В поверьях утверждалось, что домовому свойственны людские слабости и заботы. Он, например, якобы приходит греться на печку, потому что "горазно озяб на дворе". Домовые ходят в гости друг к другу. Иногда ссорятся и даже дерутся, чаще всего из-за корма, который воруют у чужой и носят своей скотине. Домовой водит знакомство, а иногда воюет не только с банниками и овинниками, но и с лесовиками и полевиками. "Все эти духи близкие и родные или друзья, кумовья", – заключает информатор из Смоленской губернии.
В Вологодской губернии считали, что домовые распоряжаются только тем домом, в котором живут, и не вторгаются в дома, занятые другими домовыми. Живут они между собой в согласии и в зимние бурные ночи собираются на пляски в какой-нибудь нежилой избе на краю деревни. В плясках, которые продолжаются до утра, принимают участие как суседки, так и кикиморы. Из избы, где совершаются пляски, слышится топот, визг, вой, лаянье и мяуканье.
Все эти подчеркнуто антропоморфные черты домового делали его близким, понятным и не страшным. Он и не погубит, как коварная русалка, не утопит, как могущественный водяной, не утащит в чащобу, как злой леший, а рассердившись, лишь ущипнет, насадит синяков, спрячет какую-нибудь вещь и этим ограничится. Недаром информатор из с. Глубокого Смоленской губернии, устанавливая общность представлений крестьян о чёрте и водяном, замечал: "Совсем к другой категории существ принадлежат домовые, хлевники и гуменщики, отличительной чертой которых является забота о поддержании порядка и благополучия в вверенном их попечению доме".
Согласно поверью, домового можно увидеть невзначай, чаще всего ночью, подле скотины или лошадей, и преднамеренно – в чистый четверг, придя со свечкой из церкви, на пасху после утрени сидящего на чердаке за трубой. Однако смотреть на домового можно только поодиночке, да и то рискуя его рассердить.
Домовой настолько человечен, что с ним можно подружиться; не только заручиться его благосклонностью, но и по-товарищески с ним общаться. "С деверем подружились, – рассказывала о домовом в Орловской губернии одна женщина, – и за ручку здравствовались".
Характер представлений о домовом определяли круг фольклорных сюжетов о нем. Вернее, образ домового складывался из бытовавших о нем меморатов; в свою очередь, отобранные, отстоявшиеся в народном сознании представления о домовом определяли круг типичных, постоянно обращавшихся в народном репертуаре рассказов о нем. Несмотря на многочисленность этих рассказов, они сводятся к сравнительно небольшому количеству сюжетов.
Среди рассказов о домовом встречаются как былички, так и бывальщины.
В плане жанровых особенностей для былички характерен такой рассказ: "Лет 15 тому назад мучили меня два маленьких хозяина, малые, как дети, но шерстистые". Таков же рассказ крестьянина Орловской губернии, который, по его словам, сам видел, как домовой во сне душил его брата ("черный, лохматый, здоровый как медведь, на голове шапка").
Типичными былинками являются, как правило, рассказы о том, как домовой вещует, т.е. стуком и стоном предвещает смерть хозяина, как он плачет, стонет, предсказывая беду, или крякает к добру. Почти все эти былички имеют одну и ту же концовку, в которой утверждается, что рассказ опирается на собственный опыт и что "хозяин" тревожился не зря.
В некоторых меморатах содержится подробный рассказ о том, как рассказчику привиделся домовой: "Вот это я сплю, а на меня кто-то и налег; сначала-то это я не могу и пробудиться, потом опамятовался да как поглядел, а у меня на груди сидит кто-то с виду и не величек, а как будто десятипудовый куль на грудь-то поставлен. Всего на всё только немного кошки побольше, да и тулово похоже на кошкино, а хвоста нет; голова-то как у человека, нос от горбатый-прегорбатый, глаза большущие, красные, как огонь, а над ними брови черные, большие, рот-от широкущий, а в ём два ряда черных зубов, язык от красный да шероховатый; руки как у человека, только когти загнулись, да все обросли шерстью, тулово тоже покрыто шерстью, как у серой кошки, ноги-то у его тоже, как у человека. Как это только я его увидел, то так испугался, что инда пот прошиб".
Нередко рассказывали, что при встречах с людьми домовые принимали облик человека и вступали в беседу. "Сидим это мы с Егором да разговариваем, – рассказывал крестьянин той же Вологодской губернии, – отворилась дверь, в её вошёл старик высокий, тощий и горбатый, с белой большущей бородой, богу не помолився, нам не поклонився, сел на лавку под полати, да на нас и смотрит". Рассказчик пересказывает свой разговор со стариком. Второй мужик никого не видит и удивлен, что его собеседник разговаривает ещё с кем-то. "Вот это я посмотрев на старика-то да и перекрестився. Вдруг его и не стало, а двери из избы не отворялись, деваться-то ему кажись бы некуда".
