В другой сказке чёрт спорит с молотобойцем и по его заданию делает молодой старуху, нищим кабатчика, но не может выполнить третью задачу – сделать человеком заводчика: "Поскучнел чёрт, заскулил, побежал. Долго это возле хозяйского дома крутился, все чертячьи фокусы попробовал – не вышло. Вернулся к мастеру, хвостик опустил. "Нет, – говорит, – что хочешь сделаю, а хозяина вашего человеком сделать не могу"". Эти сказки уже ничего общего по существу с мифологическими рассказами не имеют, несмотря на совпадение основного персонажа и частично даже фабулы.
Если в быличках и бывальщинах рассказчик и его аудитория находятся во власти своих суеверных представлений и столкновение человека с нечистой силой вызывает серьезные эмоции, то в сказке либо подчеркивается фантастичность повествования, либо эта борьба подается в комическом плане, когда человек торжествует победу над глупым чёртом, либо образ чёрта используется аллегорически в плане создания социальной сатиры.
Рассказы о подлинном чёрте или лешем, в существование которых верят, – страшны, поэтический же вымысел о чёрте и лешем говорит о внутренней свободе человека. Если даже и обнаруживается в некоторых из этих сказок реликт суеверия, то это придает только большую остроту рассказу, но по существу не меняет дела.
Итак, при схожей ситуации, при совпадающих персонажах, основная тенденция повествования говорит либо о скованности человеческого сознания предрассудками, проявляющейся в быличке и бывальщине, либо о свободе человеческого духа, смелости поэтического вымысла, свойственных сказке.
Не случайно в современном репертуаре былички и бывальщины, благодаря иронической трактовке, в которой они зачастую подаются рассказчиками, явно обнаруживают тенденцию превращения в сказку, в шванк, в анекдот.
На первый взгляд может показаться странным, что в последние годы в записях экспедиций научных институтов и вузов, причем как в РСФСР, так и во многих других республиках, встречается сравнительно большое количество быличек и бывальщин. Однако эти количественные показатели отнюдь не характеризуют состав и эволюцию народного репертуара, они говорят скорее об исчезновении "запретов", связанных с верой в существование нечистой силы. Кроме того, рассказывание быличек и бывальщин в наше время сплошь и рядом (об этом можно судить по репликам рассказчиков) явно стимулируется собирателями.
Большинство быличек в записях последних лет появилось как ответ на прямые расспросы о лешем, домовом, русалках. Современные крестьяне, как правило, даже удивляются интересу ученых к этим "пустякам", "вракам стариков", нередко отшучиваются от назойливых вопросов: "Нет, лешего не видел, вот лося видел". Один старик в Беломорском районе в ответ на вопрос о чёрте, как бы извиняясь за скудость данных им сведений, сказал: "Мы жили, не интересовались, не думали, что пригодится".
Таким образом, большое количество быличек в современных записях характеризует не столько состав народного репертуара, сколько интерес современной науки к несказочной прозе, интерес, в равной мере разделяемый этнографами, исследователями религии и фольклористами. Фольклористический подход к этому материалу придает специфический акцент исследованиям, стимулирует собирательскую работу в этом направлении.
Если многие годы собиратели игнорировали этот материал, то в последние годы особое внимание собиранию быличек и бывальщин было уделено и фольклорными экспедициями Института этнографии АН СССР, и экспедициями кафедры фольклора МГУ, и многими другими научными организациями. В русских селах Прибалтики, в Архангельской, Вологодской и Владимирской областях, в Сибири за сравнительно небольшой срок от людей преклонного возраста было записано несколько тысяч различных быличек и бывальщин.
Среди них рассказы о демонических существах: лешем, домовом, водяном, меньше о русалках, много рассказов о кладах, о колдунах, об оборотнях, о порче. Статистические данные, т.е. подсчеты количества записей, в этом случае не соответствуют соотношению тем в современном репертуаре. Все же можно сказать, что сравнительно активно в настоящее время бытуют былички о колдунах и порче.
