Таким образом, модернизация, когда речь идет о социальных отношениях, означает преодоление культуры и замену ее цивилизацией. Это практически свершилось. По ближайшей же тенденции, учитывая распространение социально-гуманитарных технологий, их наложение на постчеловеческий характер производства, можно сказать, что умирает и вот-вот умрет цивилизация. Это свершается. Она превращается в Систему техники. Возникает Техносоциум. Модернизация, когда речь идет о социальных отношениях, означает теперь их преодоление и замену не просто технико-экономическими, а финансовыми и коммуникационно-виртуальными отношениями. Так называемыми гуманитарными технологиями, продуктом Hi-tech и Hi-Hume. Личности и даже бездуховному актору – конец. Остается "человеческий фактор" и агенты (сетей), превращающиеся в своего рода зомби (вопрос, что такое зомби, плохо или хорошо (!) им быть в методологии науки активно обсуждается, мы его специально рассмотрим ниже, в разделе о человеке). Особенность ситуации России в том, что, э(ре)волюционируя от культуры и личностей к Техносу, к агентам, фактору и мультивидам, она должна как бы перепрыгнуть через акторов и цивилизацию, проходя этот период в ускоренном историческом темпе. Отсюда драматизм по(раз)ложения личностей, тяжелая ломка всех межчеловеческих отношений.
Становление Техноса не какие-то фантазии или футурологические предсказания, а жизненная повседневность существования людей в инновационном обществе. Так или иначе, она отражается в философской рефлексии. Наиболее известные оценки технико-потребительского образа жизни: "бюрократические джунгли", "общество спектакля", "всеобщего равнодушия", "массового опустошения", "состояния после оргии", в конце концов – непрерывное ожидание конца света. Или утверждений, что он произошел: "Апокалипсис now". "Человека заставляют жить в блаженстве, выстроенном из геометрических идиллий, регламентированных восторгов, тысячи омерзительных чудес, которое может представить зрелище совершенного мира, мира готовых конструкций" – так оценивает Бодрийяр, складывающиеся в потребительском обществе социальные отношения. Внутренних критиков этого техногенного рая, как ни странно, больше, чем внешних, которые его еще не достигли, в частности, в России. Хотя может не странно. Те, кто живут в нем (в состоянии "пмж"), знают его реалии непосредственно, а находящиеся на подступах к нему имеют туристическое сознание.
И это в странах, которые достигли высшей точки в "потреблении инноваций". Неужели мы, в России, борясь с остатками своей культуры, чтобы "вступить в цивилизацию", а на самом деле в Технос, не должны задуматься, а все ли в порядке с положением, к которому, подстегивая себя модернизационными призывами, стремимся как к земле обетованной? Не постараться извлечь какие-то уроки из их опыта?
Неоспоримым достоинством западной цивилизации в ней самой и для остального мира считалась свобода. "Свободное общество" – ее другое название. Свободой, ради свободы, издержками свободы (слова, предпринимательства, любви) оправдывались любые отрицательные (если таковые признавались) черты "открытого общества". "Открытое" – знаменитый концептуальный синоним свободного общества. Оно противостояло "закрытым", где свободу ограничивают мораль и религия. Privacy: права человека, презумпция невиновности, тайна переписки, частной жизни, выбора – его священные коровы. Которые в самом деле были и давали молоко. Но кто решится теперь о них говорить, если говорить всерьез? Теперь, когда все просматривается, а где просматривается, там и прослушивается; когда человека то и дело, публично щупая, раздевают догола и у каждого универсальная электронная карта с индивидуальным номером, занесенным в общую базу данных; когда невозможна тайна межгосударственных дипломатических связей, не говоря об индивидах, и вот-вот будут чипы в голове. И т. д. В условиях перерастания цивилизации в технос о свободе можно говорить только в силу инерции или корыстного интереса в обмане. Нынешний, "воспитанный в свободе", обыватель требует установки камер слежения за всеми и везде: на улицах, на транспорте, в магазинах, тюрьмах, в солдатских казармах ("глаз командира"), в частных офисах и госучреждениях, в банях(?), туалетах(!). Наконец, в квартирах (сначала за домработницами, чтобы не съели у детей лишнюю ложку каши, потом детьми, потом сами за собой). В так называемых "умных домах" фиксируется любой шаг и внутреннее состояние организма. Практически нет мест, которые бы оставались неприкосновенными (обещают, правда, оставлять одну комнату "для интимных отношений без наблюдения"; какая деликатность!). Да вряд ли она будет нужна. Все больше ограничивается принадлежность человеку собственного тела. Детекторы лжи, отпечатки пальцев, универсальные электронные карты, эксперименты с аппаратами по чтению мыслей и стиранию памяти, ничтоже сумняшеся, вводят и принимают как норму, не отдавая отчета, что это отказ от признания человека ответственным, обладающим собственной волей и сознанием существом. Практико-эмпирически осущетвляющийся отказ от личности.