Подобные мемораты, преподносимые как свидетельское показание, могут вырастать и в композиционно сложное повествование с разработанной фабулой. Например, один из корреспондентов Тенишева, отмечая, что ему "неоднократно приходилось слышать от крестьян рассказы о домовых", привел несколько таких быличек, записанных им в Меленко веком уезде Владимирской губернии.
"Вот что рассказывал мне один из крестьян, – писал он, – который лично видел его (домового. – Э.П.) и имел с ним дело: Однажды я купил на базаре в городе лошадь-мерина, привожу её домой и поставил её в омшаник. Дело было к вечеру. Замесил я лошади да и спрятался за ясли. Вдруг слышу с сушил кто-то слезает. Я присмотрелся. Вижу, слезает старик, седой как лунь, в желтой свитке, на голове лохматая шапка. Я догадался, что старик не кто иной, как дедушка домовой. Он подошёл к лошади и стал плевать ей в морду, приговаривая: "Вот так купил кляцу. Она и корму-то не стоила. В шею её со двора-то". Потом стал выгребать у неё корму, а сам всё плюет ей в морду, да приговаривает: "Рази ефто лошадь, ефто кляца. Купил бы, баит, кобылку пегеньку, задок беленький". В угоду домовому мужик купил другую лошадь. "Приезжаю, поставил кобылу в омшаник, замесил ей, а сам опять спрятался за ясли. Вижу, дедушка домовой слез с сушил. Подошёл енто он к лошади, осмотрел кругом, да и баит: "Вот ефто, баит, лошадь, так лошадь. Ефту стоит кормить, а то купил какую то кляцу". Стал её гладить, заплел ей на гриве косу, а сам всё подхваливает её, да сует ей под морду-то корму. Коли домовой ушёл, я вышел из-за яслей, перекрестился, взошёл в избу и баю: "Ну, баба и робята, никак ефта кобыла полюбилась домовому", – и рассказал им всё, что видел. И впрямь кобыла моя пошла на поправку. С той поры от пегой кобылы у меня три лошади, поцытай лучше моих во всем селе лошадей нет ни у кого".
Такого же характера и другой рассказ, записанный тем же корреспондентом: "На первый год, когда я отделился от отца, перешёл я жить с бабой в свою избу, а того и не знал, что коли уходят жить из одной избы в другую, то зовут и домового. Так вот. Дело было в страстную субботу, накануне христова воскресенья. Легли мы с бабой спать ещё засветло, потому что встать-то придется пораньше. Только мы заснули, как на чердаке што-то стукнет. Мы с бабой вскочили. Я зажег фонарь, полез на чердак, осмотрел всё. Также осмотрел и на клети. Только было снова забылись, как опять на чердаке-то стукнет да так, что инда изба затряслась и песок с потолка посыпался. Я уж больше не полез на чердак, потому что узнал, что ефто дело дедушки домового". Утром проделки домового не прекратились: "Я оделся, зажег фонарь, вышел на мост и слышу, на дворе-то словно кто бегает. Только отворил енто в мостовую дверь, так и остолбенел. Вижу, кобыла-то моя бегает по двору-то, что не есть силы-моцы, а на ней сидит седой старик в желтой свитке и в лохматой шапке. Я догадался, что ефто дедушка домовой. Скорее захлопнул дверь. А он по двору то гоняет взад и вперед, да и приговаривает: "Вот, баит, я тя хорошенько полицу, так, баит, вы умнее с хозяином-то будете, а то вы с ним не знаете, как дедушку домового прируцить". Утихомирился домовой только после того, когда хозяин повинился, поднес ему хлеб-соль и позвал на новое жительство. Однако и от таких сложных быличек с разработанной фабулой бывальщины всё же отличаются в жанровом отношении.
Типичные бывальщины, близкие в легенде, – различные варианты распространенных, но очевидно сравнительно поздних по времени возникновения рассказов о происхождении домовых, которые якобы, как и прочие демонические существа, являются падшими ангелами, которые в наказание за тот или иной проступок были низвергнуты богом на землю.
Бывальщиной является и рассказ о том, как домовой заставил крестьянина вернуть проданную им лошадь. После водворения на старое место все домочадцы якобы услышали радостный голос домового: "Милый ты мой Серка, желанный, воротился". Этот сюжет с незначительными вариациями встречается как в ряде быличек, так и в бывальщинах, что, конечно, объясняется не заимствованием, а возникновением его на однородной основе. В виде бывальщины бытует и сюжет сказки о муже-оборотне. Таковы же и многочисленные рассказы о бедствиях мужика, не позвавшего с собой домового на новое место жительства, сходные по сюжету с многими быличками.
