою и, конечно, с самыми печальными, отвратительными и жалкими последствиями. Но о вампиризме как сложном явлении демонской силы, но не демонической личности, будет подробно говорено в особой главе второго тома. С настоящим случаем - с оживлением трупа чрез вселение дьявола - вампиризм только внешне соприкасается кажущимся сходством, внутренний же смысл и генезис обоих поверий весьма различны.
Какие бы привлекательные и даже святые образы ни принимал на себя дьявол, он, однако, не мог и в них избыть своего дьявольства. Даже облачась в образ прекраснейшей девушки, ангела либо самой Девы Марии, самого Христа, он выделял какие-то особые дьявольские флюиды, влияние которых тревожило и пугало человеческую природу, и сквозь восхищение и благоговейный восторг к оптическому обману визионер чувствовал, сам себя не понимая, внутри души своей только необъяснимый страх, смятение и отвращение. Чувство Маргариты в присутствии изящнейшего адского князя, кавалера Мефистофеля:
Что никого-то он не любит на земле!
С тобой всегда я так довольна,
Мне так легко, тепло, привольно;
При нем же сердцем унываю я.
Приближение дьявола было опасно, даже когда он маскировался привлекательно. По словам Цезария, двое молодых людей заболели после того, как видели его в образе женщины. Но было убийственно, если он показывался в собственном виде или придумывал себе какую-нибудь чудовищную маску, достойную его адской изобретательности. Таким образом он умертвил многих уже одним своим появлением. Фома Кантипратийский говорит, что вид дьявола наводит на человека оцепенение и немоту. Данте в присутствии Люцифера чувствует себя оледеневшим и слабым - ни мертвым, ни живым:
Не умер я, но был и без дыханья;
Коль можешь ты вообразить, - я стал
Ни жить, ни умереть не в состояньи.