Да вселив порядке у "не работающих и не думающих гигиеничных толстяков", как писал Оруэлл о людях Нового прекрасного, теперь можно дополнить, "и комфортного", мира. Не с осуществлением только, а с самим идеалом, к которому, руководствуясь девизом: "в науке кроется все счастье человечества", устремилась потребительская цивилизация, если они = человек в ней вымирает? При всех инновационных достижениях – это прозаическая, подтверждаемая статистикой, правда. Курс на полную технизацию жизни, дискредитацию традиционных ценностей родового человека с неизбежностью ведет к падению его воспроизводства. Конец природно-культурной истории человечества означает "в конце концов" конец демографический. Богатый, комфортный, эгоистичный, ге(й)ндерный Запад, благодаря этому – заканчивается. (Для воспроизводства населения коэффициент рождаемости на одну семью должен быть 2,4, а он в среднем по Европе 1,5). В отличие от России, "минусующей" от высокой смертности и безответственного эгоизма правящего класса, причина их вымирания не в недостатке (новаций, знаний, денег, товаров), а в их избытке, в образе жизни, который ведут люди. Чего стоит запрет на официальное употребление слов "отец" и "мать", тем самым их признание нецензурными, объявленное в Европе и США. Как в вызывавшем всеобщее отторжение "Новом удивительном мире", описанном в романе О. Хаксли, где слова "отец" и мать" тоже были ругательными. Когда это виделось утопией, такого будущего все боялись, когда подобное скандально символическое совпадение происходит в реальности – не замечают. Очевидно, что дальнейшим движением по тому же пути, в том же направлении проблема у(вы)мирания передового отряда человечества не преодолевается, а усугубляется. Значит, стремление в рай – это стремление к смерти. Неужели бездумным "сторонникам модернизации", ставя задачу "догнать" и идя след в след, скорее войти в него, но в той или иной степени еще находясь на распутье, не повод задуматься? Что тогда для этого надо, если, конечно, они совсем не утратили такой способности.
Более того, если они, реализуя идеалы инноватизации, прямо не объявили себя врагами существующего человека и не ставят своей целью заменить его другими формами разума. Число вариаций на тему постчеловека все время возрастает: "усовершенствуем свое тело" (три-четыре руки, почему не больше?); "перейдем на автотрофное питание" (тогда живого тела не будет вообще); "уйдем в машину/дискету" (там заживем!); и, наконец, "обретем бессмертие". Последнее обещание представляется неотразимым, ибо рай и есть другое название бессмертия. Бессмертие в раю – вот идеал и смысл жизни человека. О нем мечтают не какие-то безответственные фантасты. К переходу на автотрофное питание призывает, например, нынешний директор Российского научного центра "Курчатовский институт" М. Ковальчук. Чего тогда ожидать от масс-медиа. Газеты пестрят рассказами о роботах, которые вот-вот "будут ухаживать за людьми". Заменят близких, потом социальных работников, потом вообще – людей. Даже в таких, казалось бы сугубо незаменимых, личностных сферах. Что же говорить об остальных формах жизни! Новейшую модель "социального робота" назвали Ромео, заголовок восторженного описания его возможностей: "Нет робота прекраснее на свете". Роботы за роботами. Робот Ромео за роботом Джульеттой. Любовь в исполнении роботов (появился вариант после создания компьютеризованной женщины-любовницы). Такова конечная вдохновляющая перспектива, "светлое будущее" сотрясающей мир инновационной истерии и самоценной техномодернизации. И кто посмеет возражать, что человечество, в лице своего авангарда, не сошло с ума?