Границы между быличками и бывальщинами, естественно, чрезвычайно зыбкие, поскольку создаются они на одинаковую тематику, имеют один и тот же основной образ, во многом совпадают сюжетно и едины в своей основной установке на "истинность". Разница заключается только в степени обобщенности рассказа, характере его локализации, степени близости к свидетельскому показанию.
Можно, конечно, говорить о бóльшей близости бывальщины к сказке, а былички к деловой информации, т.е. о разнице в тенденции рассказа. Однако это не даёт в руки исследователя необходимых постоянных признаков для классификации. Поэтому при обзоре устной прозы о домовом приходится отказаться от жанровой классификации и ограничиться рассмотрением её по сюжетам, или, вернее, по тематическим циклам.
Как уже говорилось, количество сюжетов о домовом очень ограниченно; все они порождены верованием, т.е. представлением о функциях домового, которые также довольно однотипны. Таким образом, тематические циклы рассказов о домовом можно свести к следующим: 1) домовой вступает в общение с домочадцами, показывается нм, предсказывает добро или зло; 2) любит или не любит скотину; 3) переходит или не переходит в новый дом; 4) общается с другими духами.
Циклы эти в свою очередь распадаются на несколько тематических кругов. В каждый из них входят как былички, так и бывальщины. Все они носят характер рассказа о чем-то обычном, будничном, аналогичны рассказам о дедах, родителях, соседях и не могут возбуждать ощущения мистического ужаса, столь характерного для демонологической прозы в целом.
Среди рассказов первого тематического цикла особенно много быличек и бывальщин о том, как домовой ночью наваливается на кого-нибудь, душит и пророчествует. В Саратовской губернии был записан рассказ, как перед смертью хозяина дома домовой пугал своим стуком и стоном. В Орловской губернии женщина рассказала, что сама слышала как домовой зашёл в светлицу, "как заиграл на гребенке, как заскачет, только мостовины трещат". Оказалось – к свадьбе. Таких рассказов, построенных по единой схеме (домовой подает знак – пророчество сбывается), много. В них постоянно подчеркивается привязанность домового к дому и его обитателям, его горе и отчаяние при пожаре, смерти хозяина, рекрутчине и прочих бедах. Человек должен всё это понимать и не забывать о своем покровителе.
В большинстве этих рассказов домовой обнаруживает себя стуком, стоном, плачем, кряканьем, но не показывается. Он щиплет за грудь женщин, гладит шерстистой лапой, даже снимает хозяина с печки, кладет его на пол и душит сеном. Как правило, в этих рассказах нет сложной фабулы, нет портрета домового, в основном это былички – мемораты о пережитом самим рассказчиком. Происхождение их легко объяснимо, если вспомнить душную, часто угарную избу, обычай спать на печи и т.д.
Иначе дело обстоит в других тематических циклах, в частности во втором цикле – рассказах об отношении домового к скотине. Порой и эти рассказы сводятся к констатации факта: "Есть хозяин, заплетает гривы у лошадей. Старые люди так и оставляли, не расчесывали, пока сама не расплетется. В колхозе, чтобы хозяин шерсть заплетал, – не слышал".
Наряду с этим бытовали рассказы, полные конкретных деталей: "Домовой бантом завязывал хвосты у коров", или: "Лет двадцать назад у свекра лошадям косички завязывал и ленточки в них".
В этих рассказах (большей частью это не былички, а бывальщины) дается психологическая характеристика домового, который по тем или другим причинам может полюбить или, наоборот, невзлюбить лошадь, упоминается его жестокое или гуманное отношение к лошадям, нередко дается его портрет и даже приводятся его слова.
Так, в Воронежской губернии записан рассказ крестьянина о том, как домовой заплетал косички у лошадей его свояка: "Тот вышел ночью, а там на него похожий человек лошадь гладит. Свояк испугался, к избу обратно вошёл. А утром вышел – заплетены косички". П.Г. Богатырёв в Шенкурском уезде в 1916 г. записал несколько рассказов об отношении домового к лошадям, об его пристрастии к определенной масти: "Захенькало: "Хынь, хынь! Хоть бы худу да пегую"", или: "Ох, мне, – говорит, – хоть маленьку, да пегоньку". В Вологодской губернии в конце XIX в. был записан рассказ от крестьянина Федота Кириллова из дер. Глубоковой о том, как у его отца домовой невзлюбил бурого мерина и каждую ночь привязывал его хвостом к яслям. Там же от другого крестьянина был записан рассказ, как у его тестя хлев оказался не по нраву домовому и после долгих мучений "пришлось отступиться от хлева, не стали ставить скотину".