4. Любая подавленная сексуальность, как и многие другие обстоятельства, например религиозная или национальная дискриминация, повышает чувствительность индивида к социальному неравенству и несправедливости, делая его потенциальным борцом за переустройство общества. Но это вовсе не обязательно. Люди решают одни и те же сексуальные проблемы по-разному. Сексуальная ориентация далеко не единственный и не главный фактор идеологического самоопределения. Среди российских, как и среди европейских, гомосексуалов было немало людей с консервативными, охранительными, даже реакционными взглядами, а многие геи откровенно аполитичны.
Короче говоря, "сексуально-ориентационный" детерминизм так же односторонен, как любой другой монизм.
Кастрационный комплекс
Последний претендент на монистическое объяснение русской сексуальной культуры – кастрационный комплекс – ассоциируется прежде всего с именем Александра Эткинда.
Хлыстовство интересует Эткинда не столько само по себе, сколько как воплощение самой глубинной и радикальной социальной утопии, по сравнению с которой "коммунистические проекты кажутся робкими, недодуманными и недоделанными" (Эткинд, 1998а. С. 104).
"Кастрация – вершинная победа культуры над природой... И потому оскопление (этот термин адекватнее, чем кастрация, потому что в русской традиции он относился и к мужчинам, и к женщинам) – предельная метафора, выражающая абсолютную победу общества, власти, культуры над отдельным человеком с его полом, личностью и любовью. Так преображается глубочайшая сущность человека, центральный механизм его природы" (Там же. С. 103).
С характерной для русского человека склонностью к буквальному осуществлению всех идей и проектов, скопцы превратили условное, символическое оскопление, о котором говорит классический психоанализ, в реальное физическое действие, и это оказалось психологически созвучным коммунистической утопии построения нового общества и нового человека.
"Новое общество может решить все проблемы, кроме одной – пола, семьи, любви и секса; а чтобы заставить людей жить в этом обществе счастливо, их остается только оскопить…" (Эткинд, 1996. С. 134).
Кастрационная метафора нашла восторженных поклонников и столь же темпераментных критиков. К числу первых относится Борис Парамонов, по словам которого, Эткинд нашел метафору более внушительную, всеобъемлющую, чем гомосексуализм. "Кастрация как идиома русской утопии" – это некая смертная святость, в которой единственно возможен подлинный коммунизм и которая пронизывает всю русскую культуру, как элитную, так и народную (Парамонов, 1998а, 1999, 2002). Но объявленный отказ Парамонова от собственной "гомосексуальной" метафоры в пользу более радикальной "кастрационной" остается чисто словесным:
"Чего не понял, что забыл Розанов и чего, вслед за ним, не хочет понимать и делает вид, что забывает, Александр Эткинд? Коллективный, групповой секс, или свальный грех, как его называли в связи с хлыстовством, чрезвычайно часто, если не всегда, выступает формой гомосексуального общения. <…> Практику хлыстовства можно понять как сильнейшее вытеснение гомосексуальных влечений, снимаемое – иногда, не всякий раз – в ритуальном радении в форме групповой, то есть, в глубине, гомосексуальной связи" (Парамонов, 2002).
Эмпирически ориентированные ученые относятся к подобным утверждениям критически, призывая избегать "скоропалительных выводов о национальной психологии, основанных на примере маргинальных типов и экзотических фигур", и "не использовать скопцов как довод в дискуссии об основах российской политики или культуры, доказывая, что русские предрасположены радикально себя менять или что поразительные достижения в науке и художественном творчестве были только тоненькой пленкой, прикрывающей бездонную пропасть невежества и традиций" (Энгельштейн, 2002. С. 8-9).
К сожалению, критики зачастую приписывают Эткинду чужие взгляды, которые он просто излагает и даже критикует, вроде мнения, будто подавленная гомосексуальность лежала в основе советской системы (см. Engelstein, 1998; Etkind, 2001). В отличие от Парамонова, Эткинд не превращает красивую метафору в монистическую теорию. В его 700-страничной книге "сексуальное", "корпоральное", "психоаналитическое", "мазохистское", "поэтическое", "демоническое", "трансгрессивное" и тому подобные понимания хлыстовщины выступают рядоположными и взаимодополнительными с "историческим", "статистическим", "социологическим" и "этнографическим" объяснениями, а "близость архаизирующих мотивов народной мистики проектам позднего народничества и раннего большевизма" он прямо называет "обманчивой" (Эткинд, 1998б. С. 676). Однако читателю трудно разобраться в этом хитросплетении разнородных текстов и контекстов.