Идеология инновационизма стала господствующим мировоззрением и настолько, что возник феномен неомании. Когда предполагается, что любые сложившиеся системы и вещи существуют для того, чтобы скорее исчезнуть и замениться иными, новыми. Потом опять новыми, ещё раз новыми – непрерывный, ничем не ограничиваемый поток перемен в режиме с обострением, который уносит мир и человечество в неизвестном направлении, растворяя и превращая в материал прогресса. Неомания и ненасытный молох потребления питают друг друга и оба вместе истощают природу и человека, ведя к утрате ими их идентичности. Лишь бы новое, лишь бы прибавлять. Перемены и "реформирование" стали самоцелью. Не прогресс ради общества, а общество ради прогресса, развитие "в разнос" – вот что происходит с обществом, когда оно идет по пути модернизации под знаменем без(д)умного инновационизма. Прогресс превращается в трансгресс.
Трансгресс – это развитие с переходом через то, что развивается, в "свое иное". Трансгрессизм категорически противоречит теории так называемого устойчивого развития, которая была выдвинута в 90-е годы XX века как своеобразный императив выживания человечества. Она была принята практически всем миром в качестве "официальной идеологии" после серии докладов Римского клуба, показавших губительную для природы и человека опасность неконтролируемого роста мировой экономики, когда прозвучали призывы к "остановке развития", к "нулевому росту". На подобный шаг мир пойти не мог. Но ограничить развитие по параметрам сохранения системы, которая развивается, то есть поддерживать её в устойчивом состоянии – это было осознано как единственно правильная возможная установка, если люди хотят выживать. Последний рубеж их самости. Чтобы удержаться на нем, развитие цивилизации надо перестраивать по целям, скорости и внутреннему характеру, подчиняя задачам сохранения Homo sapiens, каким он сложился в процессе биологической эволюции. Подчиняя экономику – хозяйству, технику – культуре, потребление – самосовершенствованию, рациональное – духовному. Это предполагает, что далеко не все, что технически возможно, следует осуществлять, не всякое новое можно и нужно внедрять. Чтобы стать инновациями, новации должны проходить жесткие социально-гуманитарные фильтры. Базовая мировоззренческая установка для устройства и при функционировании таких фильтров: сначала надо быть, а потом меняться; развиваться надо для того, чтобы быть. Sustanable development – это когда изменение и становление не самоцен(ль)ны, не движение в дурную бесконечность, а служат сущему и Бытию.
И вот сейчас, с одной стороны, это, выдвинутое в качестве последней надежды мировоззрение выживания забывают, а с другой, если используют, то в извращенном виде, трактуя устойчивость развития как его еще большее ускорение. Страны, области, районы, графства и кантоны принимают планы "устойчивого развития", имея в виду обязательное наращивание объемов производства. Не отказываясь открыто, принятую всем миром идею поддержания того, что развивается (природы, общества, человека) также всем миром запутывают, а фактически отбросили. Хоронят, не попрощавшись. Вместо устойчивого развития, как видим, стоит всеобщий оглушительный крик о развитии как замене всего и вся без разбора – новым. Крик об "инновационизме". И никакого осознания, что это прямо противоположные, отрицающие друг друга подходы. Никакой проблемы, по крайней мере, в России, тут не видят. Поистине, слепые вожди слепых, идут с закрытыми глазами. Деятельность Римского клуба и провозглашенная в 1992 году в Рио-де-Жанейро Декларация об устойчивом = ограниченном = регулируемом развитии, были, по-видимому, последним озарением человечества перед погружением в техногенный фатализм. Последней крепостью его здравого смысла.
