Фальтера (чье имя в немецком языке – "мотылек, бабочка") пытается лечить от безумия итальянский психиатр, уверенный, что "все психические заболевания объяснимы подсознательной памятью о несчастьях предков пациента". Установить родословную не удается – врач умирает от сердечного приступа, услышав правду о том, что произошло с Фальтером в ночь утраты души. Тайна обстоятельств душевной болезни и связанных с ней глубочайших познаний умирает затем вместе с Фальтером.
Чтобы заглянуть в фальтеровскую литературную родословную, обратимся к веселому рассказу Эдгара По "Бон-Бон". Уже название "Ultima Thule" отсылает к строкам "о предельной сумрачной
Фуле", лежащей "вне ПРОСТРАНСТВА, вне ВРЕМЕНИ" из стихотворения Эдгара По "Страна снов". Герой сам нас направляет: "Bon, – сказал Фальтер по привычке русских во Франции". Набоков так описывает крик безумца: "Орущий Фальтер (поскольку можно было догадываться, что орет именно он, – его отворенное окно было темно, а невыносимые звуки, исходившие оттуда, не носили печати чьей-либо личности), распространялся далеко за пределы дома." (3, 121).
Остроумный и устрашающе-безглазый дьявол в рассказе Э. По поведал ресторатору и философу Бон-Бону, что он закупает души великих людей еще в младенчестве. В подтверждение своих слов он читает текст одного контракта: "Сим, в компенсацию за определенные умственные дарования, а также в обмен на тысячу луидоров, я, в возрасте одного года и одного месяца, уступаю предъявителю данного соглашения все права пользования, распоряжения и владения тенью, именуемой моею душой. Подписано: А. (Тут его величество прочел фамилию, указать которую более определенно я не считаю для себя возможным)".
"А…" – это Аруэ, Вольтер. Предком орущего Фальтера был Вольтер, и тогда объясняется его "ор" при встрече с дьяволом. Аруэщий=Орущий Фальтер=Вольтер – такова двойная плата за глубины философии и за "определенные умственные дарования". Сделка состоялась. А бедному Бон-Бону не удалось столковаться с дьяволом, хоть ему и помогал огромный черный пудель. Рассказ Э. По поначалу назывался "Проигранная сделка".
Прежде всего Фальтеру присуща "карамбольная связность телодвижений". Карамболь в бильярдной игре – удар своим шаром одновременно в несколько чужих – когда один шар рикошетом от другого попадает в третий. Семантический карамболь блестяще проведен в рассказе. Для Набокова явно не прошел даром пушкинский опыт о "катехизисе остроумия" Вольтера:
О Вольтер! о муж единственный!
Ты, которого во Франции
Почитали богом некиим,
В Риме дьяволом, антихристом,Обезьяною в Саксонии!
Ты, который на Радищева
Кинул было взор с улыбкою,
Будь теперь моею музою! (1, 61)
Свое "коммерческое счастье" Фальтер осуществил благодаря способности к остроумной полемике, а участь его выпивохи-отца удостоена лишь каламбура "повар ваш Илья на боку". Так звучит фонетический "перевод" французской фразы "pauvres vaches, il y en a beaucoup" [бедные коровы, как их много]. Как замечает комментатор, фраза о поваре включает в себя анаграмму имени Вл. Набокова. От себя заметим, что и анаграмму имени "Аллан По" также, что, впрочем, не сложно. Но каламбур не пустяшная эквилибристика автора, он подготовляет восприятие читателя к "довольно-таки дьявольскому диалогу" героев, а также к фривольным трансформациям имени Фальтера.
По замечанию жены Набокова, писателя всегда интересовала "потусторонность", которую, однако, теперь всяк толкует на свой лад.
Например, в рассказе "Встреча" – вокруг явственно начинает попахивать горящим углем и серой. И то и другое – сколок и отзвучие имени Серафима, о чем напоминает пушкинский "Пророк", а также неприхотливый каламбур текста: "Раза два имя Серафима просквозило в серой, как дымовая завеса, советской газете, которую Лев просматривал в библиотеке" (3, 572).
