Нравы этого "гомосексуального мирка" хорошо описаны в дневниках М. Кузмина и близких к нему людей. Посещавший поэта гимназист Покровский рассказывал ему "о людях вроде Штрупа, что у него есть человека 4 таких знакомых, что, как случается, долгое время они ведут, развивают юношей бескорыстно, борются, думают обойтись так, как-нибудь, стыдятся даже после 5-го, 6-го романа признаться; как он слышал в банях на 5-й линии почти такие же разговоры, как у меня, что на юге, в Одессе, Севастополе смотрят на это очень просто и даже гимназисты просто ходят на бульвар искать встреч, зная, что кроме удовольствия могут получить папиросы, билет в театр, карманные деньги" (Богомолов, 1995. С. 268).
Хотя полиция периодически устраивала специальные облавы, знатные люди в ее сети, как правило, не попадали. Влиятельный деятель конца XIX – начала XX в. издатель газеты "Гражданин" князь Владимир Мещерский (1839– 1914), которого Владимир Соловьев называл "Содома князь и гражданин Гоморры", пользуясь личной дружбой с императором Александром III, открыто раздавал своим фаворитам и "духовным сыновьям" высокие посты. Когда в 1887 г. его застали на месте преступления с юным трубачом одной из гвардейских частей, против него ополчился всемогущий обер-прокурор Священного Синода К. Н. Победоносцев, но Александр III велел скандал замять. После смерти Александра III враги Мещерского принесли Николаю II переписку князя с его очередным любовником Бурдуковым; царь письма прочитал, но оставил без внимания. Впрочем, ни история с трубачом, ни другие скандальные факты документально не подтверждены (Леонов, 2009), сам Мещерский отвергал их как клевету и публично выступал в защиту семейных устоев. Плохая репутация не мешала князю быть весьма влиятельным, его отношения с могущественными людьми зависели исключительно от совпадения (или несовпадения) их политических интересов.
Не чужды гомоэротизму были и некоторые члены императорской фамилии. В этом довольно открыто обвиняли убитого террористом Каляевым дядю Николая II великого князя Сергея Александровича (1857-1905). Когда его назначили московским генерал-губернатором, в городе острили, что до сих пор Москва стояла на семи холмах, а теперь должна стоять на одном бугре. "Православные" авторы называют эти слухи клеветническими, но современники в их достоверности не сомневались (см. Богданович, 1990; Балязин, 1997; Клейн, 2002; Познанский, 2009). Не мог избавиться от "наваждения" и его кузен великий князь Константин Константинович (1858-1915), известный как поэт К. Р. Отличный семьянин, заботливый отец девятерых детей, знаток и покровитель искусств, К. Р., в отличие от Сергея Александровича, был мягким человеком и пользовался всеобщей любовью, в том числе среди ученых и художников; его частично опубликованные дневники рисуют картину напряженной и порой безуспешной внутренней борьбы (Клейн, 2002).
Не подвергались преследованиям за нетрадиционную ориентацию и видные представители интеллигенции. Даже на случаи совращения несовершеннолетних мальчиков власти часто закрывали глаза или смягчали предусмотренное законом наказание. Директор престижной частной гимназии Ф. Ф. Бычков в 1883 г. был признан виновным в "развращении" двух тринадцатилетних и одного одиннадцатилетнего мальчиков и приговорен к ссылке в Сибирь и лишению всех прав состояния. Но через 5 лет ему разрешили вернуться в родовое имение в Ярославской губернии, а в 1893 г. восстановили во всех правах, кроме чина статского советника (Берсеньев, Марков 1998. С. 110).