Хотя, так или иначе, взывать к ним (человечеству и здравому смыслу) надо. Даже если не удастся остановить это трансгрессивное движение, должны быть люди, которые понимают, что происходит. Чтобы сохранить наше достоинство как мыслящих существ. Были мол, такие, кто видели и предупреждали. Пытались опровергнуть утверждение М. Хайдеггера, что "наука не мыслит", предлагая отслеживать результаты технической активности в более широком контексте, чем дальнейшее развитие ее самой – контексте жизни. Если наше положение безнадежно, надо сделать все, чтобы его изменить. Таким способом существующий Homo sapiens может выиграть несколько лет, десятилетий, веков. Если будет бороться до конца, хотя бы и без упования на окончательную победу.
Как само устойчивое развитие не должно пасть жертвой непрерывного новационизма, так и его идеология не должна быть заложником суетной моды, мельтешения теоретической терминологии. Если смысл устойчивого развития превратился в противоположный, никакими объяснениями, призывами "к подлинности" его не восстановить. Однако стоит попытаться выразить, удержав эту подлинность в других, близких понятиях и терминах. Желательно более точно отвечая изменившимся обстоятельствам, с учетом прежнего опыта использования имени. Модифицировать форму, чтобы адекватнее уловить содержание. Представляется, что другим названием современного развития, поскольку мы хотим надеяться, что оно останется человеческим, может быть – управляемое развитие.
Развитие объекта с сохранением устойчивости требует управления им. Устойчивое развитие (Sustanable development) в действительности может быть реализовано только как управляемое развитие (Managed/control development). Развитие управляемо, если оно с рефлексией, если у него есть цель и субъект. Это значит, что любая инновационная деятельность должна отслеживаться по последствиям и параметрам влияния на человека, быть обдумываемой и оцениваемой. У сторонников внедрения того или иного изобретения должны быть обязательно критики, оппоненты, ибо ни один продукт современной технонауки не является однозначно положительным. Они все, даже если не брать открыто авантюрные и непосредственно патологические – амбивалентны. "По определению", поскольку инновационная деятельность вышла за пределы феноменологической реальности и стала постчеловеческой. Приводить ее к мере человека, задача более актуальная, ответственная и сложная, чем внедрять нарастающее как цунами количество сомнительных, неясных и непредвидимых по последствиям новаций. Как бы они нас не смыли, не унесли с этой Земли. Взаимодействие Человеческого и Иного – вот основной вопрос философии (управления) ради Нашего выживания.
Часть вторая. Чело-век XXI: уходящая натура, угасающий дух…
Глава I. Из истории человека…
1. Человек обыкновений
Не имея возможности останавливаться на славном прошлом, когда мы были дикарями и варварами, по принятому мнению существами доисторическими, надо отметить, что доисторическая ступень не значит довременная или, как нередко полагают профессиональные историки, дописьменная. История возникает раньше письменности, по крайней мере, не сводится к ней. Явно или неявно историческим считается время появления культуры. Именно с ней связывают "начало конца" условно говоря, естественного, а говоря более строго, традиционного в первичном смысле слова, или "древнего человека". История суть культура, вместе с которой и появляется современный, исторический человек. Зарождается Личность.
Разложение первобытного, длившегося сотни тысяч лет общества, происходило с распространением земледелия и орудийного производства, образованием частной собственности, социальным расслоением и становлением государства. В сфере духа этому соответствует так называемое осевое время, датируемое 8–2 вв. до н. э. Если опираться на веберовскую классификацию "сапиентности" человека, то это был переход от аффективных и традиционных способов регулирования социальных отношений, характерных для дикости и варварства, к ценностно-рациональному. Аффективно-традиционное регулирование в определенном отношении тоже рационально, но это опосредованная, скрытая рациональность. Субъект действия здесь не индивид, который лишь "исполнитель" социального поступка, а его род, племя, община. Коллективные решения предполагают такую же ответственность. Главные регуляторы поведения: тотем, табу, ритуалы и обычаи, представления о судьбе, воля предков не допускают свободы человека. Им просто следуют. Освобождение от природных инстинктов требовало диктата социальности. В этом, буквальном и узком смысле слова аффективно-традиционные регуляторы не относятся к истории и культуре, а члена первобытного племени нельзя считать личностью. Они доценностные, т. е. еще не стали тем, что нравится или не нравится, считается добром или злом, можно принять или отвергнуть. Ценности связаны со свободой, хотя бы она была иллюзорной.