Литературные метафоры и психоаналитические конструкции вызывают у меня возражения не столько сами по себе – любой ракурс рассмотрения истории культуры может быть плодотворным, – сколько своим литературоцентризмом и претензиями на особую "глубину" и "окончательность". Вопреки распространенному мнению, ни Толстой, ни Достоевский, ни, тем более, их герои не могут считаться эталонами "русскости" хотя бы потому, что они разные. Живучесть и повторяемость некоторых стереотипов, делающая русскую сексуальную (если бы только сексуальную!) историю похожей на сказку про белого бычка, на мой взгляд, объясняется не столько уникальностью и неизменностью ее базовых архетипов, сколько повторяемостью и сходством (иногда преувеличенным) социально-культурных обстоятельств и ситуаций. Жители Приморья терпеливее москвичей относятся к отсутствию воды в водопроводе не потому, что получают удовольствие от страданий, а потому что они к этому привыкли и не знают, как изменить положение вещей. А устойчивая любовь к палке может быть продуктом не столько мазохизма (люблю, когда меня бьют), сколько опытом многовекового крепостного права и отсутствия самоуправления (меня всегда били, и другого способа управления людьми я не знаю).
Так что оставим теоретические рассуждения и посмотрим, что произошло с "русским Эросом" после 1917 года.
ЧАСТЬ 2 СОВЕТСКИЙ СЕКСУАЛЬНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ
Глава 9. СВОБОДА – ДЛЯ ЧЕГО?
Воистину великолепны
великие замыслы:
рай на земле,
всеобщее братство,
перманентная ломка...
Все это было б вполне достижимо,
если б не люди.
Люди только мешают:
путаются под ногами,
вечно чего-то хотят.
От них одни неприятности.
Ганс Магнус Энценсбергер
Как изменились сексуальные ценности и поведение людей под влиянием Октябрьской революции и были ли эти перемены следствием сознательной политики большевиков или результатом стихийного развития?
Заветы основоположников
Как справедливо заметил еще Энгельс, "в каждом крупном революционном движении вопрос о "свободной любви" выступает на первый план. Для одних это – революционный прогресс, освобождение от старых традиционных уз, переставших быть необходимыми, для других – охотно принимаемое учение, удобно прикрывающее всякого рода свободные и легкие отношения между мужчиной и женщиной" (Маркс, Энгельс, 1955. Т. 21. С. 8).
Так было и в послеоктябьской России.
До Октябрьской революции большевики, как, вероятно, и все прочие политические партии начала XX в., не имели четкой программы в области сексуальной политики. "Половой вопрос" был для них экономическим и социально-политическим и практически сводился к проблеме освобождения женщин и преодоления гендерного неравенства. О сексе говорили вскользь, в связи с более общими вопросами.
Основоположники марксизма не были унылыми ханжами. Маркс подчеркивал, что "любовная страсть... не может быть сконструирована a priori, потому что ее развитие есть действительное развитие, происходящее в чувственном мире и среди действительных индивидуумов" (Там же. Т. 2. С. 24).
При всей своей социальной и личной нетерпимости, Маркс и сам был способен испытывать страсть, о чем свидетельствует, в частности, его письмо к жене от 21 июня 1856 г.:
"Кто из моих многочисленных клеветников и злоязычных врагов попрекнул меня когда-нибудь тем, что я гожусь на роль первого любовника в каком-нибудь второразрядном театре? А ведь это так.... Моя любовь к тебе, стоит тебе оказаться вдали от меня, предстает такой, какова она на самом деле – в виде великана; в ней сосредоточиваются вся моя духовная энергия и вся сила моих чувств. Я вновь ощущаю себя человеком в полном смысле слова, ибо испытываю огромную страсть. Ведь та разносторонность, которая навязывается нам современным образованием и воспитанием, и тот скептицизм, который заставляет нас подвергать сомнению все субъективные и объективные впечатления, только и существуют для того, чтобы сделать всех нас мелочными, слабыми, брюзжащими и нерешительными. Однако не любовь к фейербаховскому "человеку", к молешоттовскому "обмену веществ", к пролетариату, а любовь к любимой, именно к тебе, делает человека снова человеком в полном смысле этого слова" (Там же. Т. 29. С. 434-435).
Однако теоретически вопросы пола и сексуальности мало занимали его, а в личном быту он руководствовался теми самыми принципами буржуазной морали, которые отрицал философски. Когда бедный студент Поль Лафарг первый раз посватался к его дочери Лауре, Маркс дал ему столь жесткую отповедь, что можно только удивляться, как Лафарг это пережил.