Что касается быличек и бывальщин демонологического характера, среди которых по-прежнему преобладают рассказы о лешем и домовом, то они явно обнаруживают тенденцию сближения с другими видами устной прозы.
Характерной чертой современных быличек является их особого рода эмоциональность, вызванная не столько тем, что свойственно быличке искони, но и своеобразной "агитационностью" рассказчика. Он никогда не равнодушен, всегда выступает с оценкой того или другого верования; либо осуждает неверие одних и утверждает истинность рассказа, либо опровергает предрассудки старины и доказывает вздорность, нелепость передаваемого случая.
Нельзя закрывать глаза на то, что среди быличек, записанных в наше время, ещё попадаются такие, которые категорически утверждают истинность происшествия, о котором они повествуют. "Есть и есть леший, – заявляет информатор, – хочешь верь, хочешь нет". Другой, рассказывая о том, как он в десятилетнем возрасте видел чёрта, утверждает: "Ей-богу, это был такой случай". Старушка, признаваясь, что сама "хозяина" не видала, авторитетно заявляет: "В каждом доме есть хозяин, нечистая сила". Кое-кто не сомневается, что ночные кошмары связаны с нечистой силой: "Меня много раз давило", – говорит один из рассказчиков и подводит итог: "Бес есть, но ему орудовать тяжело стало".
Рассказав, как лешаки пришли на вечорку, в результате чего вся изба окаменела, информатор подкрепляет свой рассказ клятвой: "Вот не бахвалюсь, чистая правда, вот ей-богу". Рассказ о порче был заключен словами: "Это чистая правда".
Подкрепление рассказа утверждением его истинности или даже клятвой не столько говорит о вере, сколько о реакции недоверчивой аудитории, которую надо преодолеть рассказчику – хранителю дедовских преданий.
Характерно, что многие традиционные былички сообщаются не как меморат о недавнем случае, а как бытующие в наше время рассказы о старине. Таким образом, верование, лежащее в основе былички, не снимается, однако оно как бы исключается из современного быта. Рассказчики сплошь и рядом подчеркивают, что рассказывают о прошлом, когда были ещё колдуны да знахари, утверждают, что прежде больше чудилось, потому что народ был религиозный.
Многие рассказчики пытаются определить время исчезновения нечисти. Чаще всего таким рубежом называется Октябрьская революция, но есть и другие хронологические соображения: "Наверно после ноеву потопу их не стало, чудилищ этих".
В зависимости от установки рассказчика, от доминантной тенденции его рассказа, современные былички можно разделить на три группы: на рассказы – самые малочисленные, – утверждающие истинность верования, рассказы, где выражается сомнение в нем и, наконец, отрицающие его, т.е. уже потерявшие основной признак жанра, но сохранившие отдельные черты былички в содержании и в форме (тема, образ, композиция и т.д.).
Для первой группы характерен рассказ старухи-пенсионерки о том, как чёрт "завел" кузнеца, рассказ о якобы действительном случае, давшем основание для местного предания. Кузнецу, ехавшему ночью из одного села в другое, показалось, что он приехал домой, где его встретили сыновья: "Он, как замерз, порты снял и на печку влез". Конь его пришёл один в деревню. Пошли искать старика. Нашли его полузамерзшего на камне. На расспросы он сказал: "Говорят, чёрта нет. Есть, есть чёрт. Вижу, вы подошли, на печку ведете. Я помню, как лег". Рассказчица убежденно прибавила: "Есть сатана. Под видом двух сынов явился. Этот камень, на котором старик лежал, называют Ковалевой печкой, как в Ломы въезжать, справа".
В записях последних лет бросается в глаза большое количество текстов, в которых звучат сомнения в истинности рассказанного, попытки объяснить рационалистически фантастические явления, желание уклониться от решительного ответа на вопрос о возможности вмешательства потусторонних сил в жизнь человека, встречи человека с одним из мифологических персонажей.
Бросается в глаза и нечеткость представлений о нечистой силе. В этом отношении особенно характерны записи студентов МГУ, исключительно последовательно и бережно собиравших этот материал.