Но только ли черный пудель с помпонами на лапах напоминает о Мефистофеле? Есть еще и русский стихотворный "Мефистофель" с явственно звучащими мотивами смеха и пламени (и неявственно – золота и денег) в "Темах и варьяциях" (1922) у всегдашнего объекта соревнования, "большевистского" собрата – "горючего, донецкого и адского, под серой…", поэта Бориса Пастернака. Стихотворение "Мефистофель" – парное с лунной "Маргаритой" (которая влеклась к серебру кошелька) и построено на сравнении солнечного заката и сатанински-высокомерного шествия Мефистофеля, правящего золотой бал с потерянной тенью в обнимку:
…Длиннейшим поездом линеек
Позднее стягивались к валу,
Где тень, пугавшая коней их,
Ежевечерне оживала.В чулках как кровь, при паре бантов,
По залитой зарей дороге,
Упав, как лямки с барабана,
Пылили дьяволовы ноги.Казалось, захлестав из низкой
Листвы струей высокомерья,
Снесла б весь мир надменность диска
И терпит только эти перья.Считая ехавших, как вехи,
Едва прикладываясь к шляпе,
Он шел, откидываясь в смехе,
Шагал, приятеля облапя.
(1919) (I, 180)
Напомним, как выглядел герб Советского Союза в 1931 году, ко времени создания набоковского рассказа: он состоял "из серпа и молота на земном шаре, изображенном в лучах солнца и обрамленном колосьями".
Это золотое дьявольское солнце готово "снести" – поднять, и по надобности уничтожить – все окрест, но терпит только эти перья – колосья с надписью "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Уже Февральская революция внесла перемены в русскую наградную систему – лишился короны двуглавый орел, герб империи, ему "пришлось расстаться с атрибутами самодержавия (скипетром, державой), а также частью пышных перьев, отчего он приобрел скромный, несколько ощипанный вид".
Пастернаковский "Мефистофель" был впервые опубликован в 1920 году. Герб Российской Федерации являлся новинкой, был разработан срочно, и в частности, для выпуска новых денег. После большого числа проектов к июню 1918 года первый советский герб был утвержден (в нем еще не было земного шара). В. Бонч-Бруевич, управляющий делами Совнаркома вспоминает о проекте (очевидно, художника А. Лео), взятом за основу: "Внешне герб был сделан хорошо. На красном фоне сияли лучи восходящего солнца, обрамленные полукругом снопами пшеницы, внутри которых отчетливо виднелись серп и молот, а над гербом главенствовал отточенный булатный меч." Меч убрали и заменили красной пятиконечной звездой.
Государственный герб РСФСР (изображение золотых серпа и молота, помещенных крест-накрест, рукоятками книзу, на красном фоне, в лучах солнца и в обрамлении колосьев, с надписью "РСФСР" и "Пролетарии всех стран, соединяйтесь"; в верхней части герба – пятиконечная звезда) утвержден Конституцией РСФСР, принятой 10 июля 1918-го и вступившей в силу 19 июля 1918 года.
Новые мелкие (достоинством 1, 2, 3 рубля) денежные знаки (впервые с гербом РСФСР) поступили в обращение в марте-апреле 1919 года. Они печатались листами – по 25 штук в листе. Мефистофелю Гёте было отчего смеяться. В облике черного пуделя он не мог выбраться из рабочей комнаты Фауста, пока мыши не подгрызли один из лучей пентаграммы – пятиконечной звезды, начертанной над дверью. А теперь эта пятиконечная звезда защищала не от сатаны, а самого сатану и торжественно сияла на гербе беднейших пролетариев, жаждущих завоевать весь мир.
Пастернак во "Встрече" так же важен, как Маяковский и Мандельштам. Младший брат Лев, который сам "был скорее левоват" вспоминает о "неказистом романе" с замужней дамой юного тогда Серафима – "летом семнадцатого года". Этот факт подкреплен чтением Серафима в поезде романа Леонарда Франка "о кровосмесительстве" под названием "Брат и сестра". Все это паспортные данные пастернаковской поэзии. Его "Сестра моя – жизнь" имела подзаголовок – "Лето 1917 года". Но что поделать – набоковская недружелюбная хула весомее капеллы похвал. Набоков прекрасно понимал, о чем пастернаковские стихи.
И как чуткий читатель он был не одинок. Летом 1935 года другой поэт – "всезнайка" откликается на символику советского герба, но теперь в не менее загадочных поэтических строках наличествуют оба основных геральдических элемента – Земля и Солнце. В небо несутся высокомерные стрелы мефистофельского солнца. Восход и солнечные лучи приравнены псовой охоте с "линейками" мчащихся гончих, которых выгоняет солнце – "выжлятник". Послушный земной шар вращается как картонный глобус в меблированной комнате, где замирает вечное движение шубертова талисмана – сердца. За утренней властной эмблематикой следит поэтово другое "Я", зеркало – часть мебели и шубертов Doppelganger, отражение и шпион, верный отгадчик и зазнайка. Вот это описание герба "чужелюбой власти" в стихотворении Мандельштама "На мертвых ресницах Исакий замерз.":
Уже выгоняет выжлятник-пожар
Линеек раскидистых стайку,
Несется земля – меблированный шар, -
И зеркало корчит всезнайку. (III, 96)
Поистине, геральдика в поэтическом обиходе не поддается силе трения и убийственным границам, и перпетуум-мобиле поэзии продолжает двигаться вечно.