Жизнерадостный холостяк Энгельс был гораздо терпимее своего властного друга. Его книга "Происхождение семьи, частной собственности и государства" (1884) – неплохой, для того времени, очерк исторической социологии любви и половой морали, которые он считал производными от отношений собственности. Энгельс язвительно высмеивал "ложную мещанскую стыдливость" немецких социалистов XIX в., читая сочинения которых "можно подумать, что у людей совсем нет половых органов" (Там же. Т. 21. С. 6).
Буржуазный брак, основанный на частной собственности и порабощении женщины, он считал исторически преходящим, а о будущем высказывался осторожно:
"...То, что мы можем теперь предположить о формах отношений между полами после предстоящего уничтожения капиталистического производства, носит по преимуществу негативный характер, ограничивается в большинстве случаев тем, что будет устранено. Но что придет на смену? Это определится, когда вырастет новое поколение: поколение мужчин, которым никогда в жизни не придется покупать женщину за деньги или за другие социальные средства власти, и поколение женщин, которым никогда не придется ни отдаваться мужчине из каких-либо других побуждений, кроме подлинной любви, ни отказываться от близости с любимым мужчиной из боязни экономических последствий. Когда эти люди появятся, они отбросят ко всем чертям то, что согласно нынешним представлениям им полагается делать; они будут знать сами, как им поступать, и сами выработают соответственно этому свое общественное мнение о поступках каждого в отдельности, – и точка" (Там же. Т. 21. С. 85).
В 1884 г. это звучало достаточно радикально. Чего Энгельс категорически не мог понять – это гомосексуальности. В "Происхождении семьи" древнегреческая педерастия упоминается без морализирующего осуждения, но трактуется как проявление "безразличия" (?!) к полу любимого существа, обусловленного недостаточной индивидуализацией любовных чувств, а в письме Марксу в июне 1869 г. Энгельс пошло хихикает по поводу защиты гомосексуальности Карлом Ульрихсом. Взгляды Ленина на сексуальность, как и на прочие вопросы, были гораздо примитивнее. Ленин не философ, а политик. Кроме того, это человек жесткого пуританского склада, с множеством неосознанных комплексов. Хотя Ленин понимает, что "отношения между полами не являются просто выражением игры между общественной экономикой и физической потребностью" (Цеткин, 1979. С. 436), он рассматривает их исключительно в контексте классовых отношений.
"В эпоху, когда рушатся могущественные государства, когда разрываются старые отношения господства, когда начинает гибнуть целый общественный мир, в эту эпоху чувствования отдельного человека быстро видоизменяются. Подхлестывающая жажда разнообразия и наслаждения легко приобретает безудержную силу. Формы брака и общения полов в буржуазном смысле уже не дают удовлетворения. В области брака и половых отношений близится революция, созвучная пролетарской революции" (Там же. С. 435).
Как революционер, Ленин приветствует этот кризис, но воспринимает его чисто идеологически, усматривая в сексуальной свободе исключительно проявление ненавистного ему индивидуализма. Принцип "свободы любви" кажется Ленину подозрительным, так как им можно злоупотребить (как будто существует нечто такое, чем злоупотребить нельзя!). Все ленинские высказывания по этому вопросу, даже формально справедливые, имели консервативно-охранительный характер – как бы чего не вышло...
Ленин враждебно относится к любым теориям пола и сексуальности, и прежде всего – к фрейдизму, полагая, что все они вытекают из личных потребностей, "из стремления оправдать перед буржуазной моралью собственную ненормальную или чрезмерную половую жизнь и выпросить терпимость к себе" (Там же. С. 437). Ленин осуждает буржуазную мораль, но никакой другой точки отсчета у него нет. Его представления о "норме" вполне викторианские. Мысль об относительности понятий "нормального" и "ненормального", из которой вытекает необходимость сексуальной терпимости, ему даже в голову не приходит, ему органически чужда всякая терпимость.
В знаменитой беседе с Кларой Цеткин Ленин подверг резкой критике физиологизацию сексуальности и сведение любовных чувств к "удовлетворению половой потребности". Обсуждая распространенное в тогдашней молодежной среде мнение, что при социализме удовлетворить половое влечение будет так же просто, как выпить стакан воды, Ленин соглашается с тем, что "жажда требует удовлетворения. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и станет пить из лужи? Или даже из стакана, край которого захватан десятками губ? Но важнее всего общественная сторона. Питье воды – дело действительно индивидуальное. Но в любви участвуют двое, и возникает третья, новая жизнь. Здесь кроется общественный интерес, возникает долг по отношению к коллективу" (Там же. С. 435).