В лесу привиделась девушка и сразу же пропала. В ответ на вопрос собирателя, кто же это был, рассказчик ответил: "Кто его знает, какая-нибудь нечистая сила". В лесу встретился "кто-то в белом". На вопрос, кто это был, рассказчик ответил: "Наверно он, лесовик". Одна из собеседниц подробно рассказала, как сама видала сидевшего на камне водяного, который расчесывал волосы. Когда она об этом сообщила, её засмеяли односельчане, теперь она сама сомневается: "А может и вправду животное было какое". Один из информаторов сообщив о том, как он видел лешего, прибавил: "Только давно это было". Нарисовав чрезвычайно конкретный портрет лешего ("большой мужчина, бородатый, что цыган, рубаха красная, и лес ломает"), рассказчик неожиданно прибавил: "А может это не леший какой был, а просто ветер, не знаю. Наверно, просто испугался, вот и почудилось". Рассказав о загадочной встрече в лесу, информатор чистосердечно признался: "Не знаю – чужой, не знаю – леший". Рассказывая о другой подобной встрече, он же снова, не решаясь точно сказать, кто это был, объяснил следующим образом свои колебания: "Кто этот человек, не знаю. Ноне-то ничего нет этого".
Итак, как правило, сомнение вызывает даже не существование домового или лешего, а то, была ли именно в данном случае действительно встреча со сверхъестественной силой, или информатор был чем-то или кем-то введен в заблуждение.
Наряду с этим существуют рассказы, направленные на то, чтобы рационалистическим объяснением опровергать действительность рассказанного случая. Например, шестидесятилетний лесник в одной из деревень Даугавпилского района Латвийской ССР рассказал, как он заблудился. "До обеда ходил и дороги назад найти не мог, пять раз к своему дому подходил и не узнавал его". Рассказ свой он заключил следующими словами: "Это со мной лично происшествие было и я не пьяный был. А чертям я не верю".
В многочисленных быличках, записанных в 1956-1957 гг. этнографом В.Н. Басиловым в Воронежской области, постоянно подчеркивается, что "случай этот был давно, лет двадцать тому назад", и неоднократно дается "разоблачение" былички: "Думали убить ведьму, убили свою же свинью", "Мужик испугался лешего, а это ребята, ездившие в ночное, вывернули шубу и пугали ею". Сообщив, что в каждом доме был "хозяин", что он заплетал косички лошадям, рассказчик замечает: "При колхозе что-то неслышно, чтоб заплетал".
На вопрос студентов МГУ о чёрте старик-колхозник ответил: "Чёрта не видел. Не верьте, дети. Я старше всех, а не видел". Рассказав о том, как нечистая сила пугала женщину в бане, информатор успокоительно заметил: "Ей не блазнило (т.е. нечистый не смущал. – Э.П.), она сама испугалась. Ей там стукался кто-то, а может во сне видала", замечанием этим опровергнув рассказанную быличку. Со смехом рассказывают, как березовый пень показался пьяному лешим".
В настоящее время былички явно меняют свою функцию.
Превращение в сказку не разоблачает быличку как таковую, не носит воинствующего характера по отношению к верованию, эту функцию берет на себя анекдот. Кто-то принял пень за лешего, бондаря за антихриста, барана за чёрта, кто-то, поддавшись страху, насмешил всех криком о помощи, прошёлся по деревне, подняв руку, полагая, что ведет коня, и т.д. Все это возбуждает смех, в этих анекдотах высмеиваются легковерные и суеверные люди... Особенно же сокрушительный удар наносит быличке анекдот, пародирующий её, являющийся как бы псевдобыличкой, как, например, остроумный рассказ о встрече в лесу охотника с лешим, который успокаивает его ссылкой на свою сознательность. Таких пародийных рассказов в современном репертуаре появляется всё больше и больше. Их действенность в том, что они сохраняют всю видимость былички: тема, образ, стиль рассказа – всё наличествует и всё снимается издевкой, острой пародией. Такое не может рассказать человек, который верит в те суеверные предпосылки, которые лежат в основе этого рассказа.
Изменение жанра, его расцвет или деградация неразрывно связаны с мировосприятием его творцов и носителей.
