"Я не знаю, что со мной стало, когда я прочитал эту сказку (сказка Н.П.Вагнера "Мила и Нолли"), я не понимал тогда ни слова "любовь", ни всего сопровождающего это слово, но детская душа моя затомилась, и теперь, переводя это на язык взрослых, я как бы сказал себе: "Хочу такого для себя!". Это был первый стук в душу моих мужских чувств. Потом я узнал о Коте Мурлыке, об этом человеке с пестрой душой, сказавшем вовремя мне, ребенку, верное поэтическое слово. Это был первый цветок в венке событий, о которых я тогда не знал. Было мне лет восемь. Это было как слова Эгля для маленькой Ассоль. Я рос, жизнь била, трепала и мучила меня, а образ Молли не умирал и все рос в моей душе, в моем понимании счастья".
(А.Грин Из воспоминаний Нины Николаевны Грин).
"Георгий Иванов, учась в кадетском корпусе, учил наизусть стихотворение М.Ю.Лермонтова "Выхожу один я на дорогу". "Ночью, чего с ним никогда не случалось, – он проснулся в каком-то необычайном волнении, не понимая, что с ним происходит. В темноте, и в какой-то особой насторожившейся тишине, смутно белели ряды кроватей. И вдруг над его ухом чей-то голос громко и певуче произнес:
В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сияньи голубом.
Это было так прекрасно, его охватило такое чувство блаженства, что он боялся пошевелиться или передохнуть. Прижав руки к груди, не отрываясь, смотрел он на эту еще никогда не виданную землю и на голубое сияние, в котором она спала. Все это было совсем не похоже на реальность, а принадлежало другому миру, миру поэзии, вдруг открывшемуся перед ним.
А тот же голос над его ухом все продолжал звучать:
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Он жадно слушал. О, только бы голос не умолкал! И вдруг он понял, что это его собственный голос…".
(И.Одоевцева. "На берегах Сены")
Г.Адамович читает И.Одоевцевой стихотворение Тютчева, которое она никогда не слышала. "Адамович вдруг, без всякой связи с тем, что только что говорил, откинул голову и стал медленно и как-то мечтательно читать:
Вот бреду я вдоль большой дороги…
Я слушала, не зная, чье оно, слушала, чувствуя, что стены столовой раздвигаются, исчезают и потолка над головой уже нет…
Летний вечер. Сумерки. Я стою в траве и вижу, что далеко впереди по большой дороге тяжело идет кто-то в "тихом свете гаснущего дня", а над ним в прозрачном небе – облако, похожее на ангела, или ангел, похожий на облако.
"Ангел мой, ты видишь ли меня?" – почти шепотом кончает Адамович. Я так потрясена, что не могу даже спросить: чьи это стихи. Я молчу…".
(Там же)
В 12-летнем возрасте писателя В.Каверина беспокоило: не трус ли он. Прочитав о Сцеволе, положившем руку на пылающий жертвенник, чтобы показать свое презрение к пыткам и смерти "я сунул в кипяток палец и продержал почти 10 секунд. Читая роман Густава Эмара "Арканзасские трапперы" я решил, что эти трапперы не пустили бы меня даже на порог своего Арканзаса. Роберт – сын капитана Гранта – вдвоем с патагонцем Талькавом отбился от волчьей стаи, а между тем он был только на год старше меня.
Потом я прочел "Севаcтопольские рассказы" Толстого и решил, что он написал их только потому, что ему хотелось доказать себе и отчасти другим, что он не трус, иначе он не стал бы утверждать, что на войне боятся почти все, в том числе – храбрые люди. Но боялись они по-разному – это в особенности заинтересовало меня…".
Читая романы Стивенсона, "я почувствовал себя истинным читателем, то есть человеком, который в долгожданный час остается наедине с книгой. Потому, что я впервые почувствовал обязывающую серьезность автора по отношению к тому, что происходит с его героями.