Гомосексуальность как медицинская и религиозно-философская проблема
В последней трети XIX в. вопрос о природе гомосексуальности обсуждался преимущественно в рамках судебной медицины и психиатрии, причем мнения российских медиков мало отличались от современных им европейских теорий (Энгельштейн, 1996; Хили, 2008). Самый известный и влиятельный российский специалист в этой области профессор Петербургской военно-медицинской академии Вениамин Михайлович Тарновский (его книга "Извращение полового чувства: Судебно-психиатрический очерк для врачей и юристов" (1885), была почти одновременно с русским изданием выпущена на немецком, а позже также на английском и французском языках), подобно своим немецким и итальянским предшественникам, из которых он особенно ценил Ломброзо, полагал, что извращение полового чувства у мужчин может быть как врожденным, так и благоприобретенным. Обе формы казались ему глубоко отвратительными и аморальными, но в случаях "врожденного извращения" он считал уголовное преследование несправедливым. Склонность женщин к проституции Тарновский также считал врожденной, выступая против гуманного отношения к проституткам.
В. М. Бехтерев в статье "Лечение внушением превратных половых влечений и онанизма" (1898) выводил "превратные половые влечения" из "патологических сочетательных рефлексов", предлагая лечить их внушением и гипнозом. Позже Бехтерев считал гомосексуальное влечение несчастным результатом внешних влияний в критический момент сексуального развития ребенка. Почти во всех приводимых им историях болезни "извращение" возникало в период полового созревания, под влиянием сверстников. Чтобы избавиться от него, пациент должен добровольно подвергнуться гипнозу и внушению и целенаправленно поддерживать гетеросексуальные отношения, но особенно важна профилактика, правильное половое воспитание подростков.
Однако в русской медицине были и другие взгляды. Старший брат В. М. Тарновского известный акушер-гинеколог Ипполит Михайлович Тарновский, изучавший, в отличие от судебных психиатров, женщин, принадлежавших к его собственному кругу, пришел к выводу, что, хотя лесбийская любовь в целом является "болезненной и патологической", многие обследованные им женщины во всех отношениях нормальны (Тарновский, 1895). Их странное и противоестественное, с точки зрения обычных людей, сексуальное влечение не только не причиняет им вреда, но и удовлетворяет их физиологические потребности. Их сексуальная жизнь развивается так же, как жизнь нормальных людей, с той только разницей, что объектом их влечений являются не мужчины, а женщины. Лесбийская любовь распространена гораздо чаще, чем принято думать; некоторые жены оставляют мужей ради подруг не потому, что они всю жизнь несли в себе зародыш патологии, а потому, что они были несчастны в своей супружеской жизни, а проститутки занимаются любовью друг с другом не потому, что такова их сексуальность, а потому что их работа вызывает у них отвращение к мужчинам. Впрочем, взгляды И. М. Тарновского в конце XIX в. разделяли немногие.
В начале XX в. обсуждение природы однополой любви вышло за рамки медицинской литературы. Работы Крафт-Эбинга и других европейских сексологов читали и обсуждали многие образованные люди (Берштейн, 1999). В книге Розанова "Люди лунного света. Метафизика христианства" медико-биологический подход был дополнен историко-культурным.
Гомоэротизм интересует Розанова не сам по себе, а как концентрированное выражение аскетизма и антисексуальности. По Розанову, носителями древней и новой философии аскетизма и бесполости являются прежде всего содомиты, "люди лунного света", возводящие в ранг всеобщего религиозно-нравственного принципа свое собственное неодолимое "отвращение к совокуплению , т. е. к соединению своего детородного органа с дополняющим его детородным органом другого пола. "Не хочу! не хочу!" – как крик самой природы , вот что лежит в основе всех этих, казалось бы – столь противоприродных религиозных явлений" (Розанов, 1990. Т. 2. С. 27).
Духовные содомиты, выразители мирового "не хочу", "восторженно любят", в то же время гнушаясь всем сексуальным. Розанов признает их высокие человеческие достоинства и право на собственный образ жизни. По его словам, именно эти люди, отрешившись от земных интересов и задачи продолжения рода, воплощают в себе индивидуально-личностное начало бытия: "Кто слагал дивные обращения к Богу? – Они! Кто выработал с дивным вкусом все ритуалы? – Они! Кто выткал всю необозримую ткань нашей религиозности? – Они, они!" (Там же. С. 73).