Исчезновение верования ведет за собой неминуемую смерть суеверного мемората, который в наши дни либо забывается, либо становится сказкой или даже превращается в анекдот, пародирующий жанр былички, высмеивающий верование как таковое.
В современном фольклоре судьба мифологических рассказов определяется глубокими, коренными изменениями в мировосприятии советского человека, исчезновением тех предпосылок, которые определяли возникновение этих рассказов и содействовали их сохранению. При этом явно прослеживаются два пути: один из них – переход мифологических персонажей из мифологического рассказа в сказку, другой – трансформация мифологического рассказа как такового. Первый путь извечный и не наносящий удара верованию, второй – характерен именно для современности, так как раскрывает отрицательное отношение современного человека к верованию.
Судьбы устной прозы о мифологических персонажах, процесс её трансформации в современном репертуаре раскрывают соотношение эстетической и информативной функций в фольклоре.
Каждое произведение устной прозы, каждый её жанр – полифункциональны. Однако несмотря на то что отдельные функции взаимно связаны, часто трудно отделимы друг от друга, можно выделить в повествовании доминантную функцию. Хотя информативная функция, характерная для несказочной прозы, может наличествовать и в сказке, она никогда не будет в ней основной; таковой во всех сказках, независимо от их жанра, всегда является эстетическая функция. Иначе дело обстоит в несказочной прозе. Независимо от того, имеет ли рассказ дидактический, патриотический или морализаторский характер, приоритет в нем имеет познавательный момент. Это – прежде всего сообщение, т.е. семантическая информация.
В этом процессе, в поступательном движении современного фольклора явно одерживает победу эстетическая функция, вытесняя информативную. Определяется это установкой современного рассказчика и качеством реакции воспринимающей среды. Недаром А. Моль утверждал, что в природе реакций, определяемых сообщением, надо искать различие, отделяющее семантическое содержание от эстетического. Для современного носителя фольклора и его аудитории мифологические персонажи, как правило, перестали быть элементом верования, они шагнули из несказочной прозы в сказку.
Эстетическая функция одержала победу над информативной; суеверие уступило место свободной игре фантазии.
Указатель сюжетов русских быличек и бывальщин о мифологических персонажах
Ближайшая практическая цель, стоящая перед исследователями, занятыми изучением жанров народной несказочной устной прозы. – создание общей, пригодной в международном масштабе системы классификации. Работа в этом направлении уже начата. В основе всех сделанных до сего времени попыток лежат указатели Христиансена, Синнинге и Симонсуури. В них выделены в особую группу мифологические предания или суеверные рассказы, которые соответствуют нашим быличкам и бывальщинам. Исходя из содержания, составители указателей относят их к одной группе независимо от того, является ли тот или иной суеверный рассказ по форме своей меморатом или фабулатом.
Поскольку в несказочной прозе и в быличках, в частности, содержание по своей значимости важнее формы, принцип классификации по содержанию методически целесообразен.
Разделы указателей, посвященные суеверным рассказам, обычно ещё подразделяются по тематическим группам или основным персонажам. Так, например, в каталоге Синнинге мы видим подразделы: А – о демонах, В – о колдунах, С – о чёрте, каждый из которых делится на более мелкие разряды; рассказы о демонах, например, делятся на рассказы о демонах воды, земли, огня, воздуха и т.д. Каждый из этих подразделов делится на ещё более мелкие рубрики в зависимости от тех персонажей, о которых идёт речь. Примерно такое же деление интересующей нас группы рассказов мы находим у Христиансена (духи рек, озер, морей, домашние духи и т.д.), и у Симонсуури (предзнаменования, привидения, смерть, умершие, ведьмы, чёрт; духи, водяные духи, духи культурных мест; дарители; лесные духи; тролли, подземные духи; великаны; клады; демоны болезней; мифические животные).
Нет принципиальных разногласий с этими системами и в последующих классификациях (Л. Рёриха, Т. Бриль, Д. Климовой и др.), а есть лишь уточнения и приспособления к местной традиции. Приемлема подобная классификация и для русских суеверных рассказов.