Мне удалось нащупать его нравственную позицию, раскрывающуюся медленно, шаг за шагом".
(В.Каверин "Освещенные окна")
"В раннем детстве я прочел Джека Лондона. И по сей день цитирую его на память. В одном из романов мне запомнился портрет шкипера, у которого были огромные "узловатые" со вздутыми жилами руки. И писатель говорит о нем – "это был великолепный экземпляр мужчины".
Эти слова застряли в моей душе. Я обдумывал их: что значит стать "настоящим мужчиной". Я смотрел на свои руки, поскорее бы они стали большими и узловатыми. Сейчас смешно вспоминать, но тогда это было как цель. И знаете, много лет спустя я увидел картину Репина "Плач Иеремии". Руины, кровь, Иеремия прикрывается руками. И опять руки мужчины тщательно выписаны… Я вспомнил Джека Лондона".
(В.Коккинаки "Мужские руки". Интервью с летчиком)
"Мне вспоминается сейчас, как в 11–12 лет я читал подряд "Детство Темы", "Гимназисты", "Студенты".
Сначала Тема был младше меня, но я читал быстро, и вот он стал моим ровесником, а потом и перерос меня. И, став старшеклассником, потянулся к компании Корнева. В компании Корнева Тему Карташева не считали дураком, но и уважали не слишком, а он мечтал об уважении Корнева, о том, чтоб его признали в маленькой компании своим. Однажды он завязал такой важный для него разговор с Корневым, желая непременно доказать, что имеет право на уважение. Я не забыл короткий диалог одноклассников (от него для Темы многое зависело):
– Писарева читал? – спросил Корнев тихо, точно нехотя.
– И Писемского читал…
– Не Писемского, а Писарева. Писемский – беллетрист, а Писарев –критик и публицист.
Здесь я когда-то (много лет назад) чуть проистановился, Корнев читал и Писарева, и Писемского, Карташев – только Писемского, мне оба они были совершенно незнакомы. Мог ли я в таком случае понять вполне смысл диалога гимназистов? Нет. Но почувствовать главное смог: Корнев обнаружил умственное (или как теперь говорят, интеллектуальное) превосходство в этом разговоре.
Когда я читал затем вскоре повесть "Студенты" (третью книгу Н.Гарина-Михайловского о Теме Карташеве), то Тема стал уже намного старше меня. Далеко не все было мне понятно в его жизни, но все – небезразлично, потому что он постепенно превращался для меня в близкого человека. Прочитав три повести за несколько месяцев, я не повзрослел на столько лет, на сколько вырос Тема на протяжении долгого повествования. И все-таки чудо произошло: я обрел немалый душевный опыт, который незаметно накапливается у того, кто способен сопереживать. Или, говоря проще, переживать все, что выпадает на долю любимого героя. Героя произведения подлинной литературы".
( М.Бременер. Из книги "Разговор с читателем")
"Помню мое первое ощущение: как интересен и сложен человек. После Печорина я стал иначе всматриваться во всех окружающих меня людей. Мне открылось третье, может быть, даже четвертое, если перевести это на язык современной физики, измерение в человеке, то есть я понял, что человек очень неоднозначен, что он может смеяться, а на самом деле у него печаль на сердце, что он может шутить и в то же время решать в уме какую-то серьезную задачу, от которой зависит его судьба. Тогда, в 12 лет, для меня это было полным откровением…"
(Е.Богат. "Узнавание")
… "Что касается меня, то я рожден для всяческих приключений, не спорю. Ты помнишь, как меня бросало в лихорадку, когда я читал романы Гюстава Эмара о приключениях, или захватывающие драмы Габриеля Ферри, или Люписны, или Фенимора Купера?… Я впивался в потрепанные страницы, сердце у меня билось, я был близок к обмороку, когда читал о подвигах великих искателей приключений. Я так и видел выжженные солнцем долины, прииски, в которых золото сверкает как молния и которые находятся под охраной краснокожих демонов, безрадостные поля, на которых белеют кости воинов, погибших в пустыне, необозримые, но проклятые леса, завлекающие беспомощного человека! Всю мою молодость меня не покидали мечты об этом едва угадываемом рае, о захватывающих страстях, которые так превозносили мои любимые писатели".