Но они – Другие , и то, что хорошо для них, плохо для остальных. Между тем они "образовали весь аскетизм, как древний, так и новый, как языческий, так и христианский. Только в то время как в других религиях он занимал уголок , образовывал цветочек , христианство собственно состоит все из него одного" (Там же. С. 126).
"Бескровное скопчество", "бессеменная философия", "царство бессеменных святых" опасны как для выживания человеческого рода, так и для личного счастья.
Во втором издании "Людей лунного света" Розанов в качестве специального приложения поместил "Поправки и дополнения Анонима". Под этим именем скрывался священник, будущий знаменитый богослов и философ Павел Флоренский, возражавший одновременно и Розанову, и Вейнингеру и развивавший собственную теорию, согласно которой к однополой любви предрасположены не только мужчины с пониженной маскулинностью, но и гипермаскулинные мужчины.
Для молодого Флоренского эта проблема была и глубоко личной. В дневниковой записи от 7 июля 1909 г. его ближайший друг А. В. Ельчанинов вспоминает разговор с Флоренским: "Я провожал его на вокзал, где около часу мы ждали поезда. Беседа была длинная, и помню только главное. Мы говорили все о том же равнодушии Павлуши к дамам и его частой влюбленности в молодых людей; мы долго путались в объяснениях, и только в конце П<авел> напал на следующую гипотезу. Мужчина ищет для себя объект достаточно пассивный, чтобы принять его энергию <который бы мог принять его энергию?>. Такими для большинства мужчин будут женщины".
Однако натуры недостаточно мужественные ищут себе дополнения в мужественных мужчинах, а для гипермужественных мужчин женское начало "слишком слабо, как слаба, положим, подушка для стального ножа". Поэтому они тоже ищут и любят мужчин. Именно таким человеком Флоренский считал себя (Ельчанинов, 1997 С. 209).
Флоренский хотел стать монахом, но его духовник настойчиво рекомендовал ему стать священником, что предполагало обязательную женитьбу. После мучительных сомнений Флоренский подчинился и летом 1910 г. обвенчался с сестрой своего друга и ученика Василия (Васеньки) Гиацинтова. Взгляды Флоренского отразились и в его главном богословском сочинении "Столп и утверждение Истины", в котором, особенно в теории дружбы, некоторые критики, вроде Н. Бердяева, не без основания усматривали "счеты с собой, бегство от себя, боязнь себя" и "оправославливание" античных чувств. Косо смотрели на эти идеи и многие богословы (см. Берштейн, 2004).
Более откровенно проблемы однополой любви обсуждались в художественной литературе.
Голубые тени Серебряного века
Осознание собственной нетрадиционной ориентации и "выход из чулана" сопровождались включением гомосексуального дискурса в высокую художественную Культуру (Осипович, 2003; Шахматова, 2003; Эткинд, 1996, 2002).
Эти процессы широко отражены в дневниках и мемуарах эпохи.
"От оставшихся еще в городе друзей... я узнал, что произошли в наших и близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией довольно удивительные перемены. Да и сами мои друзья показались мне изменившимися. Появился у них новый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вызывающее, хвастливое в нем. <...> Особенно меня поражало, что из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам "однополой любви", теперь совершенно этого не скрывали и даже о том говорили с оттенком какой-то пропаганды прозелитизма. <...> И не только Сережа <Дягилев> стал "почти официальным" гомосексуалистом, но к тому же только теперь открыто пристали и Валечка <Нувель>, и Костя <Сомов>, причем выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка. Появились в их приближении новые молодые люди, и среди них окруживший себя какой-то таинственностью и каким-то ореолом разврата чудачливый поэт Михаил Кузмин..." (Бенуа, 1990. С. 477).