МОН-РЕПО
Белле Сегаль
И письмо пошло ходить из рук в руки. Начались толки и догадки от кого и о чем оно могло быть? Все, наконец, стали в тупик.
И. А. Гончаров. "Обломов"
На московский вопрос: како веруеши? – каждый отвечает независимо от соседа.
Велимир Хлебников. "Зангези"
Московский пушкинист, ставший одним из лучших американских набоковедов, издал наконец в России в издательстве "Гиперион" книгу своих эссе. Вполне закономерно, что именно таким высокосортным текстам суждено становиться предметом излучения (sic!) и спора. И не диво – даже могучее протуберанцевое светило имеет свои пятна. Автор – непревзойденный мастер стиля, его собственная виртуозность отшлифована многолетним сотрудничеством с английским и русским языком Набокова. Свое изысканное и огульное презрение ко всему современному (от поэтического языка до "электронной машины") профессор тщательно взращивал и теперь лелеет, как оранжерейную орхидею. Но его личностная орфография, войдя в повседневный контакт с климатом нынешней российской полиграфии и корректорскими злоумышлениями, подхватила заурядный насморк, и теперь при чтении книги невозможно отличить миссионерское искусство от прилипчивой опечатки. Так вульгарная действительность подбирается к заокеанской заносчивости, но мы твердо верим, что подкожную старомодность мочалкой не стереть. Зато сама себя она способна пребольно высечь, впадая в иную крайность – самоуничижение. Книга посвящена сестре Набокова – Елене Владимировне Сикорской, она же – трогательная героиня эссе "Окно с видом на комнату". Рыцарский жест верного служения – покуда пристрастность не перелилась через край – вино вне чаши отдает северянинским подобострастием. На авантитуле автор свой портрет заменил ее преподобием – фотографией дамы, играющей в "скрабль". Или это очередной початок опечаток? Но довольно о битве за урожай.
Название "Сверкающий обруч" отсылает к финалу рассказа Набокова "Первая любовь" (он же – седьмая глава "Других берегов"): "…И тотчас же, едва взглянув на меня, побежала прочь, палочкой подгоняя по гравию свой сверкающий обруч…" Дитя, беги, не сетуй, за Эвридикой бедной! Свой отклик на книгу и спор с нею по конкретным текстам хотелось бы построить также в набоковской геометрии (сталактитов и сталагмитов), восходящей к другому английскому рассказу маэстро – "Сестры Вэйн", одновременно низводя "спиритическую" структуру до техники электронного письма, сохраняющего текст утверждения при последующей вставке ответа. "Сверкающие сосульки" Цинтии Вэйн, то есть сталактиты, – это отправной текст Барабтарло, а сталагмитовый "счетчик автостоянки" – наши возражения. Насколько эти доказательства убедительны решать сейчас разве что духу Набокова (именно о своем ненавязчивом присутствии в этом мире говорят умершие "Сестры Вэйн"). Или судить вполне живехоньким читателям книг Набокова и Барабтарло, к чему мы и призываем.
Сначала кратко о Тимофее Пнине. В конце романа "Пнин" прозорливая подвыпившая дама произносит фразу, ни к чему и ни к кому конкретному не относящуюся: "Но не кажется ли вам – хо-о-о – что то, что он пытается сделать – хо-о-о – практически во всех своих романах – хо-о-о – это – хо-о-о – выразить фантасмагорическую повторяемость определенных положений?" (III, 144). Речь идет о самом Набокове. Основную художественную задачу "Пнина" в одном из писем он определил как создание нового характера, комического, даже гротескного, но в сравнении с "нормальными людьми" – более человечного, более чистого и цельного, более нравственного. Набоковский Пнин, действительно буквальное воплощение английского слова "каламбур" – "pun". Это распненный, распятый Пан, который не умер, а живет среди "нормальных людей".