(Л.Буссенар. "Похитители бриллиантов")
"…Первые книги, которые помню до сих пор, и первые друзья, с которыми шли рядом. Книги эти были сказки в издании Ступина. Сильное впечатление произвели обручи, которыми сковал свою грудь верный слуга принца, превращенного в лягушку, боясь, что иначе сердце его разорвется от горя. Это было второе сильное поэтическое впечатление в моей жизни. Первое – слово "приплынь" в сказке об Ивасеньке. И надо сказать, что оба эти впечатления оказались стойкими. Сказку об Ивасеньке я заставлял рассказывать всех нянек, которые менялись у нас. В ступинских изданиях разворот и обложка были цветными. Картинки эти, яркие при покупке книжки, через некоторое время тускнели, становились матовыми. Я скоро нашел способ с этим бороться. Зайдя однажды в комнату, мама увидела, что я вылизываю обложку сказки. И она внушительно запретила продолжать мне это занятие, хотя я наглядно доказал ей, что картинки снова приобретают блеск, если их как следует полизать…".
(Е. Шварц)
"Я помню не радость, а недоумение в тот день, когда мне подарили басни Крылова. Это была небольшая, в красном с золотом переплете книга известной "Золотой библиотеки" Вольфа. Там на переплете в золотом овале были изображены склонившиеся друг к другу лбами и читающие вдвоем книгу мальчик и девочка. Я до сих пор помню, как поистине металлически блестело в этом овале золото. Басни Крылова были хорошо иллюстрированы. Под каждой картинкой, или по обе ее стороны, или на листе соседнем с картинкой, были напечатаны стихотворения, которые в данном случае, удивили меня, назывались баснями. Я прочел одно, другое, третье - и меня охватила скука, переживание которой я помню до сих пор. Во-первых, это было написано на языке совсем непохожем на тот, на котором все разговаривают вокруг. Во-вторых, это было написано о животных, которые действовали то как животные, то как люди. Эта путаница сразу дала себя почувствовать. Присутствие на картинке льва, слона, змей заставляло ожидать событий. Причем событий страшных, загадочных, кровавых. А когда я начинал читать, то вместо событий начиналась какая-то скучная история о том, как музыканты никак не могли рассесться, чтобы начать, наконец, играть. Эти настоящие львы, медведи и лисицы, которые символизировали человеческие качества, ничего общего не имели с животными, например, сказок Гауфа или братьев Гримм…".
(Юрий Олеша)
"Я был оглушен и очарован этим неистовым писателем (Гюго) еще в детстве, когда прочитал пять раз подряд "Отверженных". Я кончил этот роман и в этот же день принимался за него снова. Я достал карту Парижа и отмечал на ней все те места, где происходило действие романа. Я как бы сам стал его участником и до сих пор в глубине души считаю Жана Вальжана, Козетту и Гавроша друзьями детства. Париж с тех пор стал не только родиной героев Виктора Гюго, но и моей. Я полюбил его, еще никогда не видев. С годами это чувство все крепчало".
(К.Паустовский. "Золотая роза")
"Капитанская дочка" явилась для меня первой в жизни самостоятельно прочитанной книгой. Я помню формат книги, ее запах, помню, как я был счастлив, что сам открыл эту неизвестную мне со слуха историю… Я был захвачен ею и засиделся у окна избы дотемна, и когда дошел до бурана в Оренбургской степи, то увидел, что за окном пошел снег, и это стало неизгладимым до сих пор впечатлением как бы магической силы, изошедшей от пушкинской страницы. С того вечера я стал читателем книг, и мне бесконечно дорого, что этим я обязан Пушкину".