В дневниковой записи 4-8 июня 1906 г. Бенуа жалуется: Сережа "надоел мне своими откровенностями о педерастии. Какая скука и пошлятина. Хуже блядовства" (Бенуа, 2008).
"Чудачливый" Кузмин, о котором с неприязненной иронией упоминает Бенуа, – один из крупнейших поэтов XX в. Воспитанному в строго религиозном старообрядческом духе мальчику было нелегко принять свою необычную сексуальность, но у него не было выбора. Он рос одиноким, часто болел, любил играть в куклы, и близкие ему сверстники "все были подруги, не товарищи" (Кузмин, 1994а. С. 711). Первые его осознанные эротические переживания были связаны с сексуальными играми, в которые его вовлек старший (точнее, средний) брат. В гимназии Кузмин учился плохо, зато к товарищам "чувствовал род обожанья и, наконец, форменно влюбился в гимназиста 7 класса Валентина Зайцева". За первой связью последовали другие, ближайшим школьным другом, разделявшим его наклонности, был будущий советский наркоминдел Г. В. Чичерин. Кузмин стал подводить глаза и брови, одноклассники над ним смеялись. Однажды он пытался покончить с собой, выпив лавровишневых капель, но испугался, позвал мать, его откачали, после чего он во всем признался матери, и та приняла его исповедь. В 1893 г. более или менее случайные связи с одноклассниками сменила связь с офицером, старше Кузмина на четыре года, о которой многие знали. Этот офицер, некий князь Жорж, даже возил Кузмина в Египет. Неожиданная смерть князя подвигла Кузмина в сторону мистики и религии, что не мешало его новым увлечениям молодыми мужчинами и мальчиками-подростками.
Все юноши, в которых влюблялся Кузмин, были бисексуальными и рано или поздно начинали романы с женщинами, заставляя Кузмина мучиться и ревновать. В посвященном В. Князеву цикле "Остановка" есть потрясающие строки о любви втроем ("Я знаю, ты любишь другую"):
Мой милый, молю, на мгновенье
Представь, будто я – она.
Кузмин был своим человеком в доме поэта Вячеслава Иванова (1866-1949). Глубокая любовь к жене Лидии Зиновьевой-Аннибал не помешала Иванову одновременно увлекаться молодым поэтом Сергеем Городецким (1884– 1967), к которому обращено знаменитое стихотворение "Китоврас" (1906):
Я вдали, и я с тобой – незримый, -
За тобой, любимый, недалече, -
Жутко чаемый и близко мнимый,
Близко мнимый при безличной встрече.
(Иванов, 1911. С. 89) В петербургский кружок "Друзей Гафиза" кроме Кузмина входили Вячеслав Иванов с женой, Лев Бакст, Константин Сомов, Сергей Городецкий, Вальтер Нувель, юный племянник Кузмина Сергей Ауслендер. Все члены кружка имели античные или арабские имена. В стихотворении "Друзьям Гафиза" Кузмин хорошо выразил связывавшее их чувство сопричастности:
Нас семеро, нас пятеро, нас четверо, нас трое,
Пока ты не один, Гафиз еще живет.
И если есть любовь, в одной улыбке двое.
Другой уж у дверей, другой уже идет.
(Цит. по: Богомолов, 1995. С. 81)
Для некоторых членов кружка однополая любовь была всего лишь модным интеллектуальным увлечением, игрой, на которую так падка богема. С другими, например с Сомовым и Нувелем, Кузмина связывали не только дружеские, но и любовные отношения. О своих новых романах и юных любовниках они говорили совершенно открыто. Когда Л. Л. Эллис-Кобылинский спросил Нувеля об отношениях Вяч. Иванова и Городецкого, тот засмеялся ему в лицо: "Вы совсем наивное дитя, несмотря на Ваш голый череп. Наша жизнь – моя, Кузмина, Дягилева, Вячеслава Иванова, Городецкого – достаточно известна всем в Петербурге" (Волошин, 1991. С. 269).