Набоков начал шествие своих лукавых, обездоленных "бесов" с раннего рассказа "Нежить". Назовем только некоторых, часто хорошо завуалированных героев этой фантасмагорически повторяемой череды. И только положительных (есть и иные). Не умеющий сопротивляться мечтатель Василий Иванович из "Облако, озеро, башня" – ведь вовсе не автор, тот его личный босс, что позволяет бедняге удалиться из варварского мира людей. Свалившийся с изнанки Луны Зильверманн в "Подлинной жизни Себастьяна Най-та", весьма своеобразно умеющий давать сдачу. Он-то уже своим именем демонстрирует чудодейственную связь с лесом-сельвой, послеполуденным фавном Малларме, да и поэтом-футуристом Алексисом Паном, у которого учился Себастьян. Два трогательных героя рассказа "Памяти Л. И. Шигаева". Тот, что пишет некролог, – спившийся Демон, борющийся с чертенятками, а его спаситель – слепок с Леонид Шигаев, то есть с Лешего. Это русский леший-эмигрант, который досконально знает все лесные пригороды Берлина, но в лесу выясняется, что "он не отличает пчелы от шмеля, ольхи от орешника, и все окружающее воспринимает совершенно условно и как бы собирательно: зелень, погода." Его пристрастия, как позже у Пнина, размещаются в мире техники (он составляет карманный словарик русско-немецких технических терминов). И еще много кого в человеческих обличьях можно встретить на страницах Набокова. Неопознанная докторами болезнь Пнина – атавистический, послеполуденный "панический ужас" в мире после Освенцима, где не может быть ни стихов, ни музыки (Теодор Адорно), белочка – это "bell", своеобразный заменитель звонка, колокольчика, можно смело сказать, что, в частности, она английский связной набоковского Пнина с русским рассказом Сирина "Звонок", рассказом о поиске Дома.
Теперь кратко о Цинциннате, который не умер, а родился, и о том, что его связывает с английским Себастьяном Найтом. Из письма Набокова к У. Д. Минтону: "Дорогой Уолтер! Я пишу вам отдельно о "Приглашении на казнь". Переводчик должен быть: 1) мужчиной, 2) родившимся в Америке или Англии… Элек говорит в своем письме о том, что у него есть "надежные" переводчики с русского. Может ли он быть полезен? (Но переводчик не должен быть дамой, родившейся в России)".
Дама из России могла не только хорошо знать "Анну Каренину", но и родовспомогательную терминологию. Цинциннатово родовое время исчисляется иначе, чем романное (имена тюремной троицы – Родриг, Родион, Роман) – счет идет на часы, а не на сутки (крепостные часы – без стрелок), то есть девятнадцать глав соответствуют 19 часам (среднее время первородящей женщины). Околоплодные воды отошли (городская речка осушена и ее воды отведены в Стропь), начались сокращения-схватки матки (опера-фарс "Сократись, Сократик"), на казнь едут по Крутой и Матюхинской улицам, и последний этап – "врезывание головки", "прорезывание головки", рождение и наконец, отделение последа (детского места с оболочками) – полное разрушение "декораций" крепости, города, площади в "Приглашении на казнь".
Барабтарло о "Действительной жизни Себастьяна Найта": "В имени Севастьян чувствуется что-то специально задуманное, – и мне кажется, я знаю, что именно… По мере того, как постепенно разматываются пелены, в которые завернута "действительная жизнь" Севастьяна, его сущность и личность делаются парообразными, и когда снимается последний слой, главное действующее и искомое лицо совершенно сходит на нет, испаряется… И вот я полагаю, что Набоков зашифровал этот процесс в самом имени героя, коего некоторая принужденность объясняется собственно тем, что оно должно содержать в себе этот шифр. Буквы, составляющие имя и фамилью "Sebastian Knight" (в английском оригинале романа) можно переставить так, что получится "Knight is absent", то есть "Найт отсутствует", "Найта нет" – и на опустевшем литерном лотке останется только одинокий неопределенный артикль "а" – да и тот может быть употреблен в дело".
Очень убедительно и остроумно, хотя канат этого изящного "скраблевого" аттракциона слишком туго натянут в том отрезке, где от частного пытается перекинуться к целому. "Сущность и личность" Себастьяна Найта отнюдь не "парообразны" – иначе пришлось бы признать, что автор (кем бы он ни был) потерпел крах, а повествование с постмодернистским блеском разрешилось бы в ничто. Набоков сам по-флоберовски сказал бы о своем герое, что, оставаясь невидимым, но вездесущим, "il brille par son absence" – он блистает своим отсутствием. "Мрак неизвестности окружал его как некоего древнего полубога; иногда я даже сомневался в истине его существования. Имя его казалось мне вымышленным и предание о нем пустою мифою, ожидавшею изыскания нового Нибура. Однако же он всё преследовал мое воображение, я старался придать какой-нибудь образ сему таинственному лицу…" (VI, 174). Впрочем, это уже не Набоков, а Пушкин – "История села Горюхина", но весьма актуально для Найта.