(Александр Твардовский)
"Я, десятилетний ребенок, в самом начале первой мировой войны, прочел стихи, которые определили мое будущее. Это были стихи Маяковского. "Я и Наполеон" - "Ночь пришла хорошая. Вкрадчивая. И чего это барышни некоторые дрожат, пугливо поворачивая глаза громадные, как прожекторы" - стихи о войне, стихи о современности, стихи, полные ощущения завтрашнего дня. Мне показалось, что Маяковский видит, чувствует то, что вижу и чувствую я, хотя я и не вижу, что видит Маяковский, и он не видит того, что вижу я. И мне захотелось писать стихи. И я, как умел, начал их писать".
(Леонид Мартынов)
"Первая прочитанная мной книжка – "Мойдодыр" Чуковского. На обложке пожарный в каске поливает из "кишки" голого толстенького мальчишку. Тот жмурится от блаженства… не знаю сколько раз я перечитал "Мойдодыра" в первый день нашего знакомства с ним. Особенно нравилось, как, спасаясь от бешеной мочалки, неряха очутился в каком-то сказочном саду ("Я к Таврическому саду, перепрыгнул через ограду, А она за мною мчится и кусает как волчица") и встретил там не лучезарную фею Чистоты, а Крокодила с сыновьями Кокошей и Тотошей. Крокодил спас героя (мне казалось, что меня самого!) от разнузданной мочалки. Он ее проглотил!
В 1947 году, впервые приехав в Питер, я с волнением узнавал, бродя по городу, давно милые улицы, мосты, сады, памятники, здания. И вот – литая решетка Таврического сада. Почему я так волнуюсь? Больше, чем перед оградой Летнего сада! Ах, да! "Мойдодыр", детство. Сколько раз я мысленно через нее перепрыгивал!".
(Валентин Берестов. В Таврическом и детском саду)
Читающий ребенок в художественной литературе
"Читая стихи, Чик с удивлением чувствовал, что они оживают и оживают… И вдруг, когда он дошел до места, где змея, выползшая из черепа коня, обвилась вокруг Олега "и вскрикнул внезапно ужаленный князь", что-то пронзило его с незнакомой силой. Это была поэзия, о существовании которой у Чика были самые смутные представления. В этой строчке замечательно, что не уточняется, отчего вскрикнул князь. Конечно, отчасти он вскрикнул и от боли, но и от страшной догадки: от судьбы никуда не уйдешь. И Чик, как бы одновременно с Олегом догадался об этом. И его пронзило. И дальше уже до конца стихотворения хлынул поток чего-то горестного и прекрасного, может быть, постижения непостижимого смысла жизни.
(ПОВТОР) Чик чувствует какую-то грустную бессердечность жизни, которая продолжается и после смерти Олега. И в то же время он понимает, что так и должно быть, что даже мертвому Олегу приятней, что там, наверху, на земле, должно быть, озарено солнышком, жизнь продолжается, река журчит, трава зеленеет. Олег словно видит Игоря и Ольгу на зеленом холме, видит пирующую у брега дружину и с тихой улыбкой говорит:
"Конечно, друзья, мне бы хотелось посидеть с вами на зеленом холме, попировать с дружиной, поговорить о битвах, где мы вместе рубились, но видно, не судьба. И все же мне приятно видеть отсюда, что вы кушаете, пьете на зеленом холме, пируйте, пируйте! Если бы вас не было на земле, если бы все умерли, мне было бы здесь совсем тоскливо и одиноко.
Обливаясь сладкими слезами и не думая о том, что плакать стыдно, Чик несколько раз прочел это стихотворение, удивляясь, что слова начинают светиться и зеленеть, как трава, на которой сидят Игорь и Ольга.
Как ныне сбирается вещий Олег…
Слова засияли, словно переводные картинки, промытые слезами Чика. В них стал приоткрываться какой-то милый дополнительный смысл…".