Но, высказываясь против аскетизма и ханжества, Ленин твердо убежден в том, что "растрата сексуальной энергии" отвлекает молодежь от революционной борьбы:
"Революция требует от масс, от личности сосредоточения, напряжения сил. Она не терпит оргиастических состояний, вроде тех, которые обычны для декадентских героев и героинь Д’Аннунцио. Несдержанность в половой жизни буржуазна: она признак разложения. Пролетариат – восходящий класс. Он не нуждается в опьянении, которое бы оглушало или возбуждало..." (Там же. С. 437).
Главное в сексуальной сфере, как и во всех остальных, – дисциплина и социальный контроль, субъектом которых должен быть не индивид, а диктатура пролетариата, то есть государство. От философии к политике
Но как осуществлять этот контроль? Большевистская революция разрушила или подорвала традиционные нормы и регуляторы сексуального поведения – церковный брак, религиозную мораль, систему гендерных ролей и даже самое понятие любви. Однако заменить старые верования и нормы было нечем, а собственные воззрения большевиков были противоречивы.
Большевистская философия пола и сексуальности была примитивна, как огурец:
1. Все проблемы, которые издавна волновали человечество, порождены частной собственностью и эксплуатацией человека человеком.
2. Социалистическая революция может и должна их разрешить, то есть ликвидировать.
3. Сделать это можно быстро и радикально, не останавливаясь перед издержками и уповая в первую очередь на силу диктатуры пролетариата.
4. Классовые интересы и социальный контроль важнее индивидуальной свободы.
Создание нового человека, о котором изначально мечтали коммунисты, мыслилось не путем раскрепощения человека старого – из буржуазного прошлого лезет только нечисть, – а путем его планомерного конструирования, в ходе его собственной революционной деятельности. Но в этой деятельности сексуальность как таковая не была предусмотрена.
Ярче всего эта амбивалентность выражалась в авангардном искусстве. Формально литературный авангард выступал за полную сексуальную свободу, но "сексуальность, подобно всему остальному в революционном авангарде двадцатых, размещалась в проекции тотального утопического преображения мира. А утопия может даровать своему адепту все что угодно, самое изощренное интеллектуальное и эстетическое наслаждение, – все, кроме полноты материального обладания, теплоты осязательного, кожного соприкосновения со своей утопической сущностью. В основе утопии – всегда конфликт и страдание; уводя за собой миллионы людей, она оставляет их посреди снега и одиночества <…>. Авангард желал не продолжения человеческого рода, что было для него равнозначно возобновленью страдания и дурной бесконечности, но чаял воскресения мертвых и религиозного пересоздания самых глубоких мировых структур. Взятый в отвлечении от биологической семейственности и деторождения, сексуальный кодекс авангардного коммунизма обретал явственные черты мистической аскезы" (Гольдштейн, 1997. С. 128).
Это проявляется и в его телесном каноне.
"Половая принадлежность авангардного тела внушает сомнения – скорее всего это тело тянется к андрогинности… По сути своей авангардное тело бесплотно и спиритуально… Авангардное тело – это тело опустошенное, хотя ему нельзя отказать в мистической напряженности существования" (Там же. С. 128-129).
Русская антиутопия (это особенно характерно для таких произведений Андрея Платонова, как "Котлован" и "Чевенгур"), уходящая своими духовными корнями в традиции скопчества, отрицает не только сексуальность и эротику, но старается элиминировать сами половые различия. Ее аскетизм, отказ от "буржуазного" семейного быта и противопоставление бескорыстного мужского товарищества семейному "накопительству" отличаются глубокой мизогинией (Парамонов, 1987). Революционная стихия, казавшаяся в первые годы революции реализацией "дионисийских" настроений Серебряного века, с их поэтизацией разрушения и насилия, очень скоро оборачивается не столько свободой, сколько беспределом. У футуристов даже метафора изнасилования звучит положительно, как проявление творческой активности и покорения кого-то, будь то земля или женщина (Naiman, 1997. P. 284-287):
Пусть земля кричит, в покое обабившись:
"Ты зеленые весны идешь изнасиловать!"
В. Маяковский. Кофта фата (1914)
В переводе на язык социальной практики эти идеи были опасны и разрушительны, вызывая ностальгию по порядку и дисциплине. В отличие от поэтов и художников, политики мыслят не метафорами, а проблемами.
Сексуальная политика и идеология
В истории советской и постсоветской сексуальной политики можно выделить следующие этапы.