Дневники Кузмина в этом отношении весьма откровенны:
"Обедать нам давали в комнату; я все смотрел на Григория, думая: какой у меня есть Гриша. Мысль, что вот человек, при виде которого приходит мысль: если бы эти глаза, губы, щеки, тело принадлежали мне, – действительно мой, что я могу беззазорно ласкать и гладить, пьянит меня".
А через пять дней, после случайного секса "в ляжку" с молодым банщиком, он записывает:
"Гриша, милый, красивый, человечный, простой, близкий, Гриша, прости меня! Вот уже правда, что душа моя отсутствовала. Как бездушны были эти незнакомые поцелуи, но, к стыду, не неприятны" (Кузмин, 2000. Записи от 18 и 23 декабря).
С именем Кузмина связано появление высокой русской гомоэротической поэзии. Для Кузмина мужская любовь совершенно естественна.
В других стихотворениях мужская любовь становится предметом рефлексии.
Бывают мгновенья,
когда не требуешь последних ласк,
а радостно сидеть,
обнявшись крепко,
крепко прижавшись друг к другу.
И тогда все равно,
что будет,
что исполнится,
что не удастся.
Сердце
(не дрянное, прямое, родное мужское сердце)
близко бьется,
так успокоительно,
так надежно,
как тиканье часов в темноте,
и говорит:
"Все хорошо,
все спокойно,
все стоит на своем месте".
(Кузмин, 1977. С. 67) А в игривом стихотворении "Али" из цикла "Занавешенные картинки" по-восточному откровенно воспеваются запретные прелести юношеского тела:
Разлился соловей вдали,
Порхают золотые птички!
Ложись спиною вверх, Али,
Отбросив женские привычки!
(Кузмин, 1992. С. 165) В деле эстетической легитимации гомоэротики важную роль сыграла автобиографическая повесть Кузмина "Крылья" (1906). Ее герою, наивному восемнадцатилетнему юноше из крестьянской среды Ване Смурову, трудно понять природу своего интеллектуального и эмоционального влечения к образованному полуангличанину Штрупу. Обнаруженная им сексуальная связь Штрупа с лакеем Федором вызвала у Вани болезненный шок, отвращение переплеталось с ревностью. Штруп объяснил юноше, что тело дано человеку не только для размножения, что оно прекрасно само по себе, что однополую любовь понимали и ценили древние греки. В конце повести Ваня принимает свою судьбу и едет со Штрупом заграницу.
"– Еще одно усилие, и у вас вырастут крылья, я их уже вижу. – Может быть, только это очень тяжело, когда они растут, – молвил Ваня, усмехаясь" (Кузмин, 1994б. С. 68).
"Крылья" вызвали бурную полемику. Большинство газет увидело в повести проповедь гомосексуализма. Один фельетон был озаглавлен "В алькове г. Кузмина", другой – "Отмежевывайтесь от пошляков". Известный журналист и критик Л. Василевский (Авель) писал:
"...Все эти "вакханты, пророки грядущего", проще говоря – нуждаются в Крафт-Эбинге и холодных душах, и роль критики сводится к этому: проповедников половых извращений вспрыскивать холодной водой сарказма" (Богомолов 1995. С. 104).
Социал-демократические критики нашли повесть "отвратительной" и отражающей деградацию высшего общества. Андрея Белого смутила ее тема, некоторые сцены повести он счел "тошнотворными". Гиппиус признала тему правомерной, но изложенной слишком тенденциозно и с "патологическим заголением" (Энгельштейн, 1996. С. 381).
Резко враждебные позиции заняли Горький и Леонид Андреев. В 1907 г. Горький писал Андрееву по поводу тогдашнего русского литературного авангарда:
"Все это – старые рабы, люди, которые не могут не смешивать свободу с педерастией, например, для них "освобождение человека" странным образом смешивается с перемещением из одной помойной ямы в другую, а порою даже низводится к свободе члена и – только" (Максим Горький и Леонид Андреев, 1965. С. 288).