(Ф.Искандер "Чик и Пушкин")
"Женя воротилась к себе и взялась за "Сказки". Она прочла повесть и принялась за другую, затая дыхание. Она увлеклась и не слыхала, как за стеной укладывался брат. Странная игра овладела ее лицом. Она ее не осознавала. То оно у нее расплывалось по-бычьему, она вешала губу, и помертвелые зрачки, прикованные ужасом к странице, отказывались подняться, боясь найти это самое за комодом. То вдруг принималась она кивать печати, сочувственно, словно одобряя ее, как одобряют поступок и как радуются обороту дел. Она замедляла чтение над описанием озер и бросалась сломя голову в гущу ночных сцен с куском обгорающего бенгальского огня, от которого зависело их освещение. В одном месте заблудившийся кричал с перерывами, вслушиваясь, не будет ли отклика, и слышал отклик эхо. Жене пришлось откашляться с немою надсадой гортани. Она отложила книгу в сторону и задумалась".
(Б.Пастернак "Детство Люверс")
"Около елки лежала толстая книга – подарок от мамы. Это были сказки Ханса Кристиана Андерсена, я сел под елкой и раскрыл книгу. В ней было много разноцветных картинок, прикрытых папиросной бумагой. Приходилось осторожно отдувать эту бумагу, чтобы увидеть картинки, еще липкие от краски. Там сверкали бенгальским огнем стены снежных дворцов, дикие лебеди летели над морем, в котором как лепестки цветов, отражались розовые облака, и оловянные солдатики стояли на часах на одной ноге, сжимая длинные ружья. Я начал читать и зачитался так, что, к огорчению взрослых, почти не обратил внимания на нарядную елку. Прежде всего, я прочел сказку о стойком оловянном солдатике и маленькой прелестной плясунье, потом – сказку о снежной королеве. Удивительная и, как мне показалось, душистая, подобно дыханью цветов, человеческая доброта исходила от страниц этой книги с золотым обрезом…".
(К.Паустовский "Великий сказочник")
"Никита читал Купера, потом, насупившись подолгу без начала и конца, представлял себе зеленые, шумящие под ветром и травами волнами, широкие прерии, пегих мустангов, ржущих на всем скаку… темные ущелия кордильеров, седой водопад и над ним – предводителя гуронов – индейца, убранного перьями, с длинным ружьем, неподвижно стоящего на вершине скалы, похожей на сахарную голову. В лесной чаще, в корнях гигантского дерева на камне сидит он сам – Никита, подперев кулаком щеку. У ног дымится костер. В чащобе этой так тихо, что слышно, как позванивает в ушах. Никита здесь на поисках Лили, похищенной коварно. Он совершил много подвигов, много раз увозил Лили на бешеном мустанге. Карабкался по ущелиям, ловким выстрелом сбивал с сахарной головы предводителя гуронов и тот каждый раз стоял на том же месте, Никита похищал и спасал и никак не мог окончательно спасти и похитить Лили".
(А.Толстой "Детство Никиты")
Отзывы о литературных произведениях современных детей
"Сегодня я прочитала замечательную легенду о Данко. Ее написал М.Горький. Меня тронула эта легенда тем, что Данко так горячо любил людей и пожертвовал ради них своей жизнью. В легенде о Ларе главный герой был гордым и людей он совсем не любил и даже жестоко убил девушку, а Данко – человек, понимающий людей. О жил для них. Данко вырвал свое сердце и держал его в своих руках, и в этот момент я подумала: "Зачем живут люди? Ради чего?" На эти и другие вопросы ответ дает легенда.
В наше время люди стали жестокими и неверными, живут только для себя. Но Данко дал мне понять, что есть люди добрые, живущие и для других, таких же, как они сами, людей. У Данко была отзывчивость, которой сейчас нет. (Вдовина Таисия, 7 класс, г.С